| Утренняя заря |
| Фридрих Вильгельм Ницше |
Downloading books is available only for authorized users |
| Content |
| Предисловие |
| 1 |
| 2 |
| 3 |
| 4 |
| 5 |
| Книга 1 |
| 1 |
| 2 |
| 3 |
| 4 |
| 5 |
| 6 |
| 7 |
| 8 |
| 9 |
| 10 |
| 11 |
| 12 |
| 13 |
| 14 |
| 15 |
| 16 |
| 17 |
| 18 |
| 19 |
| 20 |
| 21 |
| 22 |
| 23 |
| 24 |
| 25 |
| 26 |
| 27 |
| 28 |
| 29 |
| 30 |
| З1 |
| 32 |
| 33 |
| 34 |
| 35 |
| 36 |
| 37 |
| 38 |
| 39 |
| 40 |
| 41 |
| 42 |
| 43 |
| 44 |
| 45 |
| 46 |
| 47 |
| 48 |
| 49 |
| 50 |
| 51 |
| 52 |
| 53 |
| 54 |
| 55 |
| 56 |
| 57 |
| 58 |
| 59 |
| 60 |
| 61 |
| 62 |
| 63 |
| 64 |
| 65 |
| 66 |
| 67 |
| 68 |
| 69 |
| 70 |
| 71 |
| 72 |
| 73 |
| 74 |
| 75 |
| 76 |
| 77 |
| 78 |
| 79 |
| 80 |
| 81 |
| 82 |
| 83 |
| 84 |
| 85 |
| 86 |
| 87 |
| 88 |
| 89 |
| 90 |
| 91 |
| 92 |
| 93 |
| 94 |
| 95 |
| 96 |
| Книга 2 |
| 97 |
| 98 |
| 99 |
| 100 |
| 101 |
| 102 |
| 103 |
| 104 |
| 105 |
| 106 |
| 107 |
| 108 |
| 109 |
| 110 |
| 111 |
| 112 |
| 113 |
| 114 |
| 115 |
| 116 |
| 117 |
| 118 |
| 119 |
| 120 |
| 121 |
| 122 |
| 123 |
| 124 |
| 125 |
| 126 |
| 127 |
| 128 |
| 129 |
| 130 |
| 131 |
| 132 |
| 133 |
| 134 |
| 135 |
| 136 |
| 137 |
| 138 |
| 139 |
| 140 |
| 141 |
| 142 |
| 143 |
| 144 |
| 145 |
| 146 |
| 147 |
| 148 |
| Книга 3 |
| 149 |
| 150 |
| 151 |
| 152 |
| 153 |
| 154 |
| 155 |
| 156 |
| 157 |
| 158 |
| 159 |
| 160 |
| 161 |
| 162 |
| 163 |
| 164 |
| 165 |
| 166 |
| 167 |
| 168 |
| 169 |
| 170 |
| 171 |
| 172 |
| 173 |
| 174 |
| 175 |
| 176 |
| 177 |
| 178 |
| 179 |
| 180 |
| 181 |
| 182 |
| 183 |
| 184 |
| 185 |
| 186 |
| 187 |
| 188 |
| 189 |
| 190 |
| 191 |
| 192 |
| 193 |
| 194 |
| 195 |
| 196 |
| 197 |
| 198 |
| 199 |
| 200 |
| 201 |
| 202 |
| 203 |
| 204 |
| 205 |
| 206 |
| 207 |
| Книга 4 |
| 208 |
| 209 |
| 210 |
| 211 |
| 212 |
| 213 |
| 214 |
| 215 |
| 216 |
| 217 |
| 218 |
| 219 |
| 220 |
| 221 |
| 222 |
| 223 |
| 224 |
| 225 |
| 226 |
| 227 |
| 228 |
| 229 |
| 230 |
| 231 |
| 232 |
| 233 |
| 234 |
| 235 |
| 236 |
| 237 |
| 238 |
| 239 |
| 240 |
| 241 |
| 242 |
| 243 |
| 244 |
| 245 |
| 246 |
| 247 |
| 248 |
| 249 |
| 250 |
| 251 |
| 252 |
| 253 |
| 254 |
| 255 |
| 256 |
| 257 |
| 258 |
| 259 |
| 260 |
| 261 |
| 262 |
| 263 |
| 264 |
| 265 |
| 266 |
| 267 |
| 268 |
| 269 |
| 270 |
| 271 |
| 272 |
| 273 |
| 274 |
| 275 |
| 276 |
| 277 |
| 278 |
| 279 |
| 280 |
| 281 |
| 282 |
| 283 |
| 284 |
| 285 |
| 286 |
| 287 |
| 288 |
| 289 |
| 290 |
| 291 |
| 292 |
| 293 |
| 294 |
| 295 |
| 296 |
| 297 |
| 298 |
| 299 |
| 300 |
| 301 |
| 302 |
| 303 |
| 304 |
| 305 |
| З06 |
| 307 |
| 308 |
| 309 |
| 310 |
| 311 |
| 312 |
| 313 |
| 314 |
| 315 |
| 316 |
| 317 |
| 318 |
| 319 |
| 320 |
| 321 |
| 322 |
| 323 |
| 324 |
| 325 |
| 326 |
| 327 |
| 328 |
| 329 |
| 330 |
| ЗЗ1 |
| 332 |
| 333 |
| 334 |
| 335 |
| 336 |
| 337 |
| 338 |
| 339 |
| 340 |
| 341 |
| 342 |
| 343 |
| 344 |
| 345 |
| 346 |
| 347 |
| 348 |
| 349 |
| 350 |
| 351 |
| 352 |
| 353 |
| 354 |
| 355 |
| 356 |
| 357 |
| 358 |
| 359 |
| З60 |
| 361 |
| 362 |
| 363 |
| 364 |
| 365 |
| 366 |
| 367 |
| 368 |
| 369 |
| 370 |
| 371 |
| 372 |
| 373 |
| 374 |
| 375 |
| 376 |
| 377 |
| 378 |
| 379 |
| 380 |
| 381 |
| 382 |
| 383 |
| 384 |
| 385 |
| 386 |
| 387 |
| 388 |
| 389 |
| 390 |
| 391 |
| 392 |
| 393 |
| 394 |
| 395 |
| 396 |
| 397 |
| 398 |
| 399 |
| 400 |
| 401 |
| 402 |
| 403 |
| 404 |
| 405 |
| 406 |
| 407 |
| 408 |
| 409 |
| 410 |
| 411 |
| 412 |
| 413 |
| 414 |
| 415 |
| 416 |
| 417 |
| 418 |
| 419 |
| 420 |
| 421 |
| 422 |
| Книга 5 |
| 423 |
| 424 |
| 425 |
| 426 |
| 427 |
| 428 |
| 429 |
| 430 |
| 431 |
| 432 |
| 433 |
| 434 |
| 435 |
| 436 |
| 437 |
| 438 |
| 439 |
| 440 |
| 441 |
| 442 |
| 443 |
| 444 |
| 445 |
| 446 |
| 447 |
| 448 |
| 449 |
| 450 |
| 451 |
| 452 |
| 453 |
| 454 |
| 455 |
| 456 |
| 457 |
| 458 |
| 459 |
| 460 |
| 461 |
| 462 |
| 463 |
| 464 |
| 465 |
| 466 |
| 467 |
| 468 |
| 469 |
| 470 |
| 471 |
| 472 |
| 473 |
| 474 |
| 475 |
| 476 |
| 477 |
| 478 |
| 479 |
| 480 |
| 481 |
| 482 |
| 483 |
| 484 |
| 485 |
| 486 |
| 487 |
| 488 |
| 489 |
| 490 |
| 491 |
| 492 |
| 493 |
| 494 |
| 495 |
| 496 |
| 497 |
| 498 |
| 499 |
| 500 |
| 501 |
| 502 |
| 503 |
| 504 |
| 505 |
| 506 |
| 507 |
| 508 |
| 509 |
| 510 |
| 511 |
| 512 |
| 513 |
| 514 |
| 515 |
| 516 |
| 517 |
| 518 |
| 519 |
| 520 |
| 521 |
| 522 |
| 523 |
| 524 |
| 525 |
| 526 |
| 527 |
| 528 |
| 529 |
| 530 |
| 531 |
| 532 |
| 533 |
| 534 |
| 535 |
| 536 |
| 537 |
| 538 |
| 539 |
| 540 |
| 541 |
| 542 |
| 543 |
| 544 |
| 545 |
| 546 |
| 547 |
| 548 |
| 549 |
| 550 |
| 551 |
| 552 |
| 553 |
| 554 |
| 555 |
| 556 |
| 557 |
| 558 |
| 559 |
| 560 |
| 561 |
| 562 |
| 563 |
| 564 |
| 565 |
| 566 |
| 567 |
| 568 |
| 569 |
| 570 |
| 571 |
| 572 |
| 573 |
| 574 |
| 575 |
| Предисловие |
| |
| 1 |
| В этой книге вы застанете за работой «подземщика», того, кто вгрызается, роет, подрывает. Вы увидите - разумеется, если у вас есть глаза, чтобы различить столь глубинную ра боту, - как он медленно, осмотрительно, с мягкой неумо лимостью продвигается вперед, и вам не будет бросаться в глаза отчаянное положение, в котором оказывается тот, кто долго живет без света и воздуха; его, пожалуй, можно считать даже довольным своею мрачной работой. А не ка жется ли, будто им владеет некая вера, будто его вознаграж дает некое утешение? Будто, может быть, он не прочь подоль ше побыть в собственном внутреннем мраке, непостижи мом, сокровенном, загадочном, - ведь ему известно и о том, что его ждет: его утро, его спасение, его собственная утренняя заря}... Разумеется, он вернется: и не спрашивайте, чего ему надо там, внизу, - он уж сам расскажет вам об этом, сей мни мый Трофоний, сей подземщик, но только когда вновь «во- человечится». Молчание основательно надоедает, если чело век так долго был кротом, так долго жил в одиночестве - |
| 2 |
| А ведь и впрямь, мои терпеливые друзья, почему бы мне не рассказать вам о том, чего мне было нужно там, внизу, - здесь, в этом запоздавшем предисловии, которое запросто могло бы обернуться некрологом, надгробной речью, - но ведь я-то вернулся, я вышел сухим из воды. И не думайте, будто я призываю вас к подобной авантюре! Или хотя бы к подобному одиночеству! Ведь кто пошел по такому, по своему пути, тот никого не встретит на нем: уж такие они, эти «свои пути». Никто не явится тут на подмогу; ему при- ходится самому справляться со всеми опасностями, злоклю чениями, мерзостями и скверной погодой. Ведь его путь - это путь именно для него, и, как полагается, на его долю выпадает досада, а то и ропот на это «для него»: как, ска жем, неприятно сознавать, что даже друзья не могут дога даться, где он, куда идет, и что время от времени они станут спрашивать себя: «Полно - да идет ли он вообще? Да уж не сбился ли он с пути?». Тогда я предпринял нечто такое, что не всякому по силам: я спустился в глубины, я вгрызся в основание, я принялся исследовать и прощупывать некое древнее доверие, на котором мы, философы, вот уже две тыся чи лет привыкли все строить, как на самом надежном ос новании, - и делаем это все вновь и вновь, хотя до сих пор каждое новое строение рушилось: я начал подрываться под наше доверие к морали. Но вы, кажется, меня не понимаете? |
| 3 |
| Самая злая доля выпадала доселе размышлениям о добре и зле: это всегда было делом куда как опасным. Совесть, страх за доброе имя и боязнь преисподней, а порою и по лиция не допускали и не допускают тут никакой вольности; ведь в присутствии морали, как перед лицом всякого авто ритета, невозможно мыслить, а тем более высказываться: здесь остается только одно - повиноваться] С тех пор как мир стоит, еще ни один авторитет и не думал дозволять кри тику в свой адрес; а уж критиковать мораль, представлять мораль проблемой, чем-то проблематичным - как, разве это не было всегда неморальным, разве не остается немо ральным и по сей день} Но мораль не только располагает лю быми орудиями устрашения, чтобы не подпускать к себе руки критики и пыточные инструменты: ее безопасность еще больше зиждется на своего рода способности завора живать, и владеет она ею отлично, поскольку умеет «вдох новлять». Ей, часто одним-единственным взглядом, удается парализовать критическую волю, даже переманить ее на свою сторону; мало того, бывают случаи, когда она обра щает эту волю против нее же самой, - и та, подобно скор пиону, запускает жало в собственную плоть. Ведь мораль испокон веку владеет дьявольским искусством убеждать: нет ни одного оратора, в том числе и сегодня, который не прибегал бы к ее помощи (достаточно послушать, к при меру, хотя бы наших анархистов: уж как морально они го ворят, чтобы склонить на свою сторону! А себя они так и вовсе зовут «добрыми и справедливыми»). Ведь мораль с давних пор, с тех пор как на земле начали говорить и уго варивать, показывала себя величайшей мастерицей совра щения - а в том, что касается нас, философов, - настоящей Цирцеей для философов. Почему же все-таки так получалось, что начиная с Платона все европейские зодчие от фило софии строили напрасно? Почему же грозит обвалиться или уже лежит в развалинах все то, что сами они честно и вполне серьезно считали aere perennius1? Ах, насколько же неверен тот ответ, что и по сей день всегда наготове на такой вопрос: «потому что все они прошли мимо исходной пред посылки, проверки фундамента, критики разума как тако вого» - тот роковой ответ Канта, который, разумеется, от нюдь не поставил нас, современных философов, на почву более надежную и менее обманчивую! (- Да и вообще, спра шивается, не слишком ли странно было требовать, чтобы орудие критиковало собственную добротность и пригод ность? Чтобы разум сам «познавал» собственную ценность, собственные силы, собственные пределы? Разве такое тре бование не было даже немного абсурдным?) Правильный ответ состоял бы скорее в том, что все философы строили под лжеводительством морали, в том числе и Кант, - что метили они якобы в достоверность, в «истину», а на самом- то деле - в « величественное здание морали», если уж снова при бегнуть к невинному языку Канта, называющего своей «не слишком блистательной, но и не вовсе пустой» задачей и работой «разровнять и укрепить почву для этого величест венного морального здания» (Критика чистого разума II, с. 257)· Увы> туг ~ сегодня это надо признать - у него ниче го не вышло, даже наоборот! Лелея столь горячечно-вос торженный замысел, Кант был как раз подлинным сыном своей эпохи, которую можно назвать эпохой горячечной восторженности с большим правом, нежели любую другую: к счастью, он остался таковым и в отношении ее более при влекательных сторон (к примеру, в той изрядной доле сен суализма, которая перешла в его теорию познания). И ему достался укус тарантула морали - Руссо, и у него в самом основании души лежала идея морального фанатизма, ис полнителем которой чувствовал и признавал себя другой апостол Руссо, а именно Робеспьер, стремившийся «defon der sur la terre Vempire de la sagesse, de la justice et de la vertu»1 (в речи, произнесенной η июня ΐ794"ΓΟ)· С другой стороны, с таким французским фанатизмом в душе нельзя было дей ствовать более нефранцузски, более глубокомысленно, бо лее основательно, по-немецки - если слово «немецкий» се годня еще позволительно употреблять в этом смысле, - чем действовал Кант: чтобы расчистить место для своего «цар ства морали», он оказался вынужденным учредить некий недоказуемый мир, логическую «потусторонность»: вот для чего ему понадобилась критика чистого разума! Иначе го воря: она ему не понадобилась бы, если бы одно не было бы для него важнее всего остального: сделать «царство мора ли» неуязвимым, а еще лучше неуязвимым для разума, - ибо он слишком хорошо ощущал именно уязвимость морально го миропорядка с точки зрения разума! Ведь перед лицом природы и истории, перед лицом фундаментальной немо ральности природы и истории Кант, как испокон веку вся кий порядочный немец, был пессимистом; он верил в мо раль не потому, что она доказуема природой и историей, а несмотря на то, что природа и история постоянно ей про тиворечат. Чтобы вникнуть в это «несмотря на», стоит, мо жет быть, вспомнить о чем-то подобном у Лютера, того вто рого великого пессимиста, который однажды со всей своей лютеровской удалью довел до разумения друзей: «Ежели бы уму было дано постичь, сколь велики закрома милосер дия и справедливости у Бога, являющего зело много гнев ливости и лютости, - на что тогда была бы и вера}» Да ведь исстари не было ничего, что производило на немецкую душу более глубокого впечатления, что вводило ее в большее «ис- кушение», чем это опаснейшее из всех заключение, кото рое для любого истинного латинянина есть грех против ума: credo quia absurdum est1: - с этим заключением немецкая логика впервые вступает в историю христианской догмы - но даже сегодня, тысячелетие спустя, мы, нынешние нем цы, немцы поздние во всех отношениях, чуем за прослав ленным реально-диалектическим осново-положением, ко торым Гегель в свое время помог немецкому духу воцарить ся в Европе - «Миром движет противоречие, и все вещи противоречат сами себе», - нечто истинное, возможность истины: ведь мы пессимисты, даже в самой логике. |
| 4 |
| Но не ценностные суждения логики лежат на дне и в основа нии, до которых хватает смелости спуститься нашей подо зрительности: доверие к разуму, доверие, составляющее краеугольный камень этих суждений, само по себе есть яв ление моральное... Быть может, немецкому пессимизму еще только предстоит сделать последний свой шаг? Быть мо жет, ему снова каким-то ужасающим образом придется со единить свое credo и свое absurdum? И если эта книга песси мистична вплоть до морали, по-над доверием к морали, - отчего бы как раз поэтому ей не быть книгой немецкой? Ведь она наделе представляет собою противоречие, но это ее не пугает: в ней морали отказано в доверии - а все почему? Да из моральных соображений). Как же иначе нам назвать то, что в ней - в нас - творится? На наш-то вкус тут подошло бы более скромное выражение. Но, несомненно, даже до нас доходит голос некоего «долга», даже мы повинуемся некоему строгому закону над нашей головою, - это и есть та последняя мораль, которая доступна даже нашему слуху, которою умеем жить даже мы - тут, и больше нигде, даже мы знаем, что такое совесть: и состоит она в том, что мы не хотим снова очутиться там, где люди делаются отжившими свое, трухлявыми, где правит что-то «недостоверное», как бы оно ни называлось - Богом, добродетелью, истиной, справедливостью или любовью к ближнему; в том, что мы не позволяем себе перекидывать мосты лжи к старым идеа лам; что мы до глубины души чужды всему пытающемуся изнутри заставить нас стать посередке, перемешаться; чуж ды любому нынешнему сорту веры и христианства; чужды мутным водам всяческого романтизма и квасного патрио тизма; чужды и сладострастию артистов, бессовестности артистов, которой хотелось бы убедить нас поклоняться тому, во что мы уже не верим, - ибо мы и сами артисты - ; короче говоря, чужды всему европейскому феминизму (или, если уж очень угодно, идеализму), который вечно «тянет нас ввысь» и как раз этим вечно «сносит вниз»: - и лишь как люди такой совести мы еще чувствуем свое родство с тысяче летними немецкими порядочностью и благочестием, хотя уже на правах их самых сомнительных и последних отпры сков, мы, нынешние имморалисты и безбожники, и даже в известном смысле - на правах их наследников, проводников их тайной воли, их пессимистической воли, которая, как уже сказано, не боится самоотрицания, потому что делает это с удовольствием! В нас, если уж вам угодно получить это в виде формулы, происходит самоупразднение морали. — |
| 5 |
| - В конце-то концов: зачем бы это нам так громко и с таким пылом говорить о том, кто мы такие, чего хотим и чего не хотим? - Если подойти к делу хладнокровнее, отстранен- нее, умнее, заоблачнее, то мы скажем об этом так, как сле дует говорить между нами, так прикровенно, чтобы никто этого не расслышал, чтобы никто не расслышал над. Преж де всего, мы скажем об этом медленно... Это предисловие запоздало - но запоздало не слишком: что такое, в сущно сти, пять-шесть лет? Подобная книга, подобная проблема, как та, о которой речь, не терпят спешки; да и помимо этого оба мы дружим с lento' - и я, и моя книга. Не зря ведь чело- век был филологом, да может быть, и теперь еще не зря он филолог, то бишь учитель медленного чтения: - в итоге он стал и писать медленно. И теперь у меня не только вошло в привычку, но и сделалось моим вкусом, может быть, злобным вкусом, - не писать больше ничего такого, что не доводило бы до отчаяния любую разновидность человека, который «терпит спешку». Филология же - то почтенное искусство, что требует от своего почитателя прежде всего одного: дер жаться в сторонке, удосужиться, притихнуть, замедлиться; она - ювелирное искусство и мастерство слова, обязанное выдавать работу исключительно тонкую, осмотрительную, и не добивается своего, если не добивается этого в темпе lento. И как раз поэтому она сегодня нужнее чем когда-либо, как раз этим она так сильно привлекает и зачаровывает нас в самый разгар эпохи «труда», то бишь поспешности, не пристойной и потеющей торопливости, которая силится «управиться» сразу со всем, в том числе с каждой старой и новой книгой: а вот филология управляется со своими пред метами не так-то легко, она учит читать хорошо, то есть чи тать медленно, глубоко, оглядываясь назад и заглядывая вперед, с задними мыслями, с открытыми дверями, с чут кими пальцами и глазами... Терпеливые мои друзья, эта кни га желает себе только безупречного читателя и филолога: научитесь читать меня хорошо! - Рута близ Генуи, осенью года 1886-го |
| Книга 1 |
| |
| 1 |
| Разумность, привнесенная задним числом. - Все долгоживущее мало-помалу настолько пропитывается разумом, что благо даря этому его происхождение от неразумия становится неправдоподобным. Разве любая точно изложенная исто рия возникновения не звучит для чувства как абсурд и ко щунство? Разве хорошие историки, по сути дела, не впада ют на каждом шагу в противоречие. |
| 2 |
| Предрассудок ученых. - Рассудок ученых верно определил, что во все времена люди мнили, будто знают мерило добра и зла, похвального и предосудительного. Но в том^го и пред рассудок ученых, будто нынче мы знаем об этом лучше, чем люди других эпох. |
| 3 |
| Всему свое время. - Наделяя всё половыми различиями, люди и не думали забавляться, а мнили, будто проникли в самую суть вещей: - в чудовищных масштабах этой ошибки они признались себе очень поздно, да и теперь, может быть, еще не вполне. - Точно так же люди снабдили все существующее отношением к морали и повесили миру на шею этический смысл. Когда-нибудь ему будут придавать не больше значе ния, чем теперь - вере в мужской или женский пол солнца. |
| 4 |
| Против иллюзорной дисгармонии сфер. - Нам следует вновь изгнать из мира множество видов ложного величия, ведь оно противоречит той законности, на которую все вещи пре тендуют в наших глазах! А для этого нужно отказаться смо треть на мир как более дисгармоничный, нежели он есть! |
| 5 |
| Скажем спасибо! - Великий итог предшествующей истории человечества состоит в том, что нам больше не нужно постоян но бояться диких зверей, варваров, богов и собственных грез. |
| 6 |
| Фокусник и его антипод. - Поразительное в науке противо положно тому, чем поражает фокусник. Ведь этот стремит ся поймать нас на том, чтобы заставить увидеть простень кие причинные связи там, где в реальности задействованы очень сложные. Наука же, наоборот, вынуждает нас отка заться от веры в простейшие причины именно там, где все кажется таким само собой понятным, но где видимость нас дурачит. Вещи «простейшие» очень сложны - вот что бес конечно поразительно! |
| 7 |
| Новое ощущение пространства. - Что больше содействовало человеческому счастью: вещи реальные или воображаемые? Совершенно ясно, что расстояние между высочайшим бла женством и глубочайшим горем явилось на свет благодаря вещам воображаемым. Следовательно, этотвид ощущения пространства все больше сходит на нет под воздействием науки: точно так же мы научились от нее, да и все еще учим ся, воспринимать нашу планету крохотной, мало того, и самое Солнечную систему - точкой в пространстве. |
| 8 |
| Преображение. - Беспомощные страдальцы, люди, витающие в лихорадочных грезах, и экстатики - вот те три ступени, на которые Рафаэль делит людей. Нам такое восприятие мира уже чуждо - да и Рафаэль был бы сегодня на него не способен: он своими глазами увидел бы новый вид преображения. |
| 9 |
| Понятие нравственности обычаев. - Мы, нынешние люди, ес ли сравнивать наш образ жизни с целыми тысячелетиями истории человечества, живем в эпоху весьма безнравствен ную: власть обычаев ослабла на удивление, а ощущение нрав ственности столь истончилось и воспарило ввысь, что с равным правом можно назвать его испарившимся. Поэтому нам, поздно рожденным, тяжко дается постижение глубин ных корней морали, а если мы все же добились его, наши уста никак не решаются произнести его вслух - ведь звучит оно куда как грубо! Или потому, что кажется клеветою на нравственность! Так, скажем, обстоят дела уже с законом, гласящим: нравственность есть не что иное (стало быть, главным образом не более чем\ ), как слепое повиновение обы чаям, какого бы рода они ни были; обычаи же суть тради ционные формы поступков и оценок. В вещах, где традиция ничего не определяет, нет и нравственности; и чем слабее жизнь определяется традицией, тем уже становится круг нравственности. Человек свободный безнравствен, потому что во всем хочет зависеть от себя, а не от традиции: во времена, когда человечество пребывало в девственном со стоянии, слово «злой» означало то же, что «индивидуаль ный», «свободный», «самовольный», «необычный», «непред сказуемый», «непредвиденный». Если, по исключительным меркам таких состояний, поступок совершен не потому, что так велит традиция, а исходя из других мотивов (ска жем, личной пользы), мало того, даже тех самых мотивов, что некогда и заложили традицию, - то его называют без нравственным, причем так это ощущает и сам совершив ший: ведь подобные поступки совершаются не из повино- вения традиции. Что такое традиция? Это высший автори тет, которому повинуются не потому, что он предписывает нечто полезное для нас, а потому, что он вообще предписыва ет. - Чем такое чувство перед лицом традиции отличается от чувства страха? Это страх перед высшим интеллектом, который что-то приказывает, перед непостижимой, непод контрольной властью, перед чем-то сверхличным, - в подоб ном страхе есть суеверие. - Все воспитание и забота о здоро вье, брак, врачебное искусство, земледелие, война, речь и молчание, общение между людьми и людей с богами изна чально входили в сферу нравственности: нравственность требовала от человека, чтобы он соблюдал предписания, не думая о себе как об индивиде. Стало быть, изначально все было обычаями, а кто хотел подняться над ними, должен был сделаться законодателем и знахарем, то есть своего рода полубогом: это значит, что ему пришлось бы создавать обычаи, - какое страшное, опасное для жизни дело! - Кто наиболее нравствен? Во-первых, тот, кто чаще других выпол няет закон: стало быть, кто, подобно брахману, всюду и в любой миг помнит о нем, так что со временем становится самым толковым в делах, касающихся соблюдения закона. Во-вторых, тот, кто соблюдает его даже в самых трудных об стоятельствах. Наиболее нравствен тот, кто приносит наи большие жертвы обычаям: а что это за наибольшие жертвы? Когда ответ на такой вопрос получен, возникает множество различных видов морали; но самым важным остается то различие, что отделяет моральность наиболее частого соблю дения от моральности наиболее трудного. Не будем обманы ваться относительно мотива той морали, что в качестве признака нравственности требует труднейшего вида соблю дения обычаев! Императив самопожертвования возникает не потому, что таковое связано с какой-то пользой для инди вида, а чтобы обычаи, традиция предстали торжествующими над любыми противостоящими им личными влечениями и соображениями выгоды: индивид обязан принести себя в жертву - этого требует нравственность обычаев. - А вот те моралисты, что, идя по Сократовым следам, внушают инди виду мораль самообуздания и воздержания под видом его кровной выгоды, его самоличного ключа к счастью, составля ют исключение- и если дело представляется нам иначе, то это потому, что мы воспитаны под дошедшим от них влияни ем: все они идут новым путем, пользуясь крайним неодобре нием всех представителей нравственности обычаев, - они изгоняются общиной за безнравственность и в сокровенном смысле слова суть люди злые. Точно так же добродетельные римляне старой закваски смотрели на любого христианина, который «прежде всего стремился к личному спасению», - как на злого. - Всюду, где есть община и, следовательно, нравственность обычаев, господствует и мысль о том, что кара за преступление против обычаев падает прежде всего на общину: это та сверхъестественная кара, признаки и объем которой так трудно постичь и в суть которой люди вникают с таким суеверным страхом. Община может тре бовать от индивида, чтобы он компенсировал человеку или всей общине ближайший ущерб, вызванный его предосуди тельным поступком, она может даже по-своему заставить его поплатиться за то, что его поступок будто бы побудил богов сгустить над общиной тучи и наслать на нее ненастья, - но все-таки вину индивида она ощущает главным образом как свою вину, а возмездие за нее воспринимает как свое возмез дие: «Если уж возможны такие предосудительные поступки, - думает про себя каждый, - значит, нравы испортились». Любой индивидуальный поступок, любой индивидуальный образ мышления вызывают ужас; нельзя и представить се бе, сколько пришлось претерпеть за всю историю челове чества умам как раз наиболее редкостным, отборным, само бытным, - из-за того, что их неизменно считали злыми, опасными, мало того, из-за того, что сами они тоже считали себя такими. Когда господствует нравственность обычаев, любой оригинальный ум испытывает муки нечистой сове сти; и вплоть до сего дня это помрачает небеса для самых лучших еще больше, чем им положила судьба. |
| 10 |
| Вес нравственности и вес причинности в обратной пропорции. - В той мере, в какой растет вес причинности, сужаются границы царства нравственности: ведь всякий раз, когда люди постигали необходимые следствия, отделяя их от все- го случайного, и научались представлять себе, что будет после (post hoc1) всякого события, они разрушали бесчис ленное множество фантастических причинных связей, в ко торые дотоле верили как в фундамент нравственности, - ведь мир действительный намного меньше фантастическо го, - и всякий раз из мира исчезала доля страха и принуж дения, а с нею вместе всякий раз и доля почтения к авто ритету обычаев: в целом же сходила на нет нравственность. А вот тому, кто хочет ее приумножать, надо смотреть, как бы не стали управляемыми последствия этого. |
| 11 |
| Народная мораль и народная медицина. - Над царящей в общи не моралью работа идет постоянно, и участвует в ней каж дый: большинство приводит примеры за примерами опре деленного соотношения причин и следствий, вины и кары, подтверждая его хорошую обоснованность и приумножая свою веру; некоторые делают новые наблюдения над по ступками и их последствиями, извлекая отсюда выводы и законы; и лишь совсем немногие там и сям натыкаются на острые углы, отчего их вера в этих пунктах слабеет. - Но все они стоят друг друга в совершенно первобытном, ненауч ном характере своей деятельности; идет ли речь о приме рах, наблюдениях или острых углах, идет ли она о доказа тельствах, подтверждениях, способах выражения, опро вержениях какого-нибудь закона, - все это пустая материя и пустая форма, как материя и форма любой народной меди цины. Народная медицина и народная мораль - одного поля ягоды, и о них не стоит судить так раздельно, как все еще делают до сих пор: то и другое - самые опасные лженауки. |
| 12 |
| Следствие как приправа. - Прежде верили, будто исход дела - не следствие, а взявшаяся откуда-то - а именно от Бога - приправа. Трудно себе и представить больший конфуз! За ботиться-то надо именно о деле и его исходе, всякий раз применяя совсем разные средства и методы! |
| 13 |
| О новом воспитании рода людского. - Да пособите же, люди щедрые на помощь и благонамеренные, в таком важном деле - выполоть из мира понятие кары, которым он зарос вдоль и поперек! Ведь нет в нем сорняка более вредного! Мало того, что его вложили в последствия нашего поведе ния - а как ужасно и абсурдно уже одно только понимание причины и следствия как поступка и кары! - так еще и ли шили невинности всю полную случайность происходящего, использовав свои гнусные приемы интерпретации через понятие кары. Это зверство зашло даже столь далеко, что и самое жизнь заставляют ощущать как наказание, - так и кажется, будто все воспитание рода людского направлялось доселе горячечным бредом тюремщиков и палачей! |
| 14 |
| Значение безумия в истории моральности. - Если вопреки тому страшному давлению «нравственности обычаев», под ко торым жили все человеческие сообщества многие тысячи лет до нашей эры, а в общем и целом и в нашу эру вплоть до сего дня (мы сами обитаем в крохотном мире исключе ний - словно бы в запретной зоне), - если, говорю я, вопре ки этому все вновь прорывались новые, необычные идеи, ценностные подходы, влечения, то происходило это под ужасным знаменем: почти всюду путь новым идеям прокла дывает безумие, и именно оно разрывает заколдованный круг почитаемого обычая и суеверия. Понятно ли вам, по чему именно безумие? Что-то в голосе и повадках, столь же жуткое и не дававшееся рассудку, как демонические ужимки погоды и моря, и потому достойное той же робости и вни мания? Что-то столь явственно обнаруживавшее признаки полнейшей недобровольности, подобное судорогам и пене изо рта у эпилептиков, и потому, казалось, представлявшее безумцев масками и рупорами божества? Что-то такое, что самому носителю новой идеи внушало почтение и ужас пе ред собою, а вовсе не угрызения совести, и побуждавшее его сделаться пророком и мучеником за эту самую идею? - Если сегодня нам еще постоянно внушают, что в гения вместо грана соли вложен гран белены, то всем прежним поколениям была гораздо ближе мысль, будто всюду, где есть безумие, есть и гран гениальности и мудрости, - нечто «божественное», как люди тайком говорили себе. А иногда высказывались и посильнее. «Величайшие для нас блага возникают от неистовства», - так это выразил Платон вме сте со всем прежним человечеством. Сделаем и следующий шаг: если все выдающиеся люди, которых непреодолимо влекло сбросить ярмо той или другой нравственности и дать новые законы, не были безумны на самом деле, им не остава лось ничего другого, как сделаться или притвориться безум ными, - причем это относится к новаторам во всех сферах, а не только в области жреческого и политического законо дательства: даже обновителю поэтической метрики при ходилось заявлять о себе безумием. (Своего рода соглаше ние о безумии дошло оттуда и до поэтов гораздо более уме ренных эпох: к нему прибегнул, например, Солон, подстре кая афинян к обратному отвоеванию Саламина.) - «А как стать безумным, если ты не таков и не отваживаешься тако вым прослыть?» - такому ужасному ходу мысли предавались чуть ли не все значительные люди древних цивилизаций; тайное учение о соответствующих приемах и диетических рекомендациях передавалось от поколения к поколению - а заодно с ним ощущение законности, даже святости та ких раздумий и намерений. Рецепты достижения такого статуса - у индейцев это шаман, у средневековых христиан - святой, у гренландцев - ангекок, у бразильцев - паже, - по сути дела одинаковы: нелепо длительные посты, постоян ное половое воздержание, удаление в пустынь, восхожде ние на гору или на столп, или «водворение на старой иве, нависшей над озером» и устранение любых мыслей, кроме тех, что способны вызвать «восхищение духовное» и душев ное расстройство. Не всякий осмелится заглянуть в дебри жесточайших и совершенно излишних душевных конфлик тов, в которых, вероятно, изнывали как раз самые способные люди всех времен! Не всякий отважится услышать мольбы отшельников и помешанных: «Боги небесные, ниспошлите же мне безумие! Безумие, дабы я наконец поверил в себя! Ниспошлите горячку и судороги, ослепительные молнии и бездны мрака, ужасните меня стужей и зноем, каких еще не знал никто из смертных, и пусть вокруг меня поднимется буря, замаячат призраки, пусть я буду выть и визжать, ка таясь по земле, как животное, - лишь бы я нашел в себе веру! Меня пожирает сомнение, я умертвил закон, и закон пугает меня, словно труп - живого: если я не выше закона, то я самая отверженная из всех тварей. Этот новый дух, что есть во мне, - откуда он, если не от вас? Докажите же мне, что я - ваш; а докажет это только безумие». И это страстное том ление слишком часто попадало точно в цель: в то время, когда христианство обильнее всего доказывало свою спо собность порождать святых и пустынников, думая, будто этим доказывает себя, в Иерусалиме были большие дома скорби для незадачливых святых - для тех, кто принес в жертву свой последний гран соли. |
| 15 |
| Древнейшие способы утешения. - Первая стадия: в любом не домогании, в любой незадаче человек видит то, за что дол жен заставить поплатиться кого-нибудь другого, - тогда он чувствует, что еще обладает властью: это его и утешает. Вто рая стадия: в любом недомогании, в любой незадаче чело век видит наказание, то есть искупление вины и средство отделаться от злых чар совершенного им настоящего или мнимого прегрешения. Подметив такую выгоду, которую несет с собою несчастье, он уже не думает, что должен за ставить поплатиться за него другого, - он отрекается от этого вида сатисфакции, потому что у него есть другой. |
| 16 |
| Первая норма цивилизации. - У диких народов есть вид обыча ев, созданных как будто ради сохранения обычая вообще: это неудобные и, в сущности, ненужные предписания (как, скажем, распространенные среди камчадалов - никогда не соскребать снег с обуви ножом, никогда не совать нож в уголь, никогда не класть в огонь железо: а тому, кто нарушил такие запреты, смерть!), но они постепенно закрепляют в сознании постепенно вступающие в свои права обычаи и непрестанное принуждение их выполнять; и все это для укоренения первой нормы, с которой начинается цивили зация, а именно - что любой обычай лучше, чем никакой. |
| 17 |
| Природа добрая и злая. - Вначале люди мысленно привнесли в природу себя: всюду они видели себя и себе подобное, а именно свое скверное или игривое настроение, как бы рас средоточенное по облакам, грозам, хищникам, деревьям и травам: тогда-то они и изобрели «злую природу». Потом вдруг настало время, когда они мысленно вынесли себя из природы назад, - время Руссо: они до того надоели друг другу, что изо всех сил пытались отыскать хоть малую часть мира, куда нет хода человеку с его заботами: так изобрели «добрую природу». |
| 18 |
| Мораль добровольного страдания. - Чем упиваться во время войны людям из тех малых, живущих под постоянной угро зою сообществ, где царит строжайшая нравственность, и упиваться восторженно? Жестокостью: ведь в подобных по ложениях таким душам жестокость изобретательная и не насытная идет даже в счет добродетели. Родное сообщество наслаждается деяниями своих жестоких героев, разом ос вобождаясь от хмурости постоянного страха и осторожни- чанья. Жестокость относится к числу самых древних чело- веческих праздников души. Следовательно, люди думают, будто и боги будут наслаждаться и ликовать, если предло жить им зрелище жестокости, - таким-то образом в умы проникает представление о том, что добровольное страдание, учиненная над собою пытка обладают положительным смыс лом и ценностью. Мало-помалу обычай формирует в сообще стве образ действий, соответствующий такому представле нию: отныне потихоньку перестают доверять разнузданно хорошему настроению и больше начинают полагаться на все тяжкие, болезненные состояния; это объясняют себе так: богам, наверное, не по нраву наше счастье, а по нраву страдание (не любят они сострадать - ведь сострадание счи тается презренным и недостойным сильной, внушающей ужас души!); по нраву же, потому что это их веселит и при водит в хорошее расположение духа: ибо для жестокого высшее наслаждение - это ощущение своей власти. Так в представление сообщества о «самом нравственном челове ке» вводится добродетель постоянного страданья, лишений, суровой жизни, лютой епитимьи - не в качестве- хорошень ко заметим это себе! - средства поддержания дисциплины, самообуздания, обретения индивидуального счастья, - а в качестве добродетели, представляющей злым богам это со общество в выгодном свете и восходящей к ним, словно дым от алтаря, где не прекращает приноситься искупитель ная жертва. Все духовные вожди народов, которые были в состоянии как-то расшевелить косную, ужасающую тину их обычаев, нуждались, кроме безумия, и в самоистязаниях, чтобы внушать веру в себя, а чаще всего и первым делом, как всегда, - внушать ее себе самим! Чем дальше именно их дух заходил по новым путям, а значит, терпел муки совести и страх, тем более люто ярились они на свою плоть, свои влечения и свое здоровье, - словно чтобы предложить бо жеству некую компенсацию за наслаждение, на тот случай, если оно раздражено небрежением и забвением обычаев и новыми ориентирами. Тут не стоит спешить с выводом, что мы уже полностью избавились от подобной логики чув ства! Пусть об этом спросят себя самые геройские души. Каждый крохотный шаг по полю свободной мысли, жизни, выстроенной своими руками, отныне давался ценою духов ных и телесных пыток: в своих бесчисленных мучениках нуждалось не просто продвижение вперед, нет! - а главным образом продвижение вообще, движение, изменение, и все это на протяжении долгих прокладывающих пути и закла дывающих основы тысячелетий, о которых, разумеется, никто не думает, когда, как водится, рассуждают о «всемир ной истории», этой смехотворно малой части всей жизни человечества; да и в ней, в так называемой всемирной исто рии, представляющей собою, по сути дела, не более чем шум вокруг последних известий, нет, собственно говоря, темы более важной, нежели это исконное трагическое дей ство о мучениках, старавшихся расшевелишь болото. Ничто не далось такой дорогою ценой, как эта толика человече ского разума и ощущения свободы, составляющая нынче предмет нашей гордости. Но как раз эта-то гордость и есть то, из-за чего нам сегодня почти уже невозможно ощущать те чудовищные эпохи «нравственности обычаев», что пред шествовали «всемирной истории», как подлинную и карди нальную, основную историю, определившую характер человече ства: ведь это тогда страдание считалось добродетелью, зверство - добродетелью, притворство - добродетелью, месть - добродетелью, отречение от разума - добродете лью, а вот зато хорошее самочувствие - опасностью, лю бознательность - опасностью, мир - опасностью, состра дание - опасностью, сочувствие - позором, труд - позором, безумие - божественным, изменение - безнравственным и сулящим погибель! - Вы что же, полагаете, будто теперь все это уже не так и, стало быть, человечество переменило свой характер? О вы, знатоки человеческих душ, лучше по знайте собственные души! |
| 19 |
| Нравственность и оболванивание. - В обычае представлен опыт прежних людей по поводу мнимо полезного и вредного, - но чувство обычая (нравственность) относится не к этому опыту как таковому, а к древности, освященности, непре рекаемости обычая. А тем самым это чувство идет вразрез со стремлением к обновлению опыта и коррекции обыча ев; это значит, что нравственность идет вразрез с возник- новением новых, более совершенных обычаев: она обол ванивает. |
| 20 |
| Вольный злодей и вольный мыслитель. - Вольный злодей в срав нении с вольным мыслителем в невыгодном положении: от последствий деяний люди страдают явственней, чем от мыслей. А если подумать, что оба они стремятся к удовлет ворению своей страсти, причем вольнодумцам такое удов летворение приносит уже только вынашивание в мысли и высказывание вслух вещей запретных, то в смысле мотивов все это одно и то же: а в смысле последствий более тяжким приговор окажется даже для вольнодумца - если, конечно, суд будет считаться не с ближайшими и самыми очевидны ми обстоятельствами, как это делает большинство. Надо отказаться от большей части клеветы, которую люди воз водили на всех тех, кто прокладывал путь обычаю деянием, - в общем их называют преступниками. Всякого, кто ломал узаконенный обычай, до сей поры поначалу всегда считали плохим человеком: но если, как бывало, такой обычай вос становить потом не удавалось и с этим приходилось при мириться, то эпитет мало-помалу изменялся; история го ворит почти исключительно о таких плохих людях, которых задним числом объявили хорошими! |
| 21 |
| «Выполнение закона». - В случае, если выполнение морально го предписания влечет за собой совсем иной результат, чем предусматривалось и ожидалось, и блюститель нравственно сти обретает не обетованное счастье, а - вопреки ожида ньям - беды и невзгоды, всегда остается в запасе отговорка совестливых и боязливых: «Что-то не заладилось в выполне нии». В наиболее скверном из всех случаев глубоко страдаю щее и удрученное человечество даже постановит: «Хорошо выполнять это предписание невозможно: мы слабы и греш ны вдоль и поперек, и быть моральными нам по большому счету не по плечу, следовательно, мы не можем и претендо вать на счастье и успех. Моральные предписания и обето вания даны свыше существам более совершенным, чем мы». |
| 22 |
| Дела и вера. - Через протестантских учителей все еще про должает распространяться фундаментальное заблуждение, состоящее в том, что вся суть только в вере и что из веры с необходимостью должны следовать дела. Это безусловно неверно, но звучит так соблазнительно, что обольстило даже умы иные, чем лютеровский (а именно сократовский и платоновский), - хотя очевидность каждодневного опыта говорит о прямо противоположном. И самое надежное зна ние или вера не могут дать ни силы для действия, ни умения действовать, они не заменят тренировки того искусного, сложного механизма, который с необходимостью предше ствует способности превратить что-то из представления в действие. Прежде всего и сначала - дела! А это значит - тренировка, тренировка, тренировка! Потребная для это го «вера» уж как-нибудь появится - в этом будьте уверены! |
| 23 |
| К чему мы наиболее чутки. - Благодаря тому, что многие ты сячи лет люди представляли себе живыми, одушевленными и вещи (природу, свои орудия, собственность любого рода), наделяя их способностью вредить человеческим планам и не подчиняться им, ощущение бессилия оказалось куда бо лее интенсивным и распространенным среди них, чем следо вало бы: вот они и считали необходимым с помощью силы, принуждения, лести, договоров, жертв получать от вещей гарантии, точно так же, как от людей и животных, - отсюда- то и берет начало большая часть суеверных обычаев, то есть внушительной, а может быть, и преобладающей, но бес полезно растраченной доли всей совершенной доселе людь ми работы! Но поскольку ощущение бессилия и страха вос производилось почти постоянно с такою интенсивностью и так долго, то ощущение силы выработалось столь чутким, что теперь может потягаться тут с самыми точными апте карскими весами. Чуткость стала его основным свойством; изобретавшиеся способы добиться этого ощущения состав ляют чуть ли не всю историю культуры. |
| 24 |
| Обоснование предписаний. - В общем случае полезность или вредность инструкций, скажем, как печь хлеб, обосновыва ется тем, что соответствующий результат или достигается, или нет, - разумеется, при условии точного выполнения процедуры. Иначе обстоит сейчас дело с моральными пред писаниями: ведь тут именно результаты непредсказуемы или гадательны и неопределенны. Эти предписания зиж дутся на гипотезах ничтожного научного достоинства, до казать или опровергнуть которые исходя из результатов, в сущности, одинаково невозможно: но некогда, во време на первобытной дикости науки вообще и низких требова ний, которые предъявлялись куму, желавшему считать вещь доказанной, - некогда полезность или вредность предписа ний обычая устанавливалась совершенно так же, как теперь полезность или вредность любой другой инструкции: по средством ссылки на итог. Если у туземцев Русской Америки дается предписание: «Не бросай в огонь и не давай собакам кости животных», то обосновывается оно так: «Попробуй это сделать - и не будет тебе удачи на охоте». А нынче в каком-то смысле «удачи на охоте» не бывает почти никогда; не так-то просто опровергнуть полезность предписания та ким способом, особенно когда заслужившим кары считает ся не индивид, а все сообщество; скорее, тут в любом случае будет найдено какое-нибудь обстоятельство, кажущееся обо снованием этого предписания. |
| 25 |
| Обычай и красота. - В защиту обычая да прозвучит вот что: у всякого, кто предан ему с самого начала, полностью и от всей души, хиреют органы, отвечающие за нападение и оборону, и телесные, и духовные, - а это значит, он становится более красивым! Ведь именно тренировка таких органов и соответ ствующих им внутренних состояний и есть то, что обезобра живает и поддерживает безобразие. Поэтому старый пави ан безобразней молодого, а молодая самка павиана больше похожа на человека - и, стало быть, красивее. - Вот и делай те после этого выводы о происхождении женской красоты! |
| 26 |
| Животные и мораль. - Если цивилизованное общество тре бует определенной линии поведения - тщательно избегать ситуаций, где можно показаться смешным, нескромным, заносчивым, скрывать свои добродетели, равно как и самые горячие желания, не выделяться, быть как все, умалять се бя, - то все это в качестве общественной морали в самых общих чертах можно найти всюду в животном мире вплоть до низших его областей; и только тут, в низинах, мы уви дим, куда метят все эти достолюбезные предосторожности: ими пользуются, чтобы уходить от преследователей и успеш но отыскивать себе добычу. Ради этого животные и привы кают контролировать себя, притворяясь таким образом, что некоторые, к примеру, уподобляют свою окраску окра ске окружения (с помощью так называемой «хроматиче ской функции»), другие притворяются мертвыми, принима ют формы и окраску других животных или песка, листьев, лишайников, губок (это то, что английские ученые называ ют mimicry). Вот так же и отдельные люди прячутся за все общностью понятия «человек» или за спиною общества - либо равняются на правителей, сословия, партии, мнения эпохи и окружающих: и ко всем этим тонким способам вы ставить нас счастливыми, благодарными, могущественны ми, влюбленными без труда можно подобрать сравнение из мира животных. С животным человека равняет даже стремление к истине, в сущности, неотличимое от стрем ления к безопасности: люди не хотят быть обманутыми, не хотят водить за нос и самих себя, они с недоверием прислу шиваются к голосу своих страстей, они берут себя в руки, они ложатся в засаду на себя же; и все это животное умеет делать не хуже человека - самоконтроль у него тоже вырас тает из желания приспособиться к действительности (то есть из смышлености). Оно тоже следит за тем, как его вос принимают другие животные, а отсюда приучается наблю дать за собой, относиться к себе «объективно», достигая некоторой степени самопознания. Животное оценивает движения своих врагов и друзей, вдоль и поперек изучает их особенности, согласуя с ними свое поведение: при виде представителей определенного вида оно никогда не будет проявлять враждебности, а при появлении некоторых ви дов животных будет показывать стремление к миру и согла сию. Истоки справедливости, как и рассудительности, уме ренности, отваги, - короче говоря, все то, что мы называ ем сократическими добродетелями, - лежат в царстве живот ных: это всё следствия инстинктов, побуждающих искать пищу и избегать врагов. А если мы теперь подумаем о том, что и самый высокоразвитый человек возвысился и усо вершенствовался исключительно благодаря характеру сво его питания и пониманию враждебности всего окружаю щего, то не будет непозволительным назвать животным и весь феномен морали. |
| 27 |
| Какова ценность веры в сверхчеловеческие страсти. - Институт брака упрямо поддерживает веру в то, что хотя любовь - страсть, но как таковая она способна на долгую жизнь, мало того, что длительную, на всю жизнь, любовь можно считать правилом. Он придал любви еще больше благородства в силу стойкости столь почтенной веры - несмотря на то, что она весьма часто и даже чуть ли не постоянно терпит крах, оказываясь по этой причине piafraus1. Все институты, снабжающие страсть верой в ее длительность и наделяющие ее долгосрочной ответственностью вопреки природе стра сти, подняли ее на уровень выше: и тот, кого теперь охваты вает такая страсть, видит себя не униженным или постав- ленным ею под угрозу, как прежде, а возвышенным над со бою и себе подобными. Вспомним об институтах и обычаях, превративших сиюминутное пылкое чувство преданности в «верность до гроба», порывы гнева - в неутолимую месть, отчаяние - в вечную скорбь, раз вырвавшиеся слова - в обя зательство на всю жизнь. И всякий раз такое превращение в изобилии порождало лицемерие и ложь: но вместе с тем всякий раз - и именно этою ценой - какое-то новое, сверх человеческое, возвышающее человека представление. |
| 28 |
| Присутствие духа как аргумент. - В чем причина радостной решимости совершить дело? - этот вопрос всегда сильно занимал людей. Древнейший и все еще распространенный ответ гласит: причина - Бог, который дает нам тем самым понять, что одобряет наш выбор. В старину, запрашивая оракулы о своих планах, люди хотели уйти домой с такою вот радостной решимостью; а если обнаруживалось, что к намеченному ведет множество путей, то на сомнения в вы боре одного из них каждый отвечал себе: «Сделаю так - и тогда нужное чувство найдется». Стало быть, решение при нималось не в пользу самого разумного варианта, а в поль зу намерения, которое душа переживала с присутствием духа и с надеждой. Присутствие духа клалось на чашу весов как аргумент - и перевешивало соображения разума: про исходило так потому, что оно суеверно истолковывалось как внушенное Богом, который сулит удачу, проявляя через него свою мудрость в качестве наивысшей. Что же сказать о последствиях такого предрассудка, если к нему прибегали - и все еще прибегают - мужи умные и властолюбивые! «Вы ше нос!» - этим можно заменить любые аргументы и побить все контраргументы! |
| 29 |
| Лицедеи добродетели и греха. - Среди мужей древности, про славившихся добродетелью, было, вероятно, неисчислимое множество таких, что лицедействовали перед собою: в особенно сти греки как прирожденные лицедеи делали это совер шенно безотчетно и находили похвальным. Причем каж дый состязался в добродетели с соседом или со всеми осталь ными вместе взятыми: так как же им было не употреблять все искусства, чтобы выставить напоказ свою добродетель, и прежде всего себе самим, - уже хотя бы упражнения ради! На что годилась добродетель, если ее нельзя было показать или если она не умела себя показать! - Конец этим лицедеям добродетели положило христианство: для этого оно изо брело омерзительное щегольство и хвастовство грехом - оно пустило в ход подложную греховность (среди добрых христиан она и до сего дня считается «хорошим тоном»). |
| 30 |
| Изощренное зверство как добродетель. - Это вид моральности, целиком и полностью основанной на стремлении выгодно отличиться, - но не подумайте, будто речь идет о чем-то хорошем! Ведь что это, собственно, за стремление и како ва его задняя мысль? Это когда человек хочет, чтобы дру гой, глядя на него, корчился, испытывая зависть, чувство бессилия и собственной ничтожности; когда он хочет, чтобы другой испил всю горечь своего злополучия, и для этого каплет на его уста каплю своего меда, а потом, оказав такое мнимое благодеяние, со значением и злорадно глядит тому в глаза. Вот другой уже поджал губы и теперь совершенно раздавлен, - но поищите-ка таких, кого он уже давно думал помучить этим же, и они непременно найдутся! Первый же демонстрирует всю свою жалость к животным и потому всплескивает руками, - но есть такие люди, на которых он именно этим мечтал выместить злобу. А вон там стоит ве ликий художник: его способности пришпоривало предвос хищаемое наслаждение при мысли о будущей зависти по бежденных соперников - до тех пор, пока он не сделался великим; сколько чужих обид заплачено за его возвышение! А целомудрие монашки: сколько карающего презрения в ее глазах, когда она глядит в лицо женщинам другой стати! Как светится в этих глазах радость мщения! - Тема звучит недолго, вариаций на нее может быть бесчисленное мно жество, но наскучат они нескоро, - ведь в запасе всегда есть еще некая отчаянно парадоксальная и чуть ли не мучитель ная новость: мораль выгодного отличия есть в конечном счете наслаждение изощренным зверством. «В конечном счете» здесь значит: всякий раз в первом поколении. Ведь если привычка делать что-то выгодно отличающее наследу ется, то скрытая за ней задняя мысль не наследуется вместе с нею (по наследству передаются только ощущения, а не мысли): и если, положим, эта мысль не будет снова подсу нута благодаря воспитанию, то в следующем поколении с ней уже не будет связываться удовольствие от зверства; останется лишь удовольствие от привычки самой по себе. Но это-то удовольствие и есть первая стадия «добра». |
| З1 |
| Высокомерие духа. - Высокомерие человека, восстающего на учение о своем происхождении от животных и разверзаю щего непроходимую пропасть между природою и челове ком, - это высокомерие основано на предрассудке по поводу того, что такое дух: и предрассудок этот сравнительно мо лод. На огромном протяжении первобытной истории че ловечества дух видели всюду, даже и не думая чтить его как отличительную черту человека. Поскольку, наоборот, все духовное (наряду с влечениями, вспышками гнева, склон ностями) люди сделали всеобщим достоянием и, следова тельно, чем-то обыкновенным, они не стыдились вести свой род от животных или деревьев (знатные роды считали та кие сказки лестными для себя), усматривая в духе то, что связывает нас с природой, а не то, что от нее отделяет. Таким образом они воспитывали в себе скромность- и тоже вслед ствие предрассудка. |
| 32 |
| Тормоза. - Испытать моральные мучения, а потом услыхать, что такого рода мучения основаны на заблуждении: да это просто возмутительно! А есть ведь одно совершенно уни кальное утешение - оно состоит в том, что своим мучением ты утверждаешься в «мире истины, более подлинном», чем любой другой, что ты предпочитаешь страдать, но при этом чувствовать себя вознесенным над действительностью (бла годаря пониманию того, что тем самым приближаешься к этому «более подлинному миру истины»), вместо того, что бы жить без страдания, но зато и без ощущения вознесен- ности. Значит, именно гордыня и обычный способ ее утоле ния противятся новому пониманию морали. Какую же силу, стало быть, надо употребить, чтобы устранить эти тормоза? Еще большую гордыню? Какую-то новую гордыню? |
| 33 |
| Игнорирование причин, следствий и действительности. - Зло получные случайности, постигающие сообщество (внезап ные бури, недороды и поветрия), наводят его членов на подозрение, что кто-то погрешил против обычая или что необходимо ввести новые обычаи, дабы умиротворить не весть откуда взявшуюся новую демоническую силу с ее ка призами. Такого рода подозрения и раздумья тем самым уходят как раз от исследования подлинных, естественных причин, поскольку в качестве исходной посылки берут при чину демоническую. Здесь один из источников наследствен ной извращенности человеческого разума; недалеко лежит и второй источник: подлинным, естественным следствиям поступка столь же принципиально уделяется куда меньшее внимание, нежели сверхъестественным (тому, что называют Божьей карой и милостью). К примеру, для определенных моментов жизни предписывают определенные омовения: и человек принимает омовения не чистоты ради, а потому, что так предписано. Он приучается избегать не естествен ных следствий нечистоты, а мнимого нерасположения бо гов, вызываемого тем, что он забыл совершить омовение. Под гнетом суеверного страха он подозревает, что за от мыванием нечистоты скрывается нечто гораздо большее, вкладывает в него второй и третий смыслы, губит свое чув ство реальности и наслаждения ею и в конечном счете счи- тает ее желательной лишь в той мере, в какой она способна быть символом. Так, оставаясь в плену нравственности обы чаев, человек игнорирует, во-первых, причины, во-вторых, следствия, в-третьих, действительность, и все свои высо кие чувства (почтения, благородства, гордости, благодар ности, любви) привязывает к миру воображаемому - так на зываемому высшему миру. А результаты мы можем видеть и сегодня: как только кто-то начинает испытывать возвы шенные чувства, в игру тем или иным способом вступает тот самый воображаемый мир. Это печально: но придет пора, и все возвышенные чувства окажутся под подозрением у чело века научного склада - настолько тесно они срослись с бре дом и бессмыслицей. И не то чтобы они были такими от природы или навсегда были обречены такими оставаться - но, уж конечно, из всех постепенных очищений, предсто ящих человечеству, очищение от возвышенных чувств бу дет самым постепенным. |
| 34 |
| Моральные чувства и моральные представления. - Моральные чувства передаются явно следующим путем: дети наблюда ют сильные симпатии и антипатии взрослых, вызванные определенными поступками, и, словно настоящие обезья ны, воспроизводят эти симпатии и антипатии; в дальнейшей жизни, видя себя битком набитыми этими усвоенными и хорошо разученными симпатиями и антипатиями, они счи тают вопросом приличий объяснение задним числом, сво его рода обоснование того, что эти симпатии и антипатии справедливы. Но такие «обоснования» не имеют у них ни чего общего ни с происхождением, ни с силою этих чувств: они всего лишь довольствуются правилом, согласно которо му у любого разумного существа обязаны иметься причины быть «за» и «против», и притом причины внятные и прием лемые. В этом смысле история моральных чувств - нечто совсем другое, чем история моральных представлений. Пер вые могущественны до поступка, последние - в особенности после него, если человек вынужден как-то о нем высказаться. |
| 35 |
| Чувства и их происхождение от суждений, - «Доверяй своему чувству!» - Но чувства - не первое, не исконное, за чувствами стоят суждения и оценки, унаследованные нами в форме чувств (симпатий и антипатий). Воодушевление, исходящее от чувств, есть потомок суждения в третьем колене, - и суж дения часто неверного, а уж в любом случае - не твоего соб ственного. Доверять своему чувству - это все равно что слу шаться дедушки, бабушки и прочих пращуров больше, чем богов, живущих в нас самих, нашего разума и нашего опыта. |
| 36 |
| Глупость пиетета с задними мыслями. - Как! Изобретатели древнейших в истории культур, первыми в мире изготовив шие орудия труда и мерный шнур, телеги, корабли и дома, первыми заметившие закономерные движения светил и правила для перемножения чисел, - неужели все они были чем-то принципиально иным, более высоким, чем изобре татели и наблюдатели наших времен? Первые шаги обла дали будто бы ценностью, с которою в области открытий не сравниться всем нашим путешествиям и кругосветным плаваниям? Так звучит этот предрассудок, такие доводы приводятся, чтобы принизить ум современного человече ства. Но ведь совершенно очевидно, что самым великим первооткрывателем и наблюдателем в прежние эпохи был случай - и он же был благожелательным суфлером древних изобретателей; что и на самое мелкое из нынешних изо бретений уходит куда как больше ума, выучки и научной фантазии, чем те, какими располагали все прежние време на вместе взятые. |
| 37 |
| Ложные заключения от полезности. - Если доказана полез ность вещи, то тем самым еще не сделано ни шагу к объ яснению того, откуда вещь взялась: это значит, что, при- бегая к представлению о полезности, вовсе нельзя уразу меть, почему вещь существует с необходимостью. Но до селе господствовало как раз противоположное суждение - даже в области самых точных наук. Разве не выдавали и в самой астрономии (мнимую) полезность в расположении спутников (состоящую в перемещении света, ослабленного удаленностью от Солнца, в другое место, дабы у обитателей планет не было в нем недостатка) за истинную цель их рас положения и за объяснение причины их возникновения? При этом на память приходят умозаключения Колумба: Земля сотворена для человека - следовательно, если есть суша, она должна быть заселена. «Разве может быть такое, чтобы Солнце посылало свой свет в пустоту и чтобы ноч ные дозоры звезд вотще обходили пустынные моря и без людные земли?» |
| 38 |
| Моральные суждения изменяют природу влечений. - Такое-то влечение превращается в чувство мучительной робости под гнетом осуждения, вынесенного ему традицией, или в при ятное чувство смирения - если традиция, какова, скажем, христианская, отметила его для себя и одобрила. Иными сло вами, на него взваливается чистая или нечистая совесть! Само по себе оно, как и любое другое влечение, не обладает ни таким, ни моральным характером и репутацией вообще и даже не сопровождается тем или иным ощущением удоволь ствия или страдания: но все это становится его второю при родой, лишь когда оно начинает ассоциироваться с влече ниями, уже окрещенными именем хороших либо плохих, или же осознается как качество людей, уже морально ква лифицированных и оцененных народом. - Так, например, греки архаической поры ощущали зависть иначе, чем мы; Гесиод относит его к проявлениям доброй, благодетельной Эриды, а ведь богам не следовало приписывать ничего пре досудительного, в том числе зависти: понятно, что это бы ло возможно при таком порядке вещей, душою которого выступал раздор; раздор же оказался квалифицирован и оценен как добро. Точно так же греки отличались от нас и в оценке надежды: ее считали слепой и коварной; Гесиод выразительно обрисовал ее в притче, сказав нечто столь поразительное, что ни один современный интерпретатор сказанного так и не понял - ведь оно претит нынешнему складу ума, приученному христианством к вере в то, что надежда - это добродетель. А у греков, которым доступ к знанию грядущего не казался таким уж закрытым, а вопро- шание о будущем превратилось в религиозный долг в не исчислимом количестве тех же самых случаев, когда мы довольствуемся надеждой, - у них благодаря всем этим ора кулам и прорицателям надежда, вероятно, несколько обе сценилась, низойдя в сферу злого и опасного. - Евреи ина че, чем мы, воспринимали гнев, - они канонизировали его: для этого они вознесли в своем сознании мрачное величие, связанное с проявлявшим гнев человеком, на такую высоту, которой европейцы не могут себе и представить; они соз дали Иегову с его священным гневом по образу своих про роков с их священным же гневом. Великие брюзги среди европейцев кажутся всего лишь их слабыми отзвуками. |
| 39 |
| «Чистый дух» как предрассудок. - Всюду, где господствовало учение о чистой духовности, оно своими эксцессами исто щало нервную энергию: оно учило пренебрегать телом, не заботиться о нем или умерщвлять его, а ради всех его вле чений умерщвлять и самого человека, пренебрегать им; оно воспитало души помраченные, напряженные, подавленные - а они-то еще думали, будто знают, в чем причина их бед ственного эмоционального состояния, и будто, может быть, сумеют ее устранить! «Она, конечно, в теле! Тело все еще слишком цветет\» - вот какой вывод они делали, а тело-то своими страданиями на самом деле заявляло протест за про тестом на непрекращающиеся издевательства над собою. В конце концов уделом таких добродетельных поборников чистого духа стала общая хроническая истерия: наслаждение было знакомо им разве что в виде экстаза и других пред вестников безумия - а их доктрина достигла апогея, при- равняв экстаз к высшей цели жизни и к предосудительному мерилу для всего земного. |
| 40 |
| Тяжкие раздумья над обычаями. - Бесчисленные предписания традиции, наспех понятые в ходе уникального, редкостно го происшествия, очень скоро становились невразумитель ными; что точно имелось в них в виду, понять можно было с таким же трудом, как и кару, полагающуюся за их наруше ние; сомнения не рассеивались даже относительно хода церемоний; но благодаря постоянной возне объект таких тяжких раздумий рос в ценности, и как раз самое абсурдное в обычае в конце концов превращалось в святое святых. Не стоит недооценивать энергии человечества, ушедшей на это за тысячелетия, и тем более - результатов воздей ствия таких тяжких раздумий над обычаями! Мы оказываем ся тут в чудовищной лаборатории интеллекта - и не только из-за того, что в ней создаются чертежи и выковываются религии: здесь - место почтенного, хотя и жуткого доисто рического существования науки, отсюда вышли поэты, мыс лители, врачи, законодатели! Страх перед невразумитель ным, двусмысленно требовавшим от нас церемоний, по степенно перешел в притягательность необщепонятного, а где людям не хватало сил вникнуть в суть, там они приуча лись творить. |
| 41 |
| Об определении ценности vita contemplativa1. - Нам, людям vita contemplativa, не следует забывать о том, какого рода лихо и злополучье обрушивались на людей vita activa* из-за различ ных последствий созерцательности, - короче говоря, о том, какой встречный счет должна выставить нам vita activa, коли нам взбредет на ум чваниться перед нею своими благими делами. Во-первых: так называемые религиозные натуры, пре обладающие среди созерцательных и, следовательно, со ставляющие самый их распространенный вид, во все вре мена старались осложнить жизнь людям практическим и по возможности отравить ее: помрачить небеса, погасить солнце, испортить радость, охладить надежду, заставить опуститься руки, - в этом они разбирались хорошо, а равно и держали наготове для бедствующих времен и душ свои утешения, подачки, советы и благословения. Во-вторых, ху дожники, встречающиеся несколько реже, чем верующие, но все-таки образующие пока довольно многочисленную разновидность людей vita contempfativa, как личности по боль шей части бывали несносны, капризны, завистливы, драч ливы и неуживчивы: это их воздействие следует вычесть из просветляющего и возвышающего воздействия их тво рений. В-третьих: философы, порода, в которой перепле лись способности религиозные и художнические, но так, что рядом с ними имеет место и нечто третье - диалекти ческая способность, наслаждение от вывода заключений; они бывали причиною зол наподобие верующих и худож ников, да сверх того своим пристрастием к диалектике во гнали в скуку великое множество людей; правда, число их всегда было незначительно. В-четвертых: мыслители и тру женики науки; эти редко претендовали на воздействия, а тихо рылись в своих кротовьих норах. Поэтому они причи няли немного досады и беспокойства, а даже часто облегча ли жизнь людям vita activa, будучи предметом издевательств и насмешек. В конце концов наука все же стала весьма по лезной для всех: если нынче ради такой пользыоченъ многие из предназначенных для vita activa прокладывают себе путь в науку - в поте лица своего, а также не без почесыванья в затылке и разочарований, - то сонм мыслителей и труже ников науки в таком горе все же неповинен; это делается, так сказать, на свою голову. |
| 42 |
| Истоки vita contemplativa. - В первобытные времена, когда гос подствовали пессимистические суждения о человеке и мире, индивид, ощущая себя в полном обладании своих сил, посто янно стремился действовать согласно таким суждениям - то есть переводить представление в действие - на охоте, в раз бойничьем походе, в набеге, в насилии и убийстве, прини мая в расчет расплывчатые мнения о подобных действиях, мнения, которые только и были терпимы его общиной. Но вот его силы убывают, он чувствует себя усталым, больным, подавленным или пресыщенным и вследствие этого - то и дело апатичным, бесстрастным, и тогда оказывается челове ком сравнительно более добрым, то есть менее вредонос ным, а его пессимистические представления находят себе разрядку разве только в словах и мыслях, скажем, о том, чего стоят его сотоварищи, его жена, его жизнь или его боги, -тутуж его приговоры становятся злыми приговорами. В таком состоянии он превращается в мыслителя и провоз вестника - или продолжает выдумывать свое суеверие, из мышляя новые обычаи, или же начинает сторониться дру зей: но какие бы продукты он ни выдал, все они должны отображать его внутреннее состояние, иными словами, уси ление страха и усталости, понижение его оценки действия и наслаждения; содержание этих продуктов должно соответ ствовать содержанию его сочинительских, мыслительских, жреческих наклонностей; а уж злой приговор должен за правлять в них решительно всем. Впоследствии всех тех, которые постоянно делали то, что прежде в таком состоя нии делывал отдельный индивид, то есть выносили злые приговоры, жили в меланхолии и бездействии, - назвали поэтами, мыслителями, жрецами или знахарями: таких лю дей, поскольку они слишком мало работали, остальные не ставили бы ни во что и с удовольствием выгнали бы из общи ны вон - но это было опасно, ведь подобные люди держа лись в фарватере суеверия и божественных сил, и не было сомнений в том, что они располагают какими-то неизвестны ми рычагами власти. Вот как оценивали древнейшее поколение натур созерцательных- презрительно в той мере, в какой те не внушали страха! В таком замаскированном виде, с такой двусмысленной репутацией, с озлобленною душой, а неред ко и с оробевшим умом явилась на землю впервые созерца тельность, вместе слабая и внушающая ужас, втайне презира емая, но публично осыпаемая знаками суеверного почтения! Как всегда, все это говорит о том, что она - pudenda ongol\ |
| 43 |
| Сколько сил должно было скопиться в мыслителе на сегодняшний день. - Отречение от чувственного созерцания, воспарение к абстракциям - некогда это и впрямь переживалось как воспарение, мы уже не в состоянии пережить это точно так же. Купаться в наслаждении, создавая самые бесцветные образы слов и вещей, играть такими незримыми, неслыш ными, неосязаемыми сущностями - все это давало ощуще ние жизни в каком-то ином, высшем мире, исходившее из глубокого презрения к чувственно осязаемому, сбивающему с пути и злому миру. «Эти abstracto* больше не сбивают с пу ти - напротив, они могут вывести нас на путь!» - говоря себе так, люди чувствовали себя унесенными ввысь. Не со держание этих умственных игр, а сами игры, вот что было «наивысшим» в первобытные времена науки. Отсюда восхи щение Платона диалектикой и его горячечно-восторженная вера в ее необходимую связь с добрым, то есть лишенным чувственности человеком. Мало-помалу там и сям были обна ружены не только знания, но и способы познания вообще, то есть состояния и процедуры, предшествующие в чело веке моменту познания. И всякий раз казалось, будто вновь обнаруженная процедура или вновь пережитое состояние - не способы достичь всяческого знания, а прямо-таки само содержание, цель и высшая точка всего, что стоит позна вать. Воображение, взлет, абстракция, очищение от чув ственности, изобретение, интуиция, индукция, диалекти ка, дедукция, критика, сбор материала, безличное мышле ние, созерцательность, мыслительная концентрация и не в последнюю очередь справедливость и любовь были нуж- ны мыслителям, чтобы выработать отношение ко всему, что существует, - но все эти отдельные методы в истории vita contemplativaôbuin всем скопом сочтены целями, причем конечными целями, дав пережить своим открывателям то блаженство, которое нисходит на душу человеческую, ког да вдали уже засияет одна, последняя цель. |
| 44 |
| Истоки и значимость. - Отчего мне постоянно приходит на ум эта мысль, переливаясь все более пестрыми красками? - мысль о том, что прежде исследователи, становясь на путь, ведущий к истокам вещей, всегда мнили, будто находят не что обладающее неоценимой значимостью для любых дей ствий и суждений, мало того, мысль, что они всегда заранее предполагали, будто от проникновения в истоки вещей зависит счастье человечества: а что зато нынче чем дальше мы про слеживаем истоки, тем менее становимся причастными к собственным интересам; мало того - что все наши высокие оценки и «заинтересованность», вложенные нами в вещи, начинают терять свой смысл, чем больше мы со своим по знанием отходим назад от истоков и приближаемся к самим вещам. С проникновением в истоки вещей растет незначитель ность истоков - а вот зато ближайшее, то, что вокруг нас и в нас, постепенно начинает переливаться цветами, красота ми, загадками и богатством смысла, о которых и не грези лось древнему человечеству. Прежде мыслители яростно ходили по кругу, словно пленные звери, не отводя взора от прутьев своей клетки и наскакивая на них в своем стрем лении вырваться наружу: и счастливчиком казался тот, кто мнил, будто видит сквозь пролом кусочек внешнего мира - того, что по ту сторону клетки, того, что вдали. |
| 45 |
| Трагический исход познания. - Из всех способов возвыситься именно человеческие жертвоприношения во все времена сильнее других возвышали и выделяли человека. И, быть может, любое иное устремление все еще могло бы быть по беждено одною чудовищной мыслью, которой удалось бы взять верх и над сильнейшим противником: это мысль о приносящем себя в жертву человечестве. Но кому оно должно было бы принести себя в жертву? Можно поручиться уже за то, что если когда-нибудь светило этой мысли взойдет над горизонтом, познание истины останется единственной чудовищной целью, которой подобает такая жертва, - ведь никакая жертва не будет для нее чрезмерной. Между тем эта проблема еще даже и не ставилась - в какой мере чело вечество как целое способно на шаги, движущие познание вперед; не говоря уж о том, какая тяга к познанию могла бы увлечь человечество так далеко, чтобы оно принесло себя в жертву, дабы умереть со светом какой-то вырванной у будущего мудрости в глазах. Быть может, если когда-нибудь целью познания станет братание с обитателями иных све тил и в течение нескольких тысячелетий знание будет пере ходить от звезды к звезде, - быть может, тогда воодушев ленное познание достигнет такой высоты прилива! |
| 46 |
| Сомнение в сомнении. - «Какой хорошей подушкой окажется сомнение для правильно устроенной головы!» - это изре чение Монтеня неизменно бесило Паскаля, ведь никто не желал хорошей подушки так сильно, как именно он. Чего же недоставало? - |
| 47 |
| Слова стоят на нашем пути!- Всякий раз, найдя новое слово, древнейшие люди думали, будто совершили открытие. А в действительности все было иначе! - они затрагивали некую проблему, и, возомнив, будто разрешили ее, только создава ли препятствие для ее разрешения. - Нынче, продвигаясь в познании, то и дело поневоле спотыкаешься об окаме невшие, усопшие слова, причем тут скорее сломаешь себе ногу, чем нарушишь слово. |
| 48 |
| «Познай себя» - в этом и состоит наука. - Лишь познав все вещи до конца, человек познает себя. Ведь вещи - это лишь пределы человека. |
| 49 |
| Новое исходное ощущение: наша окончательная бренность. - Преж де пытались обрести ощущение величия человеческого ро да, указывая на его божественное происхождение, нынче этот путь перекрыт, ведь у его порога стоит обезьяна (вкупе с иным мерзким зверьем) и понимающе скалит зубы, как бы говоря: «В этом направлении дальше ходу нет!». И вот те перь предпринимается попытка идти в противоположном направлении: а путь, по которому идет человечество, дол жен служить доказательством его величия и кровной связи с божественным началом. Увы, и тут ничего не выходит! В конце этого пути стоит урна с прахом последнего человека и могильщика (с надписью «nihil humant а те alienum puto»1). До каких высот ни развилось бы еще человечество (а в кон це оно, может статься, и вовсе окажется ниже, чем в на чале!), для него не существует перехода в чин более высо кий, так же как муравей и уховертка в конце своего «зем ного пути» не поднимутся до кровной связи с богами и до вечности. Становление волочит за собою все уже ставшее: с какой стати для одной планетки и для одного видика долж но делаться исключение из правил этой вечной комедии! Долой такие сантименты! |
| 50 |
| Вера в опьянение. - Люди, переживающие возвышенные и окрыляющие мгновения, обыкновенно по контрасту и в силу расточительного истощения нервной энергии испы- тывающие состояния злополучности и безутешности, смо трят на такие мгновения как на проявления своей подлин ной сути, «себя самих», а на злополучие и безутешность - как на воздействие «внешней» среды, поэтому о своих близких, о своей эпохе, обо всем своем мире они думают с чувством мстительности. Опьянение для них - подлинная жизнь, их истинное «я»: во всем остальном они видят врагов и гасите лей опьянения, врагов все равно какой природы - умствен ной, нравственной, религиозной или художнической. Мно жество бед принесли человечеству эти восторженные пьян чуги: ведь они - ненасытные сеятели сорняков недовольства собою и ближним, презрения к эпохе и миру, а в особен ности разочарования миром. Кажется, и целая преиспод няя преступников не смогла бы оказать такое гнетущее, от равляющее землю и воздух воздействие на столь дальнем расстоянии, как эта маленькая, жалкая компания людей необузданных, неумеренно фантазирующих, полупомешан ных, гениев, не владеющих собою и получающих от себя полное наслаждение лишь тогда, когда губят себя вконец: а ведь преступники очень часто обнаруживают и отличное самообладание, самоотверженность и смекалку, стимулируя эти качества у тех, кто боится их носителей. Они, может быть, омрачают и делают грозовым небо над головой, но зато воздух при этом остается здоровым и свежим. - Поми мо прочего, эти фантазеры всеми силами насаждают веру в опьянение как самую соль жизни - веру ужасную! Как нын че дикари быстро портятся и гибнут от «огненной воды», так и человечество в общем и целом было медленно и до дна испорчено духовной огненной, водой опьяняющих чувств и теми, что поддерживали жажду к ним: и, быть может, оно от этого еще погибнет окончательно. |
| 51 |
| Такими, какими мы еще остаемся!- «Будем же снисходитель ны к великим одноглазым!», сказал Стюарт Милль: будто была нужда просить о снисходительности там, где привык ли им верить и чуть ли не поклоняться! Я говорю: будем снисходительны к двуглазым, великим и малым, - ведь та- кими, какими мы остаемся, нам вряд ли дорасти выше, чем до снисходительности! |
| 52 |
| Где же новые врачеватели душ?- Средства утешения - вот бла годаря чему жизнь только и обрела ту основную тональность скорби, в которую нынче верят; величайшая болезнь чело вечества родилась из попыток одолеть его болезни, а мни мые лекарства надолго вызвали ухудшение состояния, ко торому должны были помочь. Мгновенно действующие, оглушающие и опьяняющие средства, так называемые уте шения, по невежеству люди приняли за подлинные цели тельные силы, так даже и не заметив, что эти скоротечные облегчения часто приходилось оплачивать общим и глубо ким усугублением состояния скорби, и что больные были вынуждены скорбеть от последствий опьянения, позднее - от отсутствия опьянения, а еще позднее - от общего гнету щего ощущения беспокойства, нервной дрожи и недомога ния. Если человек оказывался в какой-то степени больным, он уже не поправлялся, - об этом заботились врачеватели душ, которым решительно все верили и поклонялись. - Вслед за Шопенгауэром говорят, и совершенно справедли во, что в один прекрасный момент он наконец вновь при нял близко к сердцу скорби рода человеческого: а где же тот, кто тоже в один прекрасный момент наконец примет близко к сердцу средства от этих скорбей и пригвоздит к позорному столбу неслыханное шарлатанство, которым - под самым радужным названием - человечество доселе при учено пользовать свои душевные скорби? |
| 53 |
| Злоупотребление добросовестными. - Добросовестные, а нгбес совестные, - вот кому приходилось так ужасно страдать под гнетом призывов к покаянию и запугивания адскими мука ми, и страдать вдвойне, если они к тому же были наделены воображением. Стало быть, радость жизни больше всего омрачалась как раз тем, кому были нужны веселье и пре лестные картины, - не для их отдохновения и выздоровле ния от себя, а чтобы человечество могло наслаждаться ими, вбирая в себя отблеск их красоты. Ах, как много излишней лютости и жестокого обращения с животными проявили те религии, что изобрели грех! И те люди, что думали таким путем получить наивысшее наслаждение от своей власти! |
| 54 |
| Мысли о болезни!- Успокоить воображение больного, чтобы ему по крайней мере не пришлось, как прежде, страдать от мыслей о своей болезни еще больше, чем от самой болезни, - вот это, я думаю, дело стоящее! И притом отнюдь не ма лое! Теперь-то понимаете, в чем наша задача? |
| 55 |
| «Пуши». - Мнимо «кратчайшие пути» всегда заводили чело вечество в великое лихо; услышав Благую весть, что такой вот кратчайший путь найден, оно всегда оставляет свой путь - и сбивается с пути. |
| 56 |
| Отступник свободной мысли. - Разве кто-нибудь испытывает отвращение к благочестивым, сильным в вере людям? Раз ве, напротив, мы не взираем на них с тихим почтением, разве не радуемся на них - с глубоким сожалением, что эти превосходные люди не разделяют наших чувств? Тогда от куда же берется то глубокое, внезапное и беспричинное отвращение к тому, кто некогда обладал полною свободой мысли, а в конце концов сделался «верующим»? Если про чувствовать это, чувство окажется таким, будто мы увидели отвратительную сцену, которую надо поскорее забыть! Раз ве мы не отвернемся и от самого уважаемого человека, за подозрив его в чем-то подобном? И не потому, чтобы мы его морально осуждали, а от внезапного отвращения и ужаса! Откуда только берется такой накал чувств! Вероятно, кто-то может намекнуть нам, что мы и сами-то, в сущности, уверены в себе не вполне; что мы загодя обнесли себя жи вой изгородью острейшего презрения, дабы в решающее мгновенье, когда мы и память наша ослабеем от старости, нам оказалось невозможным выбраться из презрения к се бе. - Скажем откровенно: это предположение ошибочно, и кто на него идет, ничего не знает о том, что движет сво бодным умом, что в нем главное: изменить свои суждения - само по себе это отнюдь не кажется ему презренным! На против того, в способности поменять свои мнения он с по чтением видит редкостное и высокое отличие, в особен ности если оно свойственно человеку вплоть до самой ста рости! Его честолюбие притязает даже на запретные плоды spernere se sperni и spemere se ipsum1 (и малодушие тут ни при чем): и, уж конечно, он не испытывает перед ними страха тщеславных и ленивых! А ко всему прочему учение о невин ности всех мнений он считает столь же верным, как и учение о невинности всех действий: так разве станет он в позу судьи и палача человека, отступившегося от свободы мысли? Уж скорее его вид вызовет в нем жалость, как у врача вызыва ет жалость вид какого-нибудь прокаженного: физическое отвращение перед гнилью, размоканием, разрастанием, нагноением на миг преодолеет силу рассудка и желание по мочь. Так и нашу добрую волю побеждает представление о чудовищной бесчестности, завладевшей, как нам кажется, отступником свободы мысли: представление об общем вы рождении, поразившем и самый хребет его характера. - |
| 57 |
| Другой страх, другая уверенность. - Христианство ввело в жизнь совершенно новый вид риска- риск неограниченный, а вме сте с ним создало и совершенно новые виды уверенности, наслаждений, душевных отдохновений и оценок всего суще- го. Такой риск наше столетие отвергает и делает это с чи стой совестью: а все-таки оно еще волочит за собою хвост старых привычек христианской уверенности, христиан ского наслаждения, отдохновения и оценки! И втаскивает его даже в свое отборное искусство и философию! Каким утомленным и изношенным, каким охромевшим и неуклю жим, каким субъективно-фанатичным, но прежде всего - каким неуверенным должно все это выглядеть теперь, ког да его устрашающий антипод - вездесущий страх христиан за спасение своей души навеки - уже сгинул! |
| 58 |
| Христианство и аффекты. - В христианстве следует слышать еще и великий народный протест против философии: разум древних мудрецов отговаривал человека от аффектов - а христианство стремилось вернуть их людям. Для этого оно отказывает добродетели, как ее понимали философы (как победу разума над аффектом), во всяческой моральной цен ности, вообще осуждает рассудительность и провоцирует аффекты обнаружиться во всей своей мощи и великолепии - в виде любви к Богу, страха перед Богом, в виде фанатиче ской веры в Бога, в виде безумнейшей надежды на Бога. |
| 59 |
| Заблуждение как отрада. - Что бы там ни говорили - но хри стианство хотело избавить людей от бремени моральных требований, думая указать им кратчайший путь к совершен ству: и совершенно так же некоторые философы мнили, будто в состоянии отделаться от утомительных и длитель ных диалектических операций, от накопления критически проверенных фактов, указуя на «царскую дорогу к истине». То и другое было заблуждением - а все же великою отрадой для страждущих и отчаявшихся в пустыне. |
| 60 |
| Всякий дух воплощается зримо. - Христианство полностью впитало в себя дух бесчисленных пресмыкающихся, всех этих утонченных и грубых энтузиастов унижения и пре клонения, а вместе с тем из чего-то мужицкого (о чем, к примеру, выразительно напоминает древнейший его образ - апостола Петра) стало религией весьма одухотворенной, с ликом, изборожденным тысячами складок, задних мыслей и отговорок; оно умудрило европейское человечество опы том, а не только сделало его теологически смекалистым. В этом духе и в союзе с властью, а очень часто - и с глубочай шей убежденностью и искренней самоотверженностью оно изваяло, быть может, наиболее утонченные фигуры челове ческого общества, какие бывали доселе: фигуры высокого и самого высокого католического клира, особенно если та ковые происходили из аристократических родов и уже из начально были снабжены врожденным изяществом жеста, властным взглядом и красивыми руками и ногами. Тут чело веческое лицо достигает той одухотворенности, которая порождается постоянными приливами и отливами двух ви дов счастья (ощущения власти и ощущения покорности), - а это происходит после того, как животное начало в че ловеке обуздано искусственным образом жизни; тут дея тельность, состоящая в благословении, отпущении грехов и предстательстве за Божество, постоянно поддерживает в душе - мало того, и в теле тоже- ощущение сверхчеловечес кой миссии; тут царит благородное презрение к слабости тела и покровительству счастья, свойственное прирожден ным воинам; послушание тут - предмет гордости, что всегда было отличительным признаком аристократии; в чудовищ ной невыполнимости своего задания тут видят оправдание своей жизни и ее неземной смысл. Властная красота и утон ченность князей церкви всегда показывала простому наро ду правоту церкви; временная брутализация духовности (как в эпоху Лютера) неизменно приводила к внутреннему раз ладу в вере. - Так что же, со смертью религий похоронить и этот итог человеческой красоты и утонченности в гармонии телесного облика, духа и предназначения? Неужели нельзя добиться лучшего или хотя бы только придумать его? |
| 61 |
| Чем требуется пожертвовать. - Все эти серьезные, прилеж ные, законопослушные, глубоко чувствующие люди, еще остающиеся искренне верующими христианами: их долг перед собою - в один прекрасный момент испытания ради решиться подольше пожить, обходясь без христианства, их долг перед своею верой - в один прекрасный момент в этом же духе удалиться в «пустынь», и лишь для того, чтобы получить право голоса в обсуждении вопроса о том, нужно ли христианство. Некогда они как приклеенные сидели в своем углу, понося оттуда весь мир за его пределами: и вот они сердятся и обижаются, когда кто-нибудь дает им по нять, что как раз за пределами их-то уголка и начинается большой мир! И что все христианство - как раз не более чем угол! Так нет же, ваше мнение будет стоить чего-то не прежде, чем вы годы и годы проживете без христианства, честно стараясь изо всех сил удержаться в мире, противо положном христианству: прежде чем вы не зайдете в места очень, очень далекие от него. А ваше возвращение будет что-то значить тогда, когда вас погонит назад не тоска по дому, а приговор на основе точного сравнения^. - Люди буду щего сделают это когда-нибудь со всем тем, что высоко по читалось в прошлом; им придется по своей воле снова пере- житьъсе это, точно так же как и нечто совсем противопо ложное, - чтобы в конце концов обрести право просеять все прежде почитавшееся через решето. |
| 62 |
| О происхождении религий. - Как человеку пережить собствен ное представление о мире в качестве откровения? В этом и заключается проблема возникновения религий: всякий раз при деле был какой-нибудь человек, способный на такое переживание. Надо только, чтобы он уже заранее верил в откровения. И вот в один прекрасный день ему в голову приходит собственная новая мысль, и обнаруженная им ве ликая окрыляющая, охватывающая все сущее гипотеза столь властно захватывает его сознание, что он не отваживается чувствовать себя творцом своей окрыленности - и ее при чину, а также причину причины новой идеи приписывает своему богу, а именно его откровению. Куда уж там челове ку быть подателем столь великого счастья! - так говорит его пессимистическое сомнение. Кроме того, в деле уча ствуют и иные, скрытые пружины: к примеру, человек укреп ляется в своем представлении, переживая его как открове ние, а тем самым перечеркивает всякую его предположи тельность, отнимает у него способность к критике, зачерки вает даже сомнения, - и превращает его в нечто священное. Правда, на этом пути человек принижает себя до уровня органа, но в конце концов наша идея одерживает верх как идея Бога: и это ощущение - выйти все-таки победителем - перевешивает то ощущение - приниженности. А на за днем плане ведет свою игру еще и другое ощущение: если человек возвышает над собою собственный продукт и по видимости отказывается от собственной ценности, ему все же остается ликование отцовской любви и отцовской гордо сти, которое все компенсирует и более чем компенсирует. |
| 63 |
| Ненависть к ближнему. - Положим, мы восприняли другого человека так, как он воспринимает себя сам, - это будет то, что Шопенгауэр называет состраданием, а правильнее на зывать встрадыванием, способностью встрадываться, - так вот, нам придется его возненавидеть, ведь он-то, подобно Паскалю, считает себя достойным ненависти. Именно так, верно, Паскаль и воспринимал людей в целом; то же самое делало раннее христианство, которое при Нероне, по сооб щению Тацита, объявили «достойным» odium generis humant1. |
| 64 |
| Впадающие в отчаяние. - У христианства есть охотничий нюх на всех тех, кого хоть чем-нибудь можно довести до отчаяния, - ведь только часть человечества способна впа дать в него. Оно постоянно гоняется за такими, выслеживает их. Паскаль попробовал, не получится ли довести до отчая ния каждого с помощью беспощаднейшего познания; по пытка провалилась - к его теперь уже двойному отчаянию. |
| 65 |
| Брахманство и христианство. - Существуют определенные рецепты ощущения власти: во-первых, для тех, что способ ны овладеть собою, а уж посредством этого утвердиться в ощущении власти; во-вторых, для тех, кому как раз этого-то и не хватает. О людях первого рода позаботилось брахман ство, о людях второго рода - христианство. |
| 66 |
| Способность иметь видения. - На протяжении всего средне вековья подлинным и главным признаком высшей человеч ности была способность иметь видения (то есть глубокое душевное расстройство!). И, в сущности, средневековые правила жизни всех высших натур (religiosi) сводятся к тому, чтобы сделать человека способным иметь видения! Так раз ве удивительно, что даже до нашего времени долилась волна завышенной оценки людей полупомешанных, фантазиру ющих, фанатичных, так называемых гениальных лично стей; «им было дано узреть вещи, незримые для других», - ну а как же, само собой разумеется! Но это должно внушать нам не веру в них, а осторожность! |
| 67 |
| Цена верующих. - Кто придает такое большое значение тому, чтобы люди в него верили, верили в то, что верующим этою верой он обеспечит блаженство, и притом верили все, да же разбойник на кресте, - тому, конечно, пришлось стра дать от ужасного сомнения и испытать на себе все виды распятия: иначе его верующие не достались бы ему такой дорогою ценой. |
| 68 |
| Первый христианин на земле. - Весь мир все еще верит в «Свя той дух» как писателя или находится под воздействием такой веры: если человек раскрывает Библию, то чтобы «возвы ситься душой», чтобы найти там утешительное указание в своей собственной, большой или мелкой личной беде, - короче говоря, он вчитывает туда себя и вычитывает обрат но. А что там содержится еще и история одной из тщеслав нейших, назойливейших душ и ума, сколь суеверного, столь же и хитроумного - история апостола Павла, ну кто еще об этом помнит, кроме кое-кого из ученых? Но ведь без этой удивительной истории, без смятений и бурь такого ума, та кой души не было бы и христианства; и не узнать бы нам тогда ничего об одной мелкой иудейской секте, наставник которой принял смерть на кресте. В том-то и дело: если бы именно эту историю распознали вовремя, если бы сочине ния Павла были прочитаны не как откровения «Святого духа», а с помощью честного и свободного собственного духа, не занятого при этом всеми этими нашими личными бедами, то есть были действительно прочитаны, - а за полто ра тысячелетия не нашлось ни одного такого читателя, - то и с христианством уже давно было бы покончено: настоль ко эти страницы иудейского Паскаля освещают до дна про исхождение христианства, как и страницы французского Паскаля - его судьбу и то, от чего оно погибнет. И что ко рабль христианства избавился от доброй части иудейского балласта, что он плавал и мог плавать среди язычников, - напрямую связано с историей одного этого человека, чело века очень замученного, очень достойного жалости, очень неприятного, в том числе и себе самому. Он страдал от одной навязчивой идеи, или, говоря яснее, от одного навязчивого, неизбывного, никогда не умолкающего вопроса: в чем тут дело с иудейским законом? а главное - с исполнением этого закона? В юности он и сам хотел его исполнять, испытывая волчий голод по этому высочайшему из отличий, какое толь- ко могли представить себе евреи, - народ, который был привержен выдумке о нравственном величии сильнее лю бого другого народа и которому только и удалось сотворить себе Бога святого вкупе с идеей греха как проступка перед этой святостью. Павел сделался фанатичным поборником и блюстителем чести этого Бога и его закона - и в то же время, постоянно преследуя и выискивая нарушающих и оспаривающих его, начал проявлять к ним суровость и же стокость, стоя за высшую меру наказания. И вдруг ему ста ло понятно, что он, гневливый, раздражительный, мелан холичный, непреклонный в своей ненависти, сам не смог исполнить закон и, что казалось ему наиболее непостижи мым, его непомерное властолюбие чем-то постоянно под стрекалось преступить закон - а он был вынужден поддать ся этому стрекалу. Так что же - тем, что все вновь заставля ло его преступать закон, и впрямь была «плоть»? А может быть, уж скорее, как он подозревал позже, за нею стоял сам закон, постоянно вынужденный демонстрировать свою же неисполнимость и необоримыми чарами соблазняющий себя преступить? Но тогда у него еще не было такого выхо да из положения. Многое отягощало его совесть - он наме кает на вражду, убийство, ворожбу, идолослужение, разврат, пьянство и любовь к обжорству; и как бы он ни старался, проявляя крайний фанатизм в почитании и защите закона, облегчить совесть, а еще больше - вновь дать волю своему властолюбию, - бывали уже мгновения, когда он говорил себе: «Все это пустое! Мука того, кто не исполнил закон, неутолима». Подобные переживания владели, верно, и Лю тером, когда он хотел сделаться в своем монастыре совер шенным человеком согласно церковному идеалу: и пример но то, что выпало на долю Лютера, в один прекрасный день возненавидевшего настоящей смертельной ненавистью - и тем больше, чем меньше признавался в ней себе, - и цер ковный идеал, и папу, и святых, и весь причт, выпало и на долю Павла. Закон был крестом, к которому он чувствовал себя пригвожденным: как же он его ненавидел! Как скре жетал на него зубами! Как носился везде, выискивая способ уничтожить его - а уже не способ исполнить его для себя! И вот наконец ему сверкнула спасительная мысль - одно временно с видением, да иначе у этого эпилептика и быть не могло: ему, бешеному ревнителю закона, в душе измучен ному им до смерти, явился на пустынной дороге Христос с этим своим лучом света Божьего на лице, и Павел услы шал слова: «что ты гонишь Меня?». А самым важным, что тут произошло, было следующее: в его уме вдруг все про яснилось; «неразумно, - подумал он, - гнать именно этого Христа! Ведь вот он, выход из положения, ведь вот она, месть выше головы, ведь тут, и больше нигде, я получил того, кто уничтожил закон, и буду за него держаться!» Стра давший мучительным высокомерием чувствует себя враз выздоровевшим, моральное отчаяние как рукой сняло, ведь как рукой снята, уничтожена мораль: она исполнена - вон там, на кресте! Прежде такая позорная смерть казалась ему главным доводом против «мессианства», о котором вели речь приверженцы нового учения: а теперь - какое там, раз она была необходима, чтобы покончить с законом! Чудо вищные следствия этого открытия, этой разгадки тайны проносятся перед его взором, и одним махом он становит ся самым счастливым человеком на земле, - судьба евреев, да что там - всех людей кажется ему связанной с этим от крытием, с этим мигом внезапного просветления, он чув ствует, что нашел мысль всех мыслей, ключ всех ключей, свет всех светов; отныне вся история вертится вокруг него одного! Ведь теперь он - учитель уничтожения закона! Уме реть для зла - это значит умереть для закона; быть во плоти - это и значит быть в законе! Быть единым со Христом - это и значит вместе с ним уничтожать закон; умереть с ним - это и значит умереть для закона! И даже если бы еще мож но было впасть во грех, то ведь во грех уже не против зако на - «я вне закона». «Если бы я теперь снова принял закон и подчинился ему, я сделал бы Христа пособником греха»; ибо закон существовал ради того, что совершались грехи, он всегда подстегивал грех, как отравленные телесные со ки - болезнь; Бог не дозволил бы смерти Христа, если бы без этой смерти вообще было возможно исполнять закон; а теперь не просто погашена всякая вина, но уничтожена вина как таковая; теперь закон умер, теперь умерла плоть, в которой он живет, - или по крайней мере постепенно уми рает, как бы разлагаясь. Еще немного потерпеть это разло жение! - вот удел христианина до тех пор, пока он, став еди- ным со Христом, не воскреснет во Христе, не причастится Божьей славе вместе со Христом, став «сыном Божьим», как Христос. - Здесь опьянение Павла достигает своей выс шей точки, равно как и навязчивость его души, - в идее еди нения она отбрасывает всякий стыд, всякую субординацию, всякие рамки, и необузданная властолюбивая воля выходит наружу в виде предвосхищенного наслаждения в Божьей сла ве. - Вот он, первый христианин на земле, открыватель сущ ности христианства! А дотоле было лишь несколько иудей ских сектантов. - |
| 69 |
| Нечто неподражаемое. - Есть чудовищное натяжение и про тяженность между завистью и дружбой, между презрением к себе и гордыней: в первых жили греки, во вторых - хри стиане. |
| 70 |
| На что годится толстокожий ум. - Христианская церковь - энциклопедия первобытных культов и воззрений различ нейшего происхождения; поэтому-то она - такой хороший миссионер: она могла прежде, может и теперь приходить со своей миссией куда захочет, всюду находя нечто одно родное, к чему в состоянии приспособиться и чему посте пенно приписать свой смысл. Не христианство церкви, а универсально-языческая основа ее обычаев - вот причина распространения этой мировой религии; ее идеи, кореня щиеся одновременно в иудействе и в эллинстве, с самого начала умели возвыситься над национальными и расовыми границами и особенностями, а равно и над предубеждени ями. Не перестаешь удивляться этой способности сращивать воедино самые разные вещи: только не надо забывать и о презренном свойстве этой способности - об удивительной толстокожести и всеядности ее интеллекта в эпоху возник новения церкви, позволявших обходиться любою пищей и переваривать противоположности, как гальку. |
| 71 |
| Месть христиан Риму. - Ничто, быть может, не утомляет так сильно, как зрелище беспрестанных побед, - подобное зре лище являл собою в течение двух столетий Рим, подчиняв ший себе один народ за другим; круг замкнулся, все, что было возможно, казалось, уже свершилось и отныне засты ло на веки вечные; ведь если Империя что-то строила, то строила с дальним умыслом «aereperennius»\ - нам, знающим лишь «меланхолию руин», трудно вообразить ту решитель но иную меланхолию вечных построек, от которой надо было спасаться любым способом - например, беззаботностью Горация. Другие пробовали иные средства утешиться в гра ничащей с отчаянием усталости, в мертвящем сознании того, что отныне все ходы мысли и души не приведут ни куда, что всюду царит этот великий паук, что он неумолимо высосет любую кровь, где бы та ни текла. - Эта вековая бес словесная ненависть усталых зрителей к Риму повсюду, где бы тот ни владычил, разрядилась наконец в христианстве, слившем в одно ощущение Рим, «мир» и «грех»: ему мстили, лелея в мыслях приближение внезапного конца света; ему мстили, представляя себе какое-то другое будущее - ведь Рим сумел все превратить в свою предысторию и свое насто ящее, - и притом будущее, в сравнении с которым Рим пред ставал уже не самым важным; ему мстили, грезя о Страшном суде, - и тот распятый еврей как символ спасения оказывал ся глубоко язвящей насмешкой над римскими преторами, блиставшими в провинциях, ведь теперь они становились символами нечестия и «мира», созревшего для гибели. - |
| 72 |
| «Загробная жизнь». - Представление о загробной каре хри стианство находило уже существующим повсюду в Римской империи: многочисленные тайные культы высиживали его с особенным удовольствием, словно то было самое ярое яйцо, из которого вылупится их властная сила. Эпикур не думал сделать для себе подобных ничего большего, как вы рвать эту веру с корнями: его триумф, так красиво прозву- чавший из уст сумрачного, но все же получившего просвет ление апостола эпикуровского учения - римлянина Лукре ция, настал слишком рано: христианство взяло под свой особый покров уже вянущую веру в подземные ужасы - и поступило умно! Разве без такого отважного заимствования из стопроцентного язычества оно смогло бы одержать по беду в борьбе с популярными культами Митры и Исиды? Таким-то путем оно и перетянуло малодушных на свою сто рону - и те сделались самыми надежными последователями новой веры! Евреи, будучи народом, который цепко дер жался и держится за жизнь, подобно грекам и даже более, чем греки, были не слишком-то привержены таким пред ставлениям; смерть раз и навсегда - кара грешнику, и ника кого воскресения - самая крайняя угроза; уже одно это до статочно сильно действовало на этих странных людей, не желавших расстаться со своими телами, а в своем изощрен ном египтицизме надеявшихся спасти его на веки вечные. (Один иудейский мученик, история которого изложена во Второй книге Маккавеев, даже не думает отречься от своих вырванных внутренностей: он хочет, чтобы они осшалисьу него при воскресении, - вот это по-иудейски!) Первым хри стианам и в голову не приходила идея вечных мук, они ду мали, что будут спасены «от смерти», и со дня на день ждали преображения, а отнюдь не кончины. (Как сильно должна была подействовать на этих ожидающих первая среди них смерть! Как смешались тут изумление, ликование, сомнение, стыд, воодушевление! - вот уж поистине тема для великих художников!) Павел не сумел повторить вслед за своим спа сителем ничего лучшего, чем то, что тот открыл для каж дого доступ к бессмертию, - он еще не верует в воскресение неспасенных, ведь он в духе своего учения о неисполнении закона и о смерти как следствии греха подозревает, что, в сущности, дотоле не достиг бессмертия никто (или очень немногие, и уж тогда - по милости Божьей и без всякой сво ей заслуги); и что лишь теперь начинают открываться вра та бессмертия, а в конечном счете людей, избранных прой ти и через них, очень немного: и тут уж никак не обойтись без мысли о высокомерии этого избранного. - В иных ме стах, где влечение к жизни было не так сильно, как среди иудеев и иудеохристиан, а перспектива бессмертия не ка- залась безусловно более предпочтительной, нежели пер спектива смерти раз и навсегда, это языческое, а все-таки не вполне неиудейское добавление в виде ада стало вожде ленным орудием в руках миссионеров: выдвинулось новое учение, гласившее, что грешники и неспасенные тоже бес смертны, - учение о вечном проклятии; и оно оказалось куда более мощным, чем отныне вконец полинявшая идея смерти раз и навсегда. Лишь науке пришлось вновь отвоевы вать его для себя, причем одновременно ей пришлось отвер гнуть любое другое представление о смерти и потусторон ней жизни. Мы обеднели на один интерес: до «загробной жизни» нам больше нет дела! - прямо-таки неописуемая благодать, еще слишком свежая, чтобы в качестве таковой ее ощутили во всех концах земли. - Вот и снова справляет свой триумф Эпикур! |
| 73 |
| В пользу «истины»!- «В пользу истины христианства свиде тельствовал добродетельный образ жизни христиан, их стой кость в мучениях, твердая вера, а главным образом - рас пространение и рост вопреки всем невзгодам», - вот что вы говорите даже сегодня! Нечто жалкое! Так узнайте же, что все это свидетельствует не в пользу истины или против нее, что истину доказывают иначе, чем искренность, и что последняя - отнюдь не аргумент в пользу первой! |
| 74 |
| Задняя мысль христианства. - Ну разве не такой должна бы ла оказаться самая ходовая задняя мысль христиан первого века: «Лучше убедить себя в своей виновности, чем в не винности, ведь нельзя знать заранее, как настроен столь могущественный судья, - страшиться же надо того, что он думает увидеть перед собой одних только признающих себя виновными! При своей огромной власти он скорее простит виноватого, чем допустит, что представший перед ним не винен». - Так чувствовала себя провинциальная мелкота перед лицом римского претора: «Он слишком надменен, чтобы мы посмели быть невинными». Именно такое ощу щение не могло не утвердиться вновь, когда складывалось христианское представление о высшем судье! |
| 75 |
| Неевропейское, неблагородное. - Есть в христианстве нечто вос точное и нечто женственное: оно обнаруживается в идее «кого Бог любит, того наказывает»; ведь и восточные жен щины считали наказания и строгую изоляцию от всего ми ра знаком любви супруга и обижались, если таких знаков не было. |
| 76 |
| Думать худо - значит ухудшать. - Страсти становятся злыми и коварными, если считать их злыми и коварными. Таким путем христианству удалось превратить Эрота и Афродиту - великие силы, разворачивающие лицом к идеалу, - в ин фернальных кобольдов и призраков, сделав это с помощью мучений, которые оно заставило испытывать совесть ве рующих по поводу любых половых переживаний. Разве это не ужасно - превращать необходимый и регулярно повто ряющийся опыт в источник душевных бедствий, пытаясь таким способом сделать душевные бедствия каждого челове ка необходимыми и регулярно повторяющимися! А ведь есть еще бедствия тайные и оттого только более глубокие: не всякому же дано мужество Шекспира признать свою хри стианскую помраченность в этом отношении так, как он это сделал в своих сонетах. - Разве то, с чем следует бороть ся, что следует держать в узде, а то и совсем выбросить вон из головы, надо всегда называть злым? Разве представлять себе врага только злым- не свойство низких душ? А как мож но Эрота назвать врагом! Опыт половой любви, сострада ния и поклонения уже сами по себе сходны между собою тем, что тут один человек своим удовлетворением делает добро другому человеку, - не слишком-то часто такие благо- желательные отношения можно встретить в природе! Как же можно очернять и портить нечистой совестью именно их! Зачатие человека увязывать с нечистой совестью! - В конце концов это превращение Эрота в беса получило ко медийную развязку: «бес» Эрот мало-помалу сделался лю дям интереснее всех ангелов и святых благодаря стыдли вому шушуканью да секретничанью церкви во всех вопро сах, касающихся эротики: она была и остается причиной тому, что любовная драма стала возбуждать единственный подлинный интерес во всех кругах общества, - это чрезмер ное увлечение было немыслимо в античности, а когда-ни будь в будущем, пожалуй, станет вызывать только смех. Для всего нашего стихоплетства и умничанья, от самого велико го до самого низменного, характерна и более чем характер на преувеличенная значимость, с какою любовная драма выступает в них в качестве главной драмы: и, быть может, из-за нее-то потомки вынесут приговор, гласящий, что на всем наследии христианской культуры лежит печать убо жества и слабоумия. |
| 77 |
| О пытках душевных. - При каких-нибудь истязаниях, при чиняемых плоти, в наше время каждый громко вопит; тот час поднимается волна возмущения против того, кто спо собен истязать; да что там - мы начинаем дрожать уже при одной мысли о возможности истязаний людей или живот ных, а уж когда узнаём, что такого рода истязание состоя лось совершенно несомненно, то невыносимо страдаем. Но еще очень далеко до того, чтобы столь же единодушно и остро переживались истязания души и весь ужас их при чинения. Христианство ввело их в употребление в неслы ханном объеме и все еще постоянно проповедует этот вид пыток - мало того, оно с полной невинностью сетует на отпадение от веры или на ее нехватку, если речь идет о со стоянии, свободном от таких пыток, - а результат всего это го тот, что в отношении душевного ада, душевных пыток и пыточных инструментов нынешнее человечество демон стрирует такое же робкое равнодушие и попустительство, какое прежде вызывали лютые истязания людей и живот ных. Преисподняя и впрямь не осталась пустым словом: а вновь созданным подлинным видам страха перед нею со ответствовал и новый вид сострадания - жуткая, стопудо вая, неизвестная прежним эпохам жалость к таким «осуж денным на вечные муки», какую, к примеру, являет Камен ный гость по отношению к Дон Жуану и какая в христиан ские столетия чаще всего бросала в чашку камни вместо милостыни. Плутарх рисует безотрадную картину суевер ной души во времена язычества: но эта картина покажется безобидной, если сопоставить ее с картиной христианской души в средневековье, - души, предполагающей, что ей, ве роятно, уже не избежать «вечных мучений». Ужасные зна ки стояли перед ее взором: скажем, аист, держащий в клю ве змею и медлящий ее проглотить. Или окружающий ланд шафт внезапно терял краски, или земля начинала словно гореть летучим огнем. Или вокруг толпились образы по койных родных, на лицах которых лежала печать страш ных мук. Или освещались темные стены спальных покоев, и в желтом тумане на них проступали пыточные инстумен- ты, клубки змей и чертей. Поистине в ужасающее место сумело превратить землю христианство хотя бы одним уж тем, что повсюду воздвигло распятия, тем самым создав образ земли как юдоли, где «праведники принимают смерт ные муки» ! И когда силою великих проповедников покаяния все потаенные муки души, слезы «в подушку» однажды бы вали преданы гласности, когда, к примеру, какой-нибудь Уайтфилд проповедовал, «как умирающий к умирающим», то рыдая в голос, то изо всех сил топая, страстно, в самых резких и неожиданных выражениях, не останавливаясь пе ред тем, чтобы со всею силой обрушиться на кого-нибудь из присутствующих и со скандалом изгнать его из общины, - как в таких случаях земля, казалось, и впрямь вот-вот пре вратится в «луга злополучия»! Тогда присутствующая паства обнаруживала все признаки разразившейся душевной бо лезни; многие застывали, как изваяния страха, другие непод вижно лежали, потеряв сознание; иные тряслись, как в ли хорадке, или оглашали воздух пронзительными, не утиха ющими в течение часов воплями. И со всех сторон доно силось тяжелое дыхание, словно, полузадушенные, люди хватали ртом воздух жизни. «И впрямь, - говорит очевидец одной из таких проповедей, - чуть ли не все долетавшие до слуха звуки исходили словно от людей, умиравших в тяжелых мучениях.» - Давайте не будем забывать, что именно хри стианство впервые превратило смертное ложе в ложе мук и что сцены, разыгрывавшиеся с тех пор на этом ложе, и ужас ные звуки, впервые раздавшиеся с него, на всю жизнь отрави ли душу и кровь бесчисленным свидетелям и их потомкам! Давайте представим себе какого-нибудь невинного человека, в душе которого, на его беду, навсегда запечатлеются эти однажды услышанные слова: «О небеса! Зачем только я уви дел свет Божий! Зачем родился! Я проклят, проклят, я по гиб навек. Еще неделю тому назад вы помогли бы мне. Но теперь поздно. Теперь я добыча сатаны, мне придется идти с ним в ад. Ах, разорвитесь, разорвитесь, несчастные ка менные сердца! Неужто вы не разорветесь? Какой еще ну жен ужас, чтобы вас тронуть? Я проклят, дабы вы спаслись! Вот он! Да, вот он! Прииди, добрый сатана! Прииди!» - |
| 78 |
| Карающее правосудие. - Беда и вина - эти две вещи христи анство положило на одни весы, так что когда бывает велика беда, следующая за виной, то еще и по сей день невольно производится обратное, увязанное с величиной беды, изме рение величины самой вины. А это не имеет ничего общего с античностью, и потому греческая трагедия, где так часто, но совсем в ином смысле, речь идет о беде и вине, относит ся к числу великих явлений, освобождающих дух, и притом в такой мере, какая и не снилась самим древним. Они оста вались столь невинными, что не устанавливали никаких «адекватных отношений» между виной и бедою. Вина их трагических героев - это скорее мелкий камень, о который они спотыкаются, ломая себе, возможно, руку или теряя глаз: античный человек ощущал при этом приблизительно следующее: «Ну, этот мог бы быть и поосмотрительней, ша гать, не задирая носа!» И только христианство присвоило себе право заявить: «Вот тяжкая беда - а за нею непременно скрывается какая-то тяжкая, столь же тяжкая вина, пусть даже мы ее толком и не видим! А коли ты смотришь на не счастных не так, значит, ты ожесточился, - ну, гляди, хлеб нешь ты в жизни лиха!» - Да и потом, в античности все же была беда - чистая, невинная беда; лишь в христианстве все становится карой, полностью заслуженной карой: оно заставляет страдать еще и воображение страдальца, и при всяком приступе дурноты он чувствует себя дурным с точки зрения морали и порочным. Бедное человечество! - У гре ков было собственное слово, чтобы называть им возмуще ние по поводу беды другого: этот аффект стал неуместным у христианских народов, а потому и немного развился у них, - по такой-то причине нет у них и названия для этого более мужественного брата сострадания. |
| 79 |
| Одно предложение. - Коли наше «я», согласно Паскалю и хри стианству, неизменно вызывает ненависть, то как же мы смеем хотя бы только терпеть его и соглашаться, чтобы его любили другие, будь то Бог или человек! Это было бы про тив всех приличий - допускать, чтобы тебя любили, пре красно зная при этом, что заслуживаешь только ненависти, - не говоря уж об иных, защитных ощущениях. - «Но ведь у нас-то речь идет о царстве милосердия.» - Так, значит, ваша любовь к ближнему - это милосердие? И ваше состра дание - милосердие? Тогда уж, если сможете, сделайте сле дующий шаг: любите из милосердия себя - в таком случае вам не понадобится больше и Бог, а вся драма грехопадения и спасения разыграется до конца в вас самих! |
| 80 |
| Сострадательный христианин. - Изнанкой христианского сострадания страданиям ближнего оказывается глубокое подозрение, под которое берется любая радость ближнего, его радость от всего, чего он хочет и что может. |
| 81 |
| Гуманность святого. - Один святой, оказавшись среди веру ющих, в конце концов не вынес их неизменной ненависти ко греху. В конце концов он сказал: «Бог сотворил все, но только не грех: само собой ясно, что он не расположен к нему. - А вот человек, тот сотворил грех: и обязан отвер гнуть это свое единственное дитя просто потому, что оно не нравится Богу, дедушке греха! Гуманно ли это? Высшая честь тому, кому подобает честь! - но все же душа и долг сначала должны защищать дитя - а уж потом честь деда!» |
| 82 |
| Духовная атака. - «Ты обязан уладить это с самим собою, ведь на карту поставлена твоя жизнь», - с таким возгласом из-за угла выскакивает Лютер, думая, будто мы уже чувству ем нож у своего горла. А мы отбиваемся от него словами кого-то более высокого и рассудительного: «В нашей воле удерживаться от тех или иных суждений, обеспечивая себе душевный покой. Ведь вещи сами по себе, по своей при роде, не могут принуждать нас к суждениям». |
| 83 |
| Бедное человечество!- Каплей крови в мозге больше или мень ше - и наша жизнь может сделаться неописуемо несчастной и суровой, а страдания наши от этой капли будут посильнее, чем страдания Прометея от его коршуна. Но до самого ужас ного доходит дело, только когда человек даже не знает, что причиной всему - именно та капля. А думает, что - «дья вол»! Или «грех»! - |
| 84 |
| Филология христианства. - В сколь малой мере христианство воспитывает чувство честности и справедливости, доволь- но отчетливо видно по характерному признаку сочинений ученых-христиан: они излагают свои гипотезы так безапел ляционно, будто это - догмы, и редко испытывают честное смущение при истолковании того или другого места из Биб лии. Вечно слышишь от них: «Имею право, потому что тут написано -», после чего начинается бесстыжий произвол в истолковании, а присутствующий при сем филолог раз рывается между бешенством и хохотом, неизменно спра шивая себя: «Да что это такое? Разве это честно? Разве это хотя бы пристойно?» - Какая нечестность в этом отноше нии все еще изливается с протестантских кафедр, как гру бо используют проповедники то преимущество, что никто им на это и слова не скажет, как тут кромсается и выщипы вается Библия, а народу во всех видах прививается искус ство скверного чтения, - все это невдомек лишь тому, кто не ходит в церковь никогда или ходит туда всегда. И наконец: каких достижений ожидать от религии, которая уже в эпо ху своего формирования учинила с Ветхим Заветом неслы ханный филологический балаган: я имею в виду попытку стащить Ветхий Завет у евреев с помощью заявления, буд то в нем нет ничего, кроме христианских учений, и он при надлежит христианам как истинному народу Израиля, - а евреи-де его себе просто присвоили. И вот начали усердно предаваться толкованиям и интерполяциям, которые ни как не могли быть увязаны с чистой совестью: как бы ни протестовали ученые-иудеи, утверждалось, будто в Ветхом Завете повсюду речь идет о Христе, и особенно, повсюду же, - о его кресте, а где бы ни упоминались древесина, прут, лестница, ветвь, дерево, ива, жезл, всюду чудилось проро чество о Крестном древе; даже сооружение тельца и мед ного змия, даже Моисей, поднимающий руки для молитвы, и в конце концов даже вертелы, на которых жарили пас хального агнца, - все это-де намеки на крест и как бы его предвещания! А верил ли когда-либо в это тот, кто так гово рил? Вспомним, что церковь не побоялась дополнить текст Септуагинты (например, псалом дб, стих ι о), чтобы потом использовать это протащенное контрабандой место, тол куя его в смысле христианского пророчества.То-то и оно - шла ведь война, и думали не о честности, а о враге. |
| 85 |
| Недостаток как чуткость. - Не глумитесь над мифологией греков по той причине, что она так мало напоминает вашу глубокомысленную метафизику! Лучше восхититесь наро дом, который именно тут сохранял свой острый ум и долгое время соблюдал достаточное чувство такта, чтобы избегать опасности впадения в схоластику и в изощренные суеверия! |
| 86 |
| Христианские интерпретаторы плоти. - Чего только не быва ет от желудка, кишок, сердцебиения, нервов, желчи, семе ни: всяческие расстройства, истощения, перевозбуждения и вообще сбои в работе столь мало известной нам машины! - и все это такой христианин, как Паскаль, считает нужным воспринимать как моральный и религиозный феномен, за даваясь вопросом, что за этим скрыто - Бог или дьявол, добро или зло, благословение или проклятье! Беда с этим незадачливым интерпретатором! Как ему пришлось выкру тить и вымучить свою систему! Как ему пришлось выкру тить и вымучить себя, чтобы счесть себя правым! |
| 87 |
| Нравственность как чудо. - Христианство понимает нрав ственность только как нечто чудесное: как внезапное из менение всех ценностных суждений, внезапный отказ от старых привычек, внезапную неудержимую склонность к новым предметам и лицам. Оно воспринимает этот фено мен как Божье свершение и называет его актом нового рож дения, наделяет его уникальной, ни с чем не сравнимой цен ностью, - а все, что вообще-то зовется нравственностью, но не имеет отношения к этому чуду, христианину поэтому безразлично; или христианство воспринимает его, может быть, даже как хорошее самочувствие, чувство гордости или предмет страха. Новый Завет устанавливает канон до бродетели, исполнения закона; но так уж получается, что это - канон невозможной добродетели: люди, еще активные в нравственном отношении, перед лицом такого канона по неволе приучаются чувствовать себя все дальше от цели, они поневоле отчаиваются в добродетели и в конце концов бросаются в обьятьятому, кто над ними сжалится, - нравствен ный порыв мог быть для христианина ценным лишь с таким итогом, причем, конечно, ясно, что это всегда был порыв безуспешный, безотрадный, меланхолический; таким обра зом, он мог служить разве лишь для того, чтобы доставлять те экстатические мгновения, когда человек переживает «из лияние благодати» и нравственное чудо: но чем-то необходи мым это нравственное усилие не является, ведь такое чудо нередко выпадает на долю как раз грешникам, когда те слов но блаженствуют в проказе греха; мало того, даже прыжок из глубочайшей и самой отчаянной греховности в ее про тивоположность кажется чем-то более легким и, в качестве очевидного доказательства чуда, даже чем-то более завид ным. - А что, кстати, должен означать такой внезапный, безрассудный и неудержимый переворот, когда глубочайшее бедствие сменяется высочайшим блаженством, в физиоло гическом отношении (не замаскированную ли эпилепсию?) - об этом пусть подумают психиатры, ведь им приходится в изобилии наблюдать подобные «чудеса» (к примеру, ма нию убийства, манию самоубийства). И сравнительно «более благоприятный исход» в случае христиан существенно дела не меняет. - |
| 88 |
| Лютер - великий благодетель. - Наиболее значительный итог деятельности Лютера состоит в недоверии, какое он про будил к святым и ко всей христианской vita contemplativa: лишь с той поры в Европе вновь сделался доступным путь к нехристианской vita contemplativa, а презрению к мирским занятиям и к мирянам был положен конец. Лютер, остав шийся настоящим сыном рудокопа и когда его заперли в монастырь, даже там, в отсутствие иных глубин и «ям», во шел в себя и принялся сверлить ужасные темные ходы, - наконец он заметил, что неспособен вести созерцательную, святую жизнь и что врожденная телесная и душевная «ак тивность» его погубит. Очень долго пытался он разыскать пути к святости, предаваясь самоистязанию, - наконец на брался духа и сказал себе: «Нету никакой подлинной vita contemplatival Мы дали себя обмануть! Эти святые стоили не больше, чем мы все». - Да, это был мужицкий способ настоять на своем - но в глазах тогдашних немцев единствен но верный: какое духовное утешение они получали, читая в своем Лютеровом катехизисе: «Помимо десяти заповедей нет ни одного дела, которое было бы угодно Богу, - а преслову тые духовные подвиги святых они сами же и придумали». |
| 89 |
| Сомнение как грех. - Христианство сделало все, что могло, чтобы замкнуть круг, и объявляет грехом уже только сомне ние. Следует без раздумий, полагаясь на чудо, броситься вглубь веры и плыть в ней, словно в чистейшей и однород- нейшей стихии: уже только взгляд в сторону суши, уже толь ко мысль, что ты живешь, может быть, не только для того, чтобы плавать, уже только легкий порыв ввысь от нашей пресмыкающейся природы - это грех! Заметьте, однако, что тем самым обоснование веры и всякие размышления о ее происхождении тоже отпадают как заведомо грехов ные. Требуются слепота, экстаз и вечное пение псалмов над волнами, в которых захлебнулся разум! |
| 90 |
| Эгоизм против эгоизма. - Великое множество людей все еще делает заключение: «Жить было бы невозможно, кабы не было Бога!» (а в кругах идеалистов то же самое звучит так: «Жить было бы невозможно, кабы основы жизни не имели этического смысла!») - следовательно, какой-нибудь бог (или какой-нибудь этический смысл существования) должен быть! В действительности же все дело сводится только к тому, что человек, привыкший к таким представлениям, не мыслит себе жизни без них: и что, стало быть, вероятно, есть представления, необходимые для него и для того, что бы он мог жить дальше, - какая, однако, наглость заявлять, будто все необходимое для того, чтобы ты мог жить дальше, должно существовать и на самом деле! Да неужто твое суще ствование необходимо! А что, если другие думают иначе? Если они не хотят жить как раз на условиях этих двух сим волов веры и потому считают жизнь недостойной существо вания? - А ведь именно так и обстоит дело сегодня! |
| 91 |
| О честности Бога. - Бог всеведущий и всемогущий, но при том нимало не озабоченный тем, чтобы творения понима ли его замыслы, - да неужто такой Бог добр? Бог, который спокойно взирает на бесчисленные людские сомнения и опасения, делая это тысячелетиями, словно они безуслов но существуют для блага человечества, и все-таки каждый раз сулящий самые страшные кары тому, кто посягнет на истину? Может быть, это скорее жестокий Бог, раз уж он владеет истиной и может смотреть, как человечество бездар но бьется за нее? - Или это все-таки, может быть, добрый Бог - только он не сумел выразиться получше? Так, может быть, у него попросту не хватило на это духу? Или красно речия? Тем хуже! Тогда он, наверное, ошибся и в том, что считает своей «истиной», да и сам не так уж отличается от «несчастного обманутого черта»! Не должен ли он тогда испытывать чуть ли не адские мучения, видя, как страдают, и страдают все сильнее, без всяких надежд на улучшение, его творения ради его же познания, но неумел ни присо ветовать им, ни помочь, разве что как глухонемой, пода ющий всяческие неразборчивые знаки, когда над его ре бенком или собакой нависла страшная опасность? - Для верующего, который удрученно делает подобные выводы, было бы вполне простительно, если бы он предпочитал сострадать страдающему Богу, чем «ближнему», - потому что они больше не близки ему, если уж Тот, самый одино кий, самый изначальный - заодно и самый страждущий, нуждающийся в наибольшем утешении. - У всех религий есть один общий признак, свидетельствующий о том, что своим происхождением они обязаны незрелости мышле ния древнего человечества: все они удивительно беспечно относятся к обязанности говорить правду - им ничего не известно об обязанности Бога быть с человечеством правди вым и выражаться недвусмысленно. - Никто не потратил так много красноречия на «сокрытого Бога» и на его осно вания держаться в тени, всегда выходя на свет лишь с по мощью речей, да и то наполовину, - чем Паскаль, тем самым показавший, что этот предмет волновал его неизменно: но голос его звучит так уверенно, точно в этой тени некогда побывал и он сам. В этом «deus absconditus»1 он учуял некую неморальность, однако весьма стыдился и робел признаться в этом себе: вот он и разглагольствовал, как человек, кото рый боится так громко, как только может. |
| 92 |
| У смертного ложа христианства. - Люди подлинно деятель ные нынче обходятся в душе без христианства, а более уме ренные и осторожные представители умственного средне го слоя - всего лишь христианством упорядоченным, то есть на удивление упрощенным. Любвеобильный Бог, кото рый устраивает все так, как в конечном счете для нас же и лучше, Бог, наделяющий нас добродетелью и отнимающий ее, так что в целом все всегда в порядке и нет причин тяго титься жизнью, а то и сетовать на нее, короче говоря, сми рение и скромность, поднятые до уровня божественных качеств, - это лучшее и наиболее жизнеспособное, что еще осталось от христианства. Но хорошо бы еще и заметить, что тем самым христианство перешло в смягченный мора лизм: выжили не столько «Бог, свобода и бессмертие», сколь ко доброжелательность, благопристойный образ мыслей и вера в то, что и во всей вселенной победят доброжела тельность и благопристойный образ мыслей, - это называ ется эвтаназией христианства. |
| 93 |
| Что есть истина1?- Кто не согласится с умозаключением, кото рое так любят делать верующие: «В науке нет правды, пото му что наука отрицает Бога. Следовательно, она не от Бога; следовательно, в ней нет правды, ибо правда - это Бог»? Ошибку содержит не умозаключение, а посылка: а что, ес ли Бог как раз - ^ п р а в д а , причем это, предположим, до казано? Если он - тщеславие, властолюбие, нетерпимость, страх, внушающий восторг и ужас бред человечества? |
| 94 |
| Лекарство от расстройства. - Уже Павел полагал, будто нуж на жертва, чтобы излечить расстройство Бога от греха: и с той поры христиане не переставали вымещать свое не довольство собой на какой-нибудь жертве, - ею могли быть и «мир», и «история», и «разум», и радость, и мирный по кой других людей: за их грехи должно было умереть что- нибудь хорошее (пускай только in effigie1)! |
| 95 |
| Историческое опровержение как окончательное. - Прежде пы тались доказать, что Бога нет, - нынче показывают, как мог ла возникнуть вера в то, что Бог есть, и благодаря чему такая вера приобрела вес и значительность: и вот уже нет нужды доказывать противоположное - что Бога нет. - Если прежде опровергали приведенные «доказательства бытия Бога», всегда оставалось сомнение, не появятся ли более сильные доказательства взамен опровергнутых: тогда атеисты еще толком не знали, как решить дело раз и навсегда. |
| 96 |
| «In hoc signo vinces».* - Как бы далеко ни продвинулась Европа в иных областях, в области религии она пока не достигла наивного свободомыслия древних брахманов, - дело в том, что четыре тысячи лет тому назад в Индии мыслили боль ше и привыкли наследовать от предков больше удоволь ствия от мышления, чем это делаем сегодня мы. Ведь эти самые брахманы, во-первых, думали, что жрецы могуще ственнее богов, и, во-вторых, что власть жрецов заключа ется не в чем ином, как в обычаях: потому-то их поэты не уставали восхвалять обычаи (молитвы, церемонии, жертво приношения, песни, стихотворные размеры) как подлинную причину всяческого блага. Пусть в эти восхваления всегда привносилось много выдумки и суеверия - но главное-то верно\ Следующий шаг - и боги были отброшены (что когда- нибудь придется сделать и Европе)! Еще один шаг - и про пала нужда в жрецах и посредниках, и появился вероучи тель религии самоспасения, Будда: как же далеко еще Европе до этой ступени культуры! А когда наконец будут уничтоже ны все обычаи и нравы, на которых зиждется власть богов, жрецов и спасителей, когда, стало быть, отомрет и мораль в старом смысле этого слова, - тогда наступит... ну, что тог да наступит? Не будем озираться по сторонам в поисках ответа, а лучше сразу смекнем: Европа наверстывает то, что уже несколько тысячелетий тому назад в Индии было выдвинуто народом мыслителей в качестве заповеди мыш ления! Нынче среди разных европейских народов насчи тывается, может быть, от десяти до двадцати миллионов людей, уже не «верящих в Бога», - так неужели чрезмерно требование, чтобы они подали друг другу какой-нибудь знак} Как только они, сделав это, узнают друг о друге, они дадут знать о себе и другим: тогда они тотчас сделаются силой в Европе - и, к счастью, силой между народами! Между со словиями! Между бедными и богатыми! Между начальству ющими и подчиненными! Между самыми обеспокоенными и самыми спокойными, самыми успокоительными людьми! |
| Книга 2 |
| |
| 97 |
| Моральными становятся не от морали!- Подчиниться морали человек может от раболепия, от тщеславия, от корыстолю бия, от покорности судьбе, от тупого энтузиазма, от бездум ности или от отчаяния - точно так же подчиняются монар ху: тут, в сущности, нет ничего морального. |
| 98 |
| Изменения в морали. - Мораль постоянно подвергается пере менам и обработке - и это дело ненаказанных преступлений (сюда относятся, к примеру, все нововведения в моральном мышлении). |
| 99 |
| Наша общая глупость. - Мы все еще делаем выводы из суж дений, которые считаем неверными, изучений, в которые уже не верим, - с помощью своих эмоций. |
| 100 |
| Очнуться от сна. - Люди благородные и мудрые некогда ве рили в гармонию сфер: люди благородные и мудрые все еще верят в «нравственный смысл бытия». Но в один пре красный день и эта гармония сфер не дойдет до их слуха! Они проснутся и поймут, что слушали во сне. |
| 101 |
| Подозрительно. - Принять какую-то веру только потому, что она вошла в общий обычай, - да ведь это значит быть не честным, малодушным, ленивым! - Так, стало быть, пред посылками нравственности были нечестность, малодушие, леность? |
| 102 |
| Древнейшие моральные суждения. - Что мы делаем, когда кто- нибудь совершает рядом с нами какой-нибудь поступок? - Сначала мы пытаемся понять, что из этого поступка выйдет для нас, - мы смотрим на него только с этой точки зрения. Такое следствие мы принимаем за умысел действия - а в конце концов приписываем человеку свойство иметь такие умыслы как постоянно присущее ему и отныне считаем его, к примеру, «злоумышленником». Это тройное заблуждение! Тройная исконная ошибка! Идущая, может быть, от нашего родства с животными и их манерой судить! Не стоит ли поискать начало всякой морали в таких вот боязливых, мелких выводах: «То, что мне вредит, есть нечто злое (вредоносное само по себе); то, что мне на пользу, есть нечто доброе (благотворное и полезное само по себе); то, что мне вредит один или не сколько раз, есть нечто враждебное объективно и субъектив но; то, что приносит мне пользу один или несколько раз, есть нечто благоприятное объективно и субъективно». О pudenda ongo! Ведь все это сводится к тому, чтобы выдумывать ни чего не значащую, диктуемую обстоятельствами, часто слу чайную позицию, в которой другой оказывается к нам, пре вращая ее в характер и самую суть этого другого и утверждая, будто он способен стоять по отношению ко всем и к себе самому вот именно только в таких позициях, какие относи лись к нам один или несколько раз! Да не прячется ли за этою круглой глупостью и самая нескромная из всех задних мыс лей - что мы сами-то и суть, должно быть, принцип добра, если уж добро и зло отмеряются точно по нашим меркам? |
| 103 |
| Два способа отрицать нравственность. - «Отрицать нравст венность» - это может означать, во-первых, отрицать, что нравственные мотивы, обнаруживаемые людьми, и впрямь были причинами их поступков, - это, стало быть, утверж дение, гласящее, что нравственность заключается лишь в словах и относится к грубым или тонким способам надува тельства (особенно самонадувательства), распростаненным среди людей, и, может быть, чаще всего - как раз среди са мых ревностных блюстителей добродетели. Во-вторых, это может означать следующее: отрицать, что нравственные суждения зиждутся на истинах. Такая точка зрения призна ёт, что мотивы поступков действительны, но что на этом пути людей подводят к моральным поступкам заблуждения как основа всякого морального суждения. Такова моя по зиция: но я менее всего собираюсь отрицать, что в очень многих случаях бывает оправданным и изощренное недове рие в духе первой позиции, то есть в духе Ларошфуко, - во всяком случае, оно в высшей степени полезно для всех. - Стало быть, я отрицаю нравственность так же, как я отри цаю алхимию, иными словами, я отрицаю ее предпосылки: но я кг отрицаю, что были алхимики, верившие в эти пред посылки и действовавшие в соответствии с ними. - Отри цаю я и безнравственность: но я не отрицаю, что огромное множество людей чувствуют себя безнравственными, а от рицаю, что на самом деле есть причина чувствовать себя та кими. Я не отрицаю, и это само собой понятно (если, ко нечно, не считать меня дураком), что следует избегать и не допускать многих из тех поступков, которые называются безнравственными; а равно и что следует совершать и по ощрять многие поступки, слывущие нравственными, - но я думаю, что то и другое надо делать на иных основаниях, чем это делалось прежде. Нам следует переучиваться- чтобы в кон це концов и, может быть, слишком поздно достичь чего-то еще большего: начать иначе чувствовать. |
| 104 |
| Наши высокие оценки. - Все поступки восходят к высоким оценкам, все высокие оценки бывают либо собственными, либо заимствованными, причем последние встречаются ку да чаще. А почему мы их заимствуем? Из страха, а это зна чит: мы считаем более разумным прикидываться, будто вы соко оцениваем и сами, - и приучаем себя к этому лицеме рию, которое в конце концов становится нашей сутью. Соб ственная высокая оценка: это должно означать, что человек подходит к явлению смотря по тому, сколько удовольствия или страдания оно несет именно ему и никому другому, - позиция крайне редкая! - Но уж хотя бы наша-то высокая оценка другого, заставляющая нас в большинстве случаев заимствовать его высокую оценку, должна же исходить от нас, быть нашим собственным решением? Разумеется - но мы делаем это по-детски и редко научаемся делать иначе; как правило, мы всю жизнь позволяем себя дурачить усво енным в детстве суждениям, когда судим о ближних (об их уме, ранге, моральности, образцовости, порочности) и на ходим нужным благоговеть перед их высокими оценками. |
| 105 |
| Мнимый эгоизм. - Почти все люди, что бы они там ни дума ли и ни говрили о своем «эгоизме», несмотря на это всю жизнь не делают ничего для своего ego, а только для фан тома ego, фантома, сложившегося по их поводу в головах окружающих и перешедшего к ним самим; вследствие этого все они живут друг с другом в тумане неличных, полулич ных мнений и произвольных, словно поэтически преуве личенных высоких оценок, - каждый всегда в голове дру гого, а эта голова в свой черед в других головах: так воз никает поразительный мир фантазмов, причем очень хо рошо умеющий придавать себе весьма трезвый вид! Этот туман мнений и привычек растет и живет почти независи мо от людей, которых окружает; он - причина чудовищной силы общепринятых суждений о «людях»: и все эти неиз вестные самим себе люди верят в бескровную абстракцию «человека», то есть в фикцию; а любое изменение этой аб стракции, производимое суждениями немногих обладаю щих силой (к примеру, правителей и философов), воздей ствует на огромное большинство в сверхобычной и выхо дящей за всякие рамки степени - и все это происходит по той причине, что каждый отдельный представитель этого большинства не может противопоставить всеобщей бесц ветной фикции никакого реального, доступного и ясного ему ego, а тем самым и развеять названную фикцию. |
| 106 |
| Против определений целей морали. - Нынче отовсюду можно слышать приблизительно такое определение предназначе ния морали: это сохранение и продвижение человечества; но за этим стоит просто желание владеть формулой, и боль ше ничего. А ведь надо сразу спросить: «Сохранение - чего? Продвижение - куда?» Разве в той формуле не отсутствует как раз самое главное - ответ на вопросы «чего?» и «куда?» Разве можно, стало быть, установить с ее помощью в уче нии о долге что-нибудь такое, что уже сейчас не считалось бы - без единого слова и без единой мысли - установлен ным? Разве можно с ее помощью удовлетворительно отве тить на вопрос, стоит ли рассчитывать на максимально дли тельные сроки существования человечества? Или на све дение животного начала человека к минимуму? Насколько разными в этих двух случаях должны оказаться средства, то есть практическая мораль! Положим, кто-то захотел бы наделить человечество максимально возможной для него разумностью: это, уж конечно, не означало бы поручиться за то, что оно просуществует максимально возможный для себя срок! Или, скажем, кто-то мыслит его «величайшее благо» в качестве вышеназванных чегои куда: подразумева ет ли он тогда высочайший предел, какого постепенно мо гут достичь отдельные люди? Или же некое достижимое, в конечном счете усредненное всеобщее блаженство, кото рое, кстати, совершенно невозможно определить? И по чему именно моральность должна быть ведущим к этой цели путем? Разве не через нее, в общем и целом, разверзлась такая бездна источников страдания, что можно, скорее, сделать вывод: доселе с каждым шагом нравственности впе ред человек становился все более недовольным собой, своими ближними и выпавшим ему жизненным жребием? Разве не разделял доселе наиболее моральный из людей веры в то, что с точки зрения морали единственное оправданное со стояние человека - глубочайшее злополучие. |
| 107 |
| Наше право на глупость. - Какие поступки следует совершать? С какой целью их следует совершать? - На эти вопросы до вольно легко ответить, если потребности у человека самые скромные и самые грубые; но в чем более тонкие, широкие и важные сферы деятельности он входит, тем более нена дежным, а следовательно, тем более произвольным будет и ответ. «Так вот, именно тут произвол в выборе должен быть полностью исключен», - требует авторитет морали: он говорит, что человек должен неукоснительно руковод ствоваться смутным страхом и почтением, совершая как раз те поступки, цели и средства для совершения которых ему менее всего ясны с самого начала}. Этот самый авторитет морали пресекает мышление в таких делах, где мыслить неверно -значит подвергать себя опасности: подобным спо собом он имеет обыкновение оправдываться в глазах своих обвинитетелй. Неверно - это значит здесь «опасно»: но для кого опасно? Как правило, эта опасность, которую имеют в виду обладатели морального авторитета, вовсе не для тех, кто совершает поступки, а для них самих, - это возможность утраты ими власти и влияния в том случае, если все при знают за собой право действовать произвольно и глупо, в соответствии с собственным, малым или большим разумом: а у них-то у самих право на произвол и глупость превраща ется в само собой разумеющийся обычай - они приказывают даже тогда, когда на вопросы «Какие поступки следует со вершать? С какою целью их следует совершать?» ответить невозможно или довольно затруднительно. И если разум ность человечества растет так необычайно медленно, что ее рост в масштабах всей истории нередко отрицали, - то что несет за это больше ответственности, чем это торжест венное наличие, даже вездесущность моральных приказов, вообще не позволяющая поднять голос индивидуальному во просу «для чего» и «каким образом»? Не воспитаны ли мы с тем прицелом, чтобы испытывать патетические чувства и убегать в туман как раз тогда, когда рассудок должен быть особенно тверд и холоден? А именно - во всех делах более высокого и важного свойства? |
| 108 |
| Некоторые положения. - Индивиду, поскольку он хочет для себя счастья, не следует давать никаких указаний о ведущем к нему пути: ведь индивидуальное счастье возникает по сво им собственным, никому не известным законам, и указания извне могут только сбить его с толку, спугнуть. - Указания, которые называют «моральными», на самом деле направ лены против индивидов, а отнюдь не нацелены на их сча стье. Столь же мало отношения эти указания имеют к «сча стью и процветанию человечества», - с каковыми словами решительно невозможно связать какие-либо строгие поня тия, не говоря уж о том, чтобы пользоваться ими как путе водными звездами в темном океане моральных устремле ний. - Неправда, будто моральность, согласно предрассуд ку, более благоприятна для развития интеллекта, нежели неморальность. - Неправда, будто в развитии всякого жи вого существа (животного, человека, человечества и т. д.) бессознательная цель и есть его «величайшее счастье»: уж ско рее на всех ступенях развития следует добиваться особен ного и ни с чем не сравнимого, ни большего, ни меньшего, а именно собственного счастья. Развитие нацелено не на счастье, а на развитие, и больше ни на что. - Вот если бы у человечества была какая-нибудь общепризнанная цель, то были бы уместны инструкции «поступать следует так-то и так-то»: но покамест никакой такой цели не видно. Стало быть, требования морали нельзя ставить ни в какое отно шение к человечеству, это было бы просто глупостью и де лом пустым. - А вот рекомендовать человечеству какую-нибудь цель - дело совсем иное: тогда цель будет мыслиться чем-то таким, что предоставлено на нагие усмотрение, положим, че ловечеству заблагорассудилось выбрать эти инструкции - ну, тогда оно могло бы дать себе в соответствии с ними и некоторый моральный закон, и тоже по своему усмотре нию. Но до сей поры моральный закон стоял, конечно, над усмотрением: никто, по сути, не хотел датъсебе этот закон, а хотели только откуда-нибудь его взять, или где-нибудь раз добыть, или позволить кому-нибудь навязать его себе. |
| 109 |
| Самообуздание, сдерживание и их глубинный мотив. - Я не вижу больше шести в корне различных способов преодолеть ярость того или иного влечения. Во-первых, можно избегать случаев, предоставляющихся для удовлетворения влечения, ослаблять и истощать его, в течение все более долгого вре мени не давая ему пищи. Во-вторых, можно вменить себе в закон строгий, регулярный порядок его удовлетворения; подчиняя его таким способом правилу, устанавливая твер дые временные границы его приливам и отливам, даешь себе передышку, когда оно больше не мешает, - а отсюда можно, вероятно, перейти к первому методу. В-третьих, можно преднамеренно предаться дикому и необузданному удовлетворению влечения, дабы проникнуться отвращени ем к нему, а благодаря отвращению добиться власти над влечением: тут, разумеется, лучше не уподобляться всадни ку, который загоняет свою лошадь до смерти и потому ло мает себе шею, - а это, увы, общее правило у тех, кто поль зуется таким методом. В-четвертых, имеется один интел лектуальный прием: так прочно связать с удовлетворением вообще какое-нибудь крайне мучительное представление, что, по некотором упражнении, уже одна мысль об удовлет ворении тотчас и сама воспринимается как крайне мучи тельная (к примеру, если христианин приучается, наслаж даясь любовью, думать о том, что дьявол близко и что он сыто усмехается, или о геенне огненной как о каре за убий ство из мести, или хотя бы о презрении, каким наградят его самые высокочтимые люди, если он, скажем, украдет деньги; либо если кто-то вот уже сотни раз подавлял в себе страстное желание покончить с собой, воображая горе и угрызения совести родных и друзей, и тем самым сохранял свою жизнь в подвешенном состоянии: и вот теперь эти представления следуют в его уме друг за другом, как при чина и следствие). Сюда же относятся случаи, когда гор дость человека восстает (как, к примеру, у лорда Байрона и Наполеона), восприняв как оскорбление победу отдель ного аффекта над самообладанием и разумной упорядочен ностью всей своей жизни: тогда отсюда рождается привыч ка и охота тиранить влечение и словно заставлять его скре жетать зубами. («Я не желаю быть рабом любого страстно го желания», - записал в своем дневнике Байрон.) В-пятых, можно предпринять перераспределение своих внутренних ресурсов, взяв на себя какую-то особенно тяжелую и напря женную работу или же умышленно предавшись новым ув лечениям и удовольствиям, дабы таким способом напра вить свои мысли и физическую активность в другое русло. К этому-то и сводится дело, когда человек временно удов летворяет какое-то иное влечение, предоставляя ему широ кие возможности и заставляя его сделаться расточителем той энергии, которой иначе распоряжалось бы ставшее уже тягостным из-за своего пыла влечение. Попадаются и те, кому хорошо удается держать в узде отдельное влечение, метящее на роль тирана, благодаря тому, что они на время пришпоривают и дают разгуляться всем другим своим вле чениям, какие только знают, веля им пожрать весь корм, на который зарится деспот. И наконец, в-шестых: тот, кто сможет выдержать и сочтет разумным ослабить и подавить всю свою телесную и душевную организацию, тот, конечно, тоже добьется ослабления отдельного сильного влечения, - так, к примеру, поступает тот, кто морит голодом свою чувственность; но заодно он, подобно аскетам, морит голо дом и губит свое здоровье, а нередко и рассудок. - Итак: не предоставлять влечению случаев, подчинять его правилу, возбуждать в себе пресыщение и отвращение им, ассоци ировать его с мучительными мыслями (скажем, с мыслью о стыде, о скверных последствиях или оскорбленной гор дости), далее, производить перераспределение сил и, на конец, общее ослабление и истощение - вот они, эти шесть методов: а то, что вообще возникает желание обуздать силу влечения, от нас никак не зависит, и тут уже все равно, какой метод выбрать и принесет ли он успех или нет. Во всем этом процессе наш разум, скорее, явно представляет собою лишь слепое орудие какого-то иного влечения- соперника того, ко торое мучает нас своей яростью, и это иное влечение мо жет оказаться и желанием покоя, и страхом стыда и осталь ных скверных последстий, и любовью. И когда «мы», стало быть, думаем, будто виним ярость какого-то влечения, то на самом деле это просто одно влечение винит другое, все это озна чает следующее: ощущение страдания от таковой ярости предполагает, что в нас существует какое-то другое, столь же или еще более яростное влечение, и что предстоит борь ба, в которой на одной из сторон обязан принять участие и наш разум. |
| 110 |
| То, что сопротивляется. - Можно наблюдать в себе следую щий процесс, и я хотел бы, чтобы он часто наблюдался и подтверждался. В один прекрасный день в нас появляется предчувствие своего рода наслаждения, доселе нам неведо мого, а, следовательно, появляется новое желание. Так вот, важно, что сопротивляется этому желанию: если это вещи и соображения пошлого свойства или люди, не пользую щиеся нашим уважением, - то цель нового желания пред стает под эгидою ощущения чего-то «благородного, хоро шего, похвального, достойного жертв», а вся наша наслед ственная моральная конституция немедля включает его в себя, относя к своим целям, ощущаемым как моральные, - и вот мы уже думаем, будто стремимся не к наслаждению, а к моральности: а это только приумножает наше доверие к такому стремлению. |
| 111 |
| Поклонникам объективности. - Кто ребенком видел у родных и знакомых, среди которых рос, разнообразные и сильные чувства, но мало точности в суждениях и вкуса к интеллек- туальной порядочности, а, следовательно, растратил за пасы своих лучших способностей и времени на воспроиз ведение чувств, тот, став взрослым, замечает по себе, что любая новая вещь, любой новый человек тотчас возбужда ют в нем симпатию или антипатию, зависть или презрение; под давлением такого опыта, противиться которому он не в силах, человек восхищается нейтральностью переживания, ИЛИ, иными словами, «объективностью», - словно чудом, будто это свойство, присущее гениальности или высочай шей моральности, и просто не может представить себе, что и она - лишь дитя воспитания и привычки. |
| 112 |
| К естественной истории долга и права. - Наши обязательства - это права, которые имеют на нас другие. Как же они полу чили эти права? А так, что они приняли нас за способных вступать в договор и выполнять его, определили нас как равных и подобных себе и что на основании этого они нам что-то раскрыли, нас просветили, поставили на надлежа щее место, утвердили нас на нем. Мы выполняем свой долг - это значит, мы оправдываем то представление о нашей власти, в соответствии с которым нас наделили всеми пра вами, и возвращаем что-то в той мере, в какой получили. Стало быть, именно наша гордость велит нам исполнять долг, - мы стремимся восстановить себя в своих глазах, ком пенсируя то, что сделали для нас другие, тем, что делаем для них мы, - ведь сделав что-то для нас, они тем самым вторглись в сферу нашей власти и прочно утвердились бы в ней, если бы мы, исполнив свой «долг», не отплатили им, то есть не вторглись бы в сферу их власти. Права других могут иметь отношение лишь к тому, что в нашей власти; было бы странно, если бы они ждали от нас того, что нам и не принадлежит. Точнее было бы сказать: лишь к тому, что, как им кажется, в нашей власти, при условии, что оно - то самое, что, как нам кажется, в нашей власти. И обе сто роны с легкостью могут впасть в одно и то же заблуждение: чувство долга зиждется на том, что мы питаем в отношении пределов своей власти такую же веру, какую питают и дру- гие, то есть что мы, обещая что-то определенное, можем брать на себя соответствующие обязательства («свобода воли» ). - Права - это та часть нашей власти, которую другие не только признали за нами, но и которую они хотели бы за нами сохранить. Как же они, другие, к этому приходят? Во-первых, через свою смекалку, страх и предусмотритель ность: к примеру, они ждут от нас в ответ чего-то подобно го (соблюдения своих прав), или считают борьбу с нами опасной и нецелесообразной для себя, или в любом убыва нии наших сил усматривают ущерб и для себя - ведь тогда мы будем не в состоянии объединиться с ними, чтобы дать совместный отпор враждебной третьей стороне. Во-вторых, через дарение и уступку. В таком случае власти у других более чем достаточно, чтобы отдавать и ручаться за отдан ную часть перед тем, кому они ее подарили: тогда у того, кто принимает дар, предполагается пониженное чувство власти. Так возникают права: это признанные и гаранти рованные степени власти. Если пропорции власти серьез но изменяются, то исчезают и права - и образуются новые: именно это можно наблюдать в постоянных перипетиях правовых систем разных народов. Существенно падает наша власть - и меняется чувство тех, кто дотоле гарантировал нам права: они взвешивают, нельзя ли помочь нам вернуть себе былое полное распоряжение своей властью, - и если чувствуют, что это не получится, то отныне не признают за нами никаких «прав». Точно так же если наша власть силь но повысится, изменится чувство тех, кто доселе ее при знавал и в чьем признании мы уже не нуждаемся: они, по жалуй, попробуют снизить ее до прежнего уровня, пред принять атаку, ссылаясь при этом на свой «долг», - но все это будет только пустой тратой слов. Там, где царит право, будет сохраняться состояние и уровень власти, а ее умень шение или увеличение будет предотвращаться. Право дру гих - это уступка нашего чувства власти в пользу чувства власти других. Когда наша власть оказывается подорванной и сломленной, прекращаются и наши права: зато когда мы становимся намного сильнее, для нас прекращаются права других, признававшиеся нами доселе за ними. - «Побор никам справедливости» постоянно были нужны весы тон кого чувства такта - для определения уровней власти и пра- ва, а в условиях бренности всего человеческого эти весы никогда не застывают в равновесии надолго, но почти всег да идут вверх или вниз: поэтому-то справедливость - дело тяжкое, требующее постоянного упражнения, много до брой воли и очень много очень доброго духа. - |
| 113 |
| Жажда признания. - Жажда признания всегда имеет в виду ближнего: испытывающий ее желает знать, каково тому, - но единство чувств и знания у него и у ближнего, потреб ное для удовлетворения этого влечения, очень далеко от того, чтобы быть безобидным, основанным на сострадании или доброте. Жаждущий признания скорее хочет почув ствовать или разгадать, как ближний внешне или внутрен не страдает от него, как он теряет власть над собой и под дается впечатлению, которое производит на него рука или хотя бы вид того, домогающегося; и даже если он произво дит и стремится произвести впечатление радостное, воз вышающее или просветляющее, то наслаждается таким ре зультатом отнюдь не потому, что порадовал, возвысил душу ближнего или заставил его просветлеть, а потому, что впе чатлялся в чужой душе, изменил ее формы и вертел ею по своему усмотрению. Жажда признания есть жажда торже ства над ближним, пусть даже весьма скромного или толь ко воображаемого, а то и выдуманного. Существует гигант ская лестница уровней этого вожделенного в душе торже ства, и полный их перечень был бы чем-то весьма похожим на версию истории культуры - от начального, еще карика турного варварства вплоть до гримас переутонченности и болезненного идеализма. Жажда признания несет с собою для ближнего (если назвать только некоторые ступени этой длинной лестницы): пытки, потом побои, потом запугива ние, потом боязливое удивление, потом изумление, потом зависть, потом восхищение, потом восторг, потом ликова ние, потом веселье, потом смех, потом осмеяние, потом издевательство, потом глумление, потом нанесение побоев, потом применение пыток: тут, на вершине лестницы, сто ит аскет и мученик, и наивысшее наслаждение для него - самому испытывать в качестве последствий своего влече ния к признанию именно то, что его антипод на первой ступеньке этой же лестницы, варвар, заставляет испыты вать другого, от которого он хочет отличиться и получить его признание. Триумф аскета над собою, его обращенный при этом в глубины своей души взор, перед которым чело век предстает расколотым на страдающего и наблюдающего и который отныне глядит на внешний мир лишь для того, чтобы словно брать оттуда дрова на собственный костер, эта заключительная трагедия влечения к признанию, где остается только одно действующее лицо, обращающее в уголья самого себя, - вот достойное завершение своего на чала: и там и сям - неописуемое ликование при виде пыток! В действительности это ликование, мыслимое как живей шее чувство власти, нигде на земле не было, вероятно, боль шим, чем в душах суеверных аскетов. Брахманы выразили его в истории о царе Вишвамитре, который почерпнул из длившихся тысячи лет аскетических у пражненийтгкую силу, что затеял воздвигнуть новое небо. Я думаю, во всем этом роде внутренних переживаний мы нынче - неотесанные новички, вслепую нащупывающие разгадку: четыре тысячи лет тому назад об этих гнусных тонкостях самоудовлетво рения было известно больше. А само сотворение мира: не исключено, что тогда какой-нибудь мечтательный индус мыслил его себе аскетической процедурой, произведенной над собой неким богом! Не исключено, что этот бог воз желал изгнать себя в подвижную природу, как в орудие пы ток, дабы при этом ощутить удвоенными свои блаженство и власть! Но, положим, им оказался бы даже бог любви: каким наслаждением для него было сотворить человече ство страдающее, самому страдать поистине божественно и сверхчеловечески от вида неутихающей пытки и таким образом чинить насилие самому себе! Но положим даже, это был не просто бог любви, а еще и бог святости и без грешности: какие можно подозревать делирии у этого боже ственного аскета, творящего грех и грешников, вечное про клятье, а под своими небесами и престолом - чудовищное место вечных мук, вечного скрежета зубовного и вздохов! - Вовсе не исключается, что в свое время к жутким таин ствам такого сладострастия власти приобщились и души Павла, Данте, Кальвина и им подобных; имея в виду такие души, можно задаться вопросом: а что, разве коловорот жажды признания на самом деле достиг своего конца и зам кнулся в фигуре аскета? Разве этот круг не может начать вращаться вновь с самого начала, но уже с установившейся тональностью аскетического и одновременно сострадатель ного бога? Такого, который, иными словами, причиняет боль другим, чтобы этим причинить боль себе π чтобы, в свою очередь, этим восторжествовать над собою и своим состраданием, блаженствуя в наивысшей власти! - Прошу прощения за излишества в размышлениях обо всех психо логических излишествах вожделения к власти, которые, может быть, когда-то уже разыгрывались на земле! |
| 114 |
| О том, как познают больные. - Состояние больных, давно терпящих от своих недугов страшные мучения, но несмо тря на это не утративших ясности рассудка, не лишено цен ности для познания - не говоря уж об интеллектуальных благодеяниях, какие несут с собою глубокое одиночество, внезапно наступившая и законная свобода от всех обязан ностей и привычек. Ужасающе холодно выглядывает тяже ло страдающий из своего состояния на вещи: нет для него уже всех этих маленьких чар обмана, которые обыкновенно заставляют туманно расплываться вещи во взоре человека здорового: мало того, он и сам видит себя лежащим без вся ких прикрас. Положим, прежде он жил каким-то нездоро вым воображением: а нынешнее величайшее отрезвление через страдания - это для него способ вырваться оттуда, и, может быть, даже единственный способ. (Не исключено, что так было и с основателем христианства, когда он висел на кресте: ведь горчайшие из всех слов - «Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!» - если понять их во всей возмож ной глубине, свидетельствуют об общем разочаровании и внезапном прозрении им безумия своей жизни; в то мгнове ние, когда его мука достигла предела, он увидел себя взором ясновидящего, - то же самое писатель говорит о последних мгновениях жизни бедного Дон Кихота.) Благодаря чудо- вищному напряжению рассудка, стремящемуся дать отпор боли, все, на что он теперь ни посмотрит, предстает перед ним в каком-то новом свете: и неописуемая притягатель ность этих новых красок нередко достаточно сильна, чтобы отбросить все соблазны самоубийства и заставить страдаль ца почувствовать продолжение жизни крайне желатель ным. С презрением вспоминает он уютный, теплый мир тумана, мир, по которому так уверенно бродят здоровые; с презрением вспоминает он и самые высокие, любимые иллюзии, в пространстве которых прежде играл с собою; ему доставляет наслаждение словно заклинанием вызвать это презрение из глубин ада, тем самым причинив своей душе горчайшее горе: ведь такой противовес помогает ему устоять перед физической болью, - и он чувствует, что те перь нужен как раз этот противовес! В приступе бросаю щего в дрожь ясновидения собственной сути он призывает себя: «Стань же собственным обвинителем и палачом, пой ми же собственное страдание как кару, к которой ты при говорил себя сам! Наслаждайся своей недосягаемостью как судьи; более того - наслаждайся своею прихотью, своим деспотическим произволом! Поднимись над своим страдани ем именно как над своим страданием, глянь оттуда вниз на основания и на безосновательность!» Наша гордость вос стает при этом, как никогда: и нет для нее ничего более соблазнительного, чем защищать против тирана именно жизнь- против такого тирана, как боль, и против всех под сказок, которые она делает, чтобы мы свидетельствовали против жизни. В таком состоянии мы ожесточенно сопро тивляемся любому виду пессимизма, чтобы он не предстал следствием нашего состояния и не унизил нас как побежден ных. И никогда, как теперь, не бывает большим соблазн привести в исполнение справедливый приговор, ведь те перь то, что могло бы сделать извинительным любой не справедливый приговор, было бы триумфом над нами и над самым соблазнительным из всех состояний; но мы не желаем быть извиненными, именно теперь мы хотим по казать, что можем жить «без вины». Мы испытываем под линные судороги высокомерия. - Но вот на нас ложится первый отблеск смягчения боли, выздоровления - и чуть ли не первое его проявление состоит в том, что мы защи- щаемся от чрезмерности своего высокомерия: считаем, что были в нем нелепы и тщеславны, - словно это состояние оказалось чем-то единственным в своем роде! Мы неблаго дарно унижаем всемогущую гордость, а ведь с ее-то помо щью мы и выносили боль, и настоятельно требуем противо ядия от гордости: мы хотим стать чужими себе, обезличен ными, пережив время, когда боль так властно и так долго делала нас личными. «Долой, долой эту гордость! - кричим мы, - то была болезнь или очередная ее судорога!» Мы сно ва смотрим на людей и природу - с большею жадностью: мы с унылой усмешкой вспоминаем, что теперь знаем о них кое-что новое, другое, чем прежде, что с наших глаз спала пелена, - но это-то и дает нам свежие силы снова смотреть на чадящие светочи жизни, выйдя из состояния устрашающе трезвой ясности, в котором мы, страдая, видели вещи и видели сквозь вещи. Нас не сердит, что снова заводят свой хоровод чары здоровья, - мы глядим на это, словно нас под менили: снисходительно, но еще устало. В такие мгновения нельзя слушать музыку без слез. - |
| 115 |
| Так называемое «я». - Язык и предрассудки, на которых зиж дется язык, многообразно препятствуют нам в исследовании внутренних процессов и влечений: к примеру, тем, что для выражения превосходных степеней этих процессов и влече ний у нас есть только слова; а ведь мы-то привыкли прекра щать точное наблюдение там, где у нас нет слов, поскольку тогда становится мучительно трудно еще и точно мыслить; а прежде так и вообще делали вывод, что там, где кончает ся царство слов, кончается и царство самого бытия. Гнев, ненависть, любовь, сострадание, страстное желание, по знание, радость, боль - все это имена для крайних состоя ний: более мягкие, умеренные, а уж тем более бесконечно меняющиеся более низкие степени от нас ускользают, но ведь именно они и ткут паутину нашего характера и нашей судьбы. А те экстремальные вспышки - ведь даже наиболее умеренное из осознаваемых нами, удовольствие или неудо вольствие от еды и питья, от восприятия звука, если хоро- шенько разобраться, тоже, может быть, все еще экстремаль ная вспышка, - очень часто разрывают эту паутину, стано вясь в таком случае жестоко властвующими исключениями, как правило, вероятно, вследствие чрезмерного скопления: а уж как они, будучи такими, вводят в заблуждение наблю дателя! Не меньше, чем сбивают с пути истинного того, кто совершает поступки. Веемы - отнюдь не то, чем являем ся в состояниях, для которых у нас только и есть, что со знание и слова (а значит, похвала и порицание); мы не за мечаем себя в этих бурных вспышках, хотя только они-то и дают о нас знать, мы делаем выводы из материала, в кото ром исключения перевешивают правило, мы неверно чи таем этот мнимо четкий печатный текст своей личности. Но нагие мнение о себе, составленное на столь ложном пути, так называемое «я», отныне участвует в работе над нашим характером и нашею судьбой. - |
| 116 |
| Неизвестный мир «субъекта». - То, что с таким трудом дается пониманию людей, - это их неосведомленность о самих себе, существующая с древнейших времен до сего дня! И не только в отношении добра и зла, но и в отношении кое- чего куда более важного! Все еще жива в людях исконная иллюзия, будто они знают, и знают совершенно точно, как в каждом случае совершаются человеческие поступки. Не толь ко «Бог, читающий в сердцах», не только злодей, заранее обдумывающий свое злодеяние, - нет, и любой другой тоже не сомневается в том, будто в главных чертах понимает ход поступков любого другого человека. «Я знаю, чего хочу, что я совершил, я свободен и несу за это ответственность, я возлагаю ответственность на другого, я могу точно назвать все нравственные возможности и все душевные движения, предваряющие поступок; и как бы вы ни поступали, я по нимаю, какую роль играю при этом я и какую - вы все!»: так думал прежде каждый, так думает почти каждый и сей час. Сократ и Платон, великие скептики и достойные вос хищения новаторы по этой части, все еще были невинно верующими по части того рокового предрассудка, того глу- бочайшего заблуждения, что «правильный поступок с не обходимостью вытекает из правильного знания», - в этом утверждении они так и остались наследниками всеобщего безумия и самомнения: будто возможно познать сущность поступка. «Было бы поистине ужасно, если бы за понима нием сущности правильного деяния с необходимостью не следовало это правильное деяние», - единственный способ, каким названные гиганты мысли сочли нужным доказать эту идею; а противоположное казалось им немыслимым и безумным - но как раз это противоположное и есть обна женная действительность, доказываемая от века день за днем, час за часом! Да и впрямь, разве не «ужасна» эта ис тина: того, что вообще можно знать о деянии, никогда не достаточно, чтобы его совершить, а мост от знания к дея нию не был наведен доселе еще ни разу? Поступки никогда не бывают таковы, какими предстают перед нашим взором! Скольких усилий стоило нам научиться тому, что внешние вещи не таковы, какими они нам представляются, - так вот, не иначе дело обстоит и с внутренним миром! Моральные деяния на самом деле суть «нечто иное» - больше об этом сказать нечего: да и все деяния неизвестны нам в принципе. Всеобщая вера была и остается антиподом этой истины: против нас - древнейший реализм человечества, которое и по сей день думает: «Поступок таков, каким нам являет ся». (Перечитав эти слова, я припомнил одно очень выра зительное место из Шопенгауэра, которое и хочу привести тут в доказательство того, что даже он, причем без всяких зазрений совести, застрял, и навсегда застрял, в этом мо ральном реализме: «Каждый из нас - поистине компетент ный и абсолютно моральный судья, точно знающий, что такое добро и зло, справедливый, когда любит добро и чу рается зла, - таков всякий человек, поскольку исследова нию подвергаются не его собственные, а чужие поступки, а сам он должен их либо одобрить, либо осудить, причем бремя исполнения приговора лежит на плечах кого-то дру гого. В соответствии со сказанным любой в качестве духов ника безусловно может занять место Бога».) |
| 117 |
| В темнице. - Моему зрению, как бы сильно или слабо оно ни было, доступен лишь какой-то уголок, в котором и про ходит вся моя жизнь, а эта линия горизонта для меня - вся моя будущая судьба, от которой мне не уйти. Вокруг любо го существа образуется такого же рода концентрическая окружность со своим средоточием, свойственная только ему одному. Подобно этому мы заключены в тесном про странстве и своим слухом, своим осязанием. И вот мы от- меряеммир по этим горизонтам, в которых, словно в стенах темницы, каждый из нас заключен своими органами чувств: мы считаем это близким, а то далеким, это большим, а то маленьким, это твердым, а то мягким: такое отмеривание мы называем чувственным ощущением - но всё, решитель но всё это заблуждение по самой своей сути! По количеству переживаний и возбуждений, доступных нам в среднем за какое-то время, мы определяем свою жизнь как короткую или долгую, бедную или богатую, полную или пустую: а по средней длительности человеческой жизни измеряем жизнь всех других созданий - но всё, решительно всё это заблужде ние по самой своей сути! Если бы мы видели в сто раз луч ше вблизи, человек показался бы нам чудовищно длинным; можно представить себе даже органы, с помощью которых мы восприняли бы его бесконечным. С другой стороны, органы могли бы быть и такими, что и целые солнечные системы воспринимались бы съежившимися и сжавшими ся, словно отдельные клетки: а существу противоположного масштаба клетка человеческого тела могла бы представить ся движущейся, наделенной строем и гармонией Солнечной системой. Привычки наших органов чувств затянули нас в паутину чувственных иллюзий: а они в свой черед суть осно вы всех наших суждений и «познания», так что нет реши тельно никакого способа сбежать, проскользнуть или про красться в мир действительный] Мы, пауки, сидим в своих паутинах, и что бы мы ни поймали, мы можем поймать не иначе, как только с помощью именно наших паутин, - и не можем ничего, кроме этого! |
| 118 |
| Да кто он такой, этот ближний ? - Что мы можем знать об этом ближнем, кроме его границ, - я имею в виду то самое, чем он как бы наносит на нас свой рисунок и печать? Мы не знаем о нем ничего, кроме тех изменений в нас, которым он причиной, - наше знание о нем подобно полому выле пленному пространству. Мы приписываем ему ощущения, соответствующие его воздействиям на нас, и тем самым наделяем его некоторой ложной, вывернутой наизнанку позитивностью. Сообразуясь с нашими сведениями о себе, мы выстраиваем из него спутника, кружащего вокруг нашей собственной системы: и когда он нас освещает или бросает на нас тень, причем последней причиною того и другого мы же сами и являемся, - мы все равно верим в обратное! Мир фантомов - вот где мы живем! Мир вывернутый, изна ночный, полый - и все равно полный, и притом полный грез! |
| 119 |
| Переживать и сочинять. - Самопознание человека может зай ти сколь угодно далеко - и все же не будет ничего более неполного, чем картина всех влечений, которые образуют его существо. Он едва сможет указать даже на самые замет ные из них: их число и сила, их приливы и отливы, их вы пады и контрвыпады, а всего прежде - законы их питания лежат для него в кромешной тьме. Стало быть, это питание -дело случая: наши каждодневные переживания дают пищу то одному, то другому влечению, и все они с жадностью ее пожирают, но вот целокупный оборот этих событий оста ется вне всякой разумной взаимосвязи с потребностями в питании всей системы влечений: потому-то всегда возможно то и другое - голод и захирение одних и переедание других. В любой момент жизни наше существо отращивает одни руки-полипы и иссушает другие - всё в зависимости от пи тания, какое этот момент несет или не несет в себе. Все наши переживания, как уже сказано, в этом смысле суть продукты питания, разбрасываемые, правда, вслепую, без всякого представления о том, кто голоден, а кто уже пере- ел. И вследствие такого случайного питания частей весь разросшийся полип будет чем-то столь же случайным, как и его рост. Выражусь яснее: положим, какое-то влечение находится в том состоянии, когда требуется его насыще ние, - пусть не насыщение, а тренировка его сил, или их разрядка, или заполнение пустоты, все это лишь метафоры: обо всяком дневном событии оно судит смотря по тому, при годно ли оно для его цели; бежит ли сейчас человек, стоит ли на месте, сердится, читает, разговаривает, сражается или ликует - влечение в своей жажде словно прощупывает то состояние, в котором человек находится, как правило, ничего годного там не находит и потому вынуждено ждать и жаждать дальше: проходит минута, и оно слабеет, про ходит несколько дней или месяцев без питания, и оно от сыхает, как растение без дождя. Эта жестокая игра случая бросалась в глаза, может быть, еще сильнее, если бы все влечения отвечали на нее так же серьезно, как голодг. для него-то приснившейся еды недостаточно; но именно так и ве дет себя большая часть влечений, особенно так называемые моральные, - если принять мою гипотезу, что ценность и смысл наших сновидений в том и состоят, чтобы в извест ной мере компенсировать эти случайные перебои с «пита нием» днем. Почему вчерашнее сновиденье было исполне но нежности и слез, позавчерашнее оказалось забавным и задорным, а третьего дня - причудливым и всё состояло из угрюмых поисков? Отчего в одном я наслаждаюсь неопи- сумыми красотами музыки, отчего в другом парю и лечу ввысь к отдаленным вершинам с орлиным блаженством? Эти измышления, создающие сцену и дающие разрядку на шим влечениям к нежности, к забаве или к причудливости либо нашей страсти к музыке и горам - у каждого найдутся и свои, более разительные примеры, - суть интерпретации возбуждений наших нервов во время сна, очень свободные, очень произвольные интерпретации движений крови и вну тренних органов, давления руки или одеяла, звуков, издава емых колоколами, флюгерами, ночными гуляками и други ми вещами того же рода. Если этот текст - а ведь от одной ночи до другой он в общем и целом один и тот же - ком ментируется столь различным образом, если сочиняющий ум сегодня представляет себе ОДНИ причинытех же самых нерв- ных возбуждений, а завтра будет представлять себе совсем другие: то вызывается это тем, что сегодняшний суфлер ума был одним, а вчера - другим, иными словами, другое влечение жаждало удовлетворения, занятости, упражнения, отдыха, разрядки, потому что именно оно было тогда в сво ей высшей точке, тогда как вчера в ней было уже другое. - У бодрствующего ума нет этой свободы интерпретации, какой обладает ум спящий, - он не столь богат на выдумку и безудержен: но следует ли мне заявить, что наши дневные влечения тоже не заняты ничем иным, кроме интерпрета ции нервных возбуждений и присочинения их «причин» в соответствии со своими потребностями? Что нет принци пиальной разницы между явью и сном? Что даже при срав нении весьма далеких друг от друга ступеней культуры сво бода бдящей интерпретации на одной из них ни в чем не уступает свободе сновидческой интерпретации - на другой? Что и наши моральные суждения и высокие оценки суть лишь образы и фантазии по поводу какого-то неизвестного нам физиологического процесса, своего рода языковой на вык обозначения определенных нервных возбуждений? Что все наше так называемое сознание - более или менее фан тастический комментарий к какому-то тексту, бессознатель ному и, может быть, непознаваемому, но дающемуся чув ствам? - Возьмем какое-нибудь мелкое событие. Скажем, в один прекрасный день мы замечаем, что кто-то посмеялся над нами на рынке, когда мы проходили мимо: смотря по тому, какое влечение в нас находится как раз в своей выс шей точке, это событие будет иметь для нас разное значе ние, - а смотря по тому, какого сорта мы люди, это будет и совсем другое событие. Одному оно будет что с гуся вода, другой гадливо поморщится, тот затеет ссору, этот окинет взглядом свое платье, ища на нем причину смеха, еще один станет размышлять по этому поводу о природе смешного, а кому-то окажется приятно увидеть тут мир с его светлой, солнечной стороны, и радость его будет бескорыстной: и в каждом случае удовлетворяется какое-то влечение, будь то злоба и сварливость или задумчивость и благожелатель ность. Влечение схватило событие, словно свою добычу: но почему именно оно? Да потому что оно лежало в засаде, испытывая жажду и голод. - Не так давно утром, около один- надцати часов, прямо передо мною какой-то мужчина вне запно рухнул наземь как подкошенный, а бывшие поблизо сти женщины громко вскрикнули; я же помог ему стать на ноги и стал ждать, когда к нему вернется дар речи, - и во все это время ничто не шевельнулось у меня ни в лице, ни в груди: не было ни страха, ни сострадания, я просто сде лал, что было можно и нужно, и после равнодушно ушел прочь. А скажем, накануне мне объявили бы, что завтра около одиннадцати утра кто-то рядом со мной вот так вот рухнет, - у ж я бы загодя претерпел всякого рода муки, ночь не спал бы и в решающий момент оказался бы ничуть не удачливее этого мужчины - а помочь ему не смог бы. Ведь тогда в этом промежутке у всех решительно влечений было бы время представить себе и откомментировать соответству ющее переживание. - Так что же такое наши переживания? Намного больше они суть то, что мы вкладываем, нежели то, что в них лежит! А может, стоит заявить: само по себе там не лежит ничего? И переживание есть сочинение? - |
| 120 |
| К успокоению скептика. - «Я вообще не знаю, что делаю\ Я вообще не знаю, что должен делатй» - Ты прав, но вот в этом можешь не сомневаться: ты делаешься\ Каждый миг! Чело вечество во все времена путало активный залог с пассив ным: это его неизбывный грамматический ляпсус. |
| 121 |
| «Причина и следствие!» - В этом зеркале - а наш разум есть зеркало - происходит нечто такое, что обнаруживает ре гулярность: одна определенная вещь всякий раз следует за другой определенной вещью: и когда мы воспринимаем это, когда хотим дать этому имя, мы, глупцы, называем это при чиной и следствием! Будто бы мы тут что-то поняли, будто что-то могли понять! А ведь мы не видели ничего, кроме картин «причин и следствий»! Но как раз эта-то картин- ность и делает невозможным постижение более глубокой связи, нежели связь последовательных событий! |
| 122 |
| Цели в природе. - Тот свободный от предвзятости исследо ватель, который проследит историю глаза и его форм у низ ших видов животных, шаг за шагом показав все развитие глаза, придет, вероятно, к великому выводу: зрение не было целью генезиса глаза, оно, напротив, установилось, когда случай собрал воедино весь этот аппарат. Хотя бы один та кой пример - и «цели» спадут с наших глаз, словно пелены! |
| 123 |
| Разум. - Как на свет появился разум? Как водится, нераз умным путем: благодаря случаю. И придется его разгады вать, как загадку. |
| 124 |
| Уж какое там хотение!- Мы смеемся над тем, кто выходит из своей каморки в ту минуту, когда солнце выходит из сво ей, и говорит: «Хочу, чтобы взошло солнце!»; и над тем, кто не может остановить колесо и говорит: «Хочу, чтобы оно вертелось!»; и над тем, кого уложили на обе лопатки, а он говорит: «Я тут лежу, потому что и хочу тут лежать!» Но - кроме шуток! Разве мы когда-нибудь делаем что-нибудь дру гое, чем любой из этих троих, когда употребляем оборот «л хочу»} |
| 125 |
| О «царстве свободы». - Мы гораздо, гораздо больше способ ны мыслить вещи, нежели делать и переживать их, - это значит, наше мышление поверхностно и довольствуется поверхностью, мало того, не замечает ее. Если бы наш раз ум был развит точно по мерке наших сил и их опытности, то в нашем мышлении наивысшим оказался бы принцип, гласящий: мы в состоянии понять лишь то, что способны сделать, - если уж вообще возможно какое-то понимание. Жаждущий лишен воды, но перед глазами у него беспре станно мелькают мысленные образы воды, словно внушая ему, будто раздобыть ее - самое легкое на свете дело; по верхностный и легко удовлетворяющийся разум не в со стоянии постичь подлинной неотложной потребности и при этом чувствует себя на высоте: он гордится тем, что может больше, бегает быстрее, достигает цели чуть ли не мгновенно, - и вот уже царство мышления в сравнении с царством дела, хотения и переживания предстает царством свободы: а ведь, как уже сказано, на самом деле оно - всего лишь царство поверхности и невзыскательности. |
| 126 |
| Забвение. - Что существует забвение, еще не доказано; мы знаем только одно - что воспоминание не в нашей власти. Покамест мы заполняем эту брешь своей власти как раз этим самым словом - «забвение»: как будто в списке появилась еще одна способность. Да разве в конечном счете есть хоть что-нибудь в нашей власти! - Если брешь в нашей власти заполняет это слово, то разве другие слова не должны за полнять брешь в нашем знании о своей власти. |
| 127 |
| Целенаправленные. - Из всех поступков мы, вероятно, менее всего понимаем целенаправленные, ведь они всегда счита лись самыми понятными и для нашего сознания играют роль самых обыденных. Большие проблемы так и слоня ются в праздности. |
| 128 |
| Сновидение и ответственность. - За все-то вы хотите нести ответственность! Только не за собственные сновидения! Ну что за бледная немочь, что за нехватка последователь ной решимости! Ничто не принадлежит вам больше, чем ваши сновиденья! Ничто в большей мере не есть ваше тво рение! Сюжет, жанр, продолжительность, актерский со став, зрители: в этих комедиях все это вы сами! Но как раз тут вы пугаетесь и стыдитесь себя, и уже Эдип, этот мудрый Эдип, научился находить утешение в мысли, что в своих сновиденьях мы не можем изменить ничего! Отсюда я де лаю вывод: подавляющее большинство людей знает за со бой, вероятно, отвратительные сновиденья. Ведь в про тивном случае как безудержно использовались бы ночные выдумки во благо человеческого высокомерия! - Надо ли мне добавлять, что прав был мудрый Эдип: мы действитель но не несем ответственности за свои сновиденья - а еще меньше за дневные часы ума; и что учение о свободе воли появилось на свет от двух родителей - человеческой гор дыни и чувства власти? Может быть, я говорю это слишком уж часто - но по крайней мере ошибкою оно от этого не становится. |
| 129 |
| Мнимая борьба мотивов. - Говорят о «борьбе мотивов», но под этим подразумевают ту борьбу, которая не является борь бой мотивов. А дело вот в чем: в нашем рассуждающем со знании, до того как начаться действию, вереницей проходят последствия различных действий, на которые мы все счита ем себя способными, и эти последствия мы сравниваем друг с другом. Нам кажется, будто мы готовы к действию, когда установили, что его последствия будут в основном благо приятными; но прежде чем наше рассуждение приходит к этому, мы нередко испытываем настоящие муки из-за не имоверной трудности угадать последствия, разглядеть их во всей полноте, не пропустив ошибкою ни одного: а итог нужно еще будет разделить на случайность. И чтобы не за- быть самого трудного: все эти последствия, которые так трудно установить поодиночке, теперь нужно взвесить всем скопом друг по отношению к другу на одних и тех же весах; и как же часто у нас нет ни весов, ни гирь для этого казуи стического подсчета выгод - по причине различия в каче ствах всех этих возможных последствий. Но, скажем, мы справились и с этим, и случай положил на наши весы вза имно уравновешенные последствия: теперь в виде картины последствий определенного поступка у нас и впрямь есть некий мотив совершить именно этот поступок - но вот то- то и оно: некий мотив! И в то мгновение, когда мы наконец приступаем к действию, нами довольно часто начинает ко мандовать какой-то другой род мотивов, нежели тот, о кото ром тут шла речь, то есть мотивов «картины последствий». Тут вступает в действие наш привычный расклад сил, или мелкий толчок со стороны человека, которого мы боимся, уважаем либо любим, или соображения удобства, в силу ко их мы предпочитаем делать, что под руку попадется, или порыв воображения, в решающий момент привнесенный наиболее благоприятным из ближайших мелких происше ствий; вступает в действие наше телесное начало, прояв ляющее себя совершенно непредсказуемо, вступает в дей ствие каприз настроения, вступает в действие неожиданная выходка какого-нибудь аффекта, случайно как раз готового сделать выходку: короче говоря, вступают в действие моти вы, которых мы отчасти вовсе не знаем, а отчасти знаем очень плохо, и которые мы доселе еще никогда не учились принимать во взаимный расчет. Возможно, что и между ни ми идет борьба, какое-то притяжение и выталкивание, взве шивание и подавление различных величин, - вот это-то и есть подлинная «борьба мотивов», то есть нечто абсолют но непроницаемое и неосознаваемое для нас. Я рассчитал последствия и результаты, тем самым установив один весь ма важный мотив в шеренге мотивов, - но саму эту шерен гу я выстраиваю в столь же малой мере, в какой ее вижу: сама борьба остается для меня скрытой, как и ее конечный итог, победа; ведь я, разумеется, узнаю, что в конце концов сделал, но какой мотив при этом победил на самом деле - этого мне не узнать. Но мы, конечно, привыкли не принимать в расчет все эти бессознательные процессы, а представлять себе, чем подготовлен наш поступок, лишь в той мере, в какой осознали такую подготовку: вот мы и смешиваем борь бу мотивов с взвешиванием возможных последствий раз личных действий - это одна из имеющих самые серьезные последствия и одна из самых роковых подмен в истории морали! |
| 130 |
| Цели ? Воля?- Мы привыкли верить в два царства - царство целей и царство воли, а также в царство случая; в последнем все бессмысленно, в нем все идет, стоит и падает, причем никто не может сказать, почему и для чего. - Мы боимся этого могущественного царства великой космической глу пости, поскольку, как правило, опыт говорит нам, что оно падает на другой мир, мир целей и намерений, примерно как кирпич с крыши, убивая какую-нибудь из наших пре красных целей. Эта вера в два царства - какой-то древней ший романтизм, басня: нас, смышленых карликов со всеми нашими целями и волями, угнетают эти глупые, архиглупые великаны, то есть случайности, они валят нас с ног, часто затаптывают до смерти, - но мы все равно не отказываем ся от жуткой поэзии такого соседства, ведь эти чудовища часто являются, когда жить в паучьих сетях целей нам ста новится слишком уж скучно или страшно, а они совершают великолепную диверсию, внезапно разрывая своими руками всю паутину, - и ведь не то чтобы они, несмышленые, это го хотели! Не то чтобы они это даже замечали! А просто их твердые как камень руки проходят нашу паутину насквозь, будто это воздух. - Греки назвали это царство непредсказу емости и великолепной вечной тупости Мойрой и окружи ли ею своих богов, точно окоемом, который те не могли перешагнуть ни ногами, ни взглядом: втайне они сделали это назло богам, как и многие другие народы: хотя им и поклонялись, но приберегали для себя какой-нибудь послед ний козырь - к примеру, когда, как индусы или персы, пред ставляли себе их зависимыми от жертв, приносимых смерт ными, так что в крайнем случае смертные могли заставить богов голодать и умирать с голоду; или когда, как суровые, меланхоличные скандинавы, представляли себе будущую гибель богов, наслаждаясь молчаливым чувством мести в отплату за постоянный страх, в котором их держали злоб ные боги. Иным было христианство с его ни индусским, ни персидским, ни греческим, ни скандинавским основным ощущением, велевшим поклоняться духу власти, лежа в пра хе, да еще и целовать прах: это был намек на то, что всемо гущее «царство глупости» не так-то глупо, как кажется, и что глупы скорее мы сами, не замечающие стоящего за ним Господа Бога, который, мол, правда, любит темные, кривые и причудливые пути, но в конечном счете все у него «вы ходит прекрасно». Эта новая басня о Господе Боге, которо го дотоле принимали за племя великанов или за Мойру и который плел цели и самые сети, причем потоньше, чем это получалось у нашего разума, - да так, что они должны были казаться последнему непостижимыми, даже глупыми, - так вот, эта басня была столь смелым переворотом и столь отважным парадоксом, что старый, истончившийся мир не смог ей противостоять, как бы безумно и противоречиво она ни звучала; ведь, по правде говоря, тут было одно противо речие: если наш разум не может разгадать Божьего разума и Божьих целей, то как же он догадался о своем собственном соответствующем свойстве? И о соответствующем свойстве Божьего разума? - В новое время и впрямь возросло недо верие в вопросе о том, действительно ли падающий с крыши кирпич сброшен «Божьей любовью», - и люди понемногу вновь оказываются в старой колее романтических велика нов и карликов. Так давайте же научимся - раз уж пришла пора - вот чему: в нашем особом царстве целей и разума тоже правят великаны! И наши цели, и наш разум - вовсе не карлики, а великаны! И наши сети мы сами рвем столь же часто и столь же тупо, как это делают с ними и кирпичи! И не все то цель, что так называется, а еще того менее - не все то воля, что так зовется! И, если вы захотите заключить: «Так, значит, есть только одно царство - случайностей и глу пости?» - то надо добавить: вот именно, есть, может быть, лишь одно царство, может быть, нет ни воли, ни целей, а просто мы их выдумали. Те железные руки необходимости, которые выбрасывают игральные кости случая, ведут свою игру в течение бесконечного времени: тогда обязаны ветре- чаться броски, абсолютно похожие на целесообразность и разумность любой степени. Может быть, наши волевые акты, наши цели - не что иное, как именно такие броски, а мы всего лишь чересчур ограниченны и тщеславны, чтобы понять собственную последнюю ограниченность: а именно то, что мы сами железными руками выбрасываем играль ные кости, что мы сами, совершая и наиболее продуманные поступки, не более и не менее как ведем игру неизбежно сти. Может быть! - Чтобы заглянуть за пределы этого «мо жет быть», следовало бы погостить в подземном мире, по ту сторону всех поверхностей и, сидя за одним столом с Персефоной, метать кости и биться об заклад с нею самой. |
| 131 |
| Моральные моды. - Как изменился самый дух моральных суждений! Все эти великаны античной нравственности, к примеру Эпиктет, знать не знали о принятой нынче высо чайшей оценке таких явлений, как «думать о других», «жить для других»; в согласии с нашей моральной модой их надо было бы объявить чуть ли не аморальными - ведь они все ми силами боролись за свое ego и прошив сочувствия другим (в особенности их страданиям и нравственным изъянам). Может быть, они ответили бы нам на это: «Если уж вы та кой скучный и противный предмет сами для себя, ну, тогда думайте о других больше, чем о себе! И будет вам поделом!» |
| 132 |
| Замирающие отзвуки христианства в морали. - «On n'est bon que par la pitié: il faut donc qu'il y ait quelque pitié dans tous nos sentiments» 1 - так нынче звучит мораль! А откуда все это идет? - Если человек, совершающий поступки, осно ванные на симпатии, бескорыстии, представлении об об щем благе, об обществе в целом, воспринимается сейчас как моральный, то это, может быть, наиболее общий эф фект, перенастройка, произведенные христианством в Евро пе: правда, это не входило ни в его намерения, ни в его уче ние. Когда в корне противоположная этому, строго эгоисти ческая исходная вера в «одно только нужно», в абсолютную важность вечного личного блаженства постепенно отошла в тень вместе с догмами, на которых зиждилась, и благо даря этому в полном соответствии с чудовищной практикой церковного милосердия на передний план протиснулась вторичная вера в «любовь», в «любовь к ближнему», то ока залось, что эта мораль - лишь residuum 1 христианских на строений. Чем больше люди освобождались от догм, тем больше искали словно бы оправдания этому освобождению - в культе любви к ближнему: и желание не отстать тут от христианского идеала, а по возможности превзойти его, отвечало тайному честолюбию всех французских вольно думцев от Вольтера до Огюста Конта, а последний со своей знаменитой формулой морали - vivre pour autrui 2 - факти чески оказался святее папы римского. Шопенгауэр на не мецкой почве, Джон Стюарт Милль - на английской создали львиную долю славы учению о симпатических склонностях и сострадании или о полезности для других как принципу действия: но они и сами представляли собою всего лишь эхо - эти учения, гонимые мощной силой роста, всходили всюду одновременно и в примитивнейшем, и в утонченней шем своем виде начиная приблизительно со времен Фран цузской революции, а на их общей почве словно сами собой выросли все социалистические системы. Нынче не суще ствует, наверное, ни одного предрассудка, в который люди верили бы охотнее всего, нежели тот, что гласит, будто из вестно, чем на самом деле является моральное начало. Се годня каждый, кажется, испытывает блаженство, слыша, что общество намерено приспособить отдельного индивида к всеобщим потребностям и что счастье и в то же время жерт ва индивида состоят в том, чтобы ощущать себя полезным членом и инструментом целого: правда, к теперешнему мо менту еще далеко не решено, в чем усматривать это целое - в государстве существующем или в том, которое предстоит учредить, а может быть, в нации, а может быть, в братстве народов, а может быть, в мелких новых общностях эконо мических интересов. На этот счет нынче много рассуждают, сомневаются, спорят, много возни и страстей; но поразитель но и дружно звучит единодушное требование самоотрица ния ego, самоотрицания, необходимого до тех пор, пока ego, приспособившись к целому, вновь не получит твердый на бор прав и обязанностей - до тех пор, пока оно не станет чем-то принципиально новым, иным. Требуют не более и не менее - все равно, отдают себе в этом отчет или нет, - чем коренной переделки, а по сути ослабления и отмены индивида: и вот без устали подсчитывают и с негодованием указывают на все то злое и враждебное, расточительное, дорогостоящее, роскошное, что было в прежней форме индивидуальной жизни, в надежде распорядиться теперь всем хозяйством подешевле, побезопасней, поравноправ ней, пооднородней, при условии, что будет только большое тело и его члены. Добрым считается все то, что хоть как-то соответствует этой тело- и членообразующей тенденции и ее вспомогательным тенденциям, и это - основное моральное течение нашей эпохи; при этом сочувствие и социальное чувство маскируются друг другом. (Кант еще был вне этой тенденции: он недвусмысленно учил, что мы должны быть невосприимчивы к чужим страданиям, если хотим, чтобы наши благие дела имели моральную ценность, - Шопенгауэр весьма раздраженно, и нетрудно догадаться почему, назвал это Кантовой пошлостью.) |
| 133 |
| «Не думать больше о себе. » - Стоит все-таки как следует пораз мыслить вот о чем: почему человек бросается в воду, чтобы спасти утопающего, к которому не испытывает никаких добрых чувств? Из сострадания: тут человек думает только о нем, о другом, - гласит бездумие. Почему человек сочув ствует боли и дурноте, которые испытывает чахоточный, даже если он на него зол и ненавидит его? Из сострадания: ведь человек при этом думает только о нем, о другом, - гла- сит то же самое бездумие. А правда такова: испытывая со страдание - я подразумеваю под этим то, что обыкновенно вводящим в заблуждение образом называют состраданием, - мы, конечно, больше не думаем о себе сознательно, но бессознательно очень даже думаем, как бывает, когда, оступив шись, мы сразу бессознательно делаем самые целесообраз ные движения, чтобы удержаться на ногах, и при этом явно пускаем в ход весь свой рассудок. Несчастный случай с дру гим уязвляет нас - если мы не окажем помощи, то будем уличены в бессилии, а может быть, в трусости. Или он уже сам по себе означает умаление нашего достоинства в чужих или собственных глазах. Или мы видим в несчастье и стра даниях другого намек на опасность для нас самих; наконец, они могут вызвать наше смущение уже как признаки чело веческой ущербности и бренности вообще. Мы отвергаем такого рода смущение и уязвленность, возмещая их поступ ком, вызванным состраданием, в котором может крыться и хитрая самооборона, а то и месть. Что мы, в сущности, очень даже думаем о себе, выясняется из решения, которое мы принимаем во всех случаях, когда можем пройти мимо зрелища страдающего, терпящего нужду, взывающего о по мощи: мы решаем не делать этого, если можем сыграть роль более сильных и способных помочь, если уверены в одоб рении, если хотим прочувствовать резкую противополож ность своему благополучию или надеемся вырваться из ску ки, глядя на бедствия. Если страдание, причиняемое нам их видом - а оно может быть различного свойства, - назы вать со-страданием, то это только сбивает с толку, ведь что ни говори, это - страдание, от которого свободен тот, кого мы видим страдающим: оно наше собственное, как и стра дание другого - его собственное. Но только это, собственное страданием есть то, от чего мы избавляемся, совершая со страдательные поступки. И все-таки мы никогда не делаем чего-то подобного исходя из одного мотива; и если мы стре мимся освободиться тут от страдания, это так же верно, как то, что, совершая тот же самый поступок, мы отдаемся влечению к наслаждению- наслаждение появляется при виде резкой противоположности нашему положению, от созна ния, что мы можем помочь, если только захотим, при мыс ли о похвалах и признательности за оказанную помощь, в то самое время, когда мы совершаем помощь, и она удается, а удачное исполнение радует уже само по себе, но особенно, если мы чувствуем, как наш поступок кладет конец возму тительной несправедливости (радует уже одно только пре кращение ее возмутительности). Из всего этого и еще ве ликого множества вариаций и состоит «сострадание»: и как же грубо набрасывается язык одним своим словом на столь полифоническое существо! - А что, в свой черед, со страдание однородно страданию, при виде которого возни кает, или что оно способно особенно тонко и проницатель но понимать его, - то и другое противоречит опыту, и кто поет ему хвалы именно в этих смыслах, у того нет необхо димого опыта как раз в этой области моральных отноше ний. Таковы мои сомнения относительно всех тех неверо ятностей, которые сумел высказать о сострадании тот са мый Шопенгауэр, что хотел склонить нас ими к вере в свою великую новость - будто сострадание (рассмотренное им с такими пробелами, столь плохо описанное сострадание) и есть источник решительно всех прошлых и будущих мо ральных поступков, причем именно в силу тех качеств, ко торые он сначала для него выдумал. - Что же в конечном счете отличает людей, лишенных сострадания, от состра дательных? Прежде всего - говоря и тут лишь в самых об щих чертах - они не обладают способностью легко вооб ражать страшное, остро чуять опасность; да и тщеславие их бывает уязвлено не так скоро, когда происходит то, что они могли бы предотвратить (осторожность, присущая их гордости, велит им не вмешиваться в чужие дела без нужды, ведь они по природе своей любят, чтобы каждый помогал себе сам, играл без посторонней помощи). Кроме того, они, как правило, умеют переносить боль лучше сострадатель ных натур; да и не кажется им таким уж несправедливым, чтобы страдали другие, раз пострадали они сами. Наконец, им противно состояние мягкосердечия - так же как состра дательным противно состояние стоического равнодушия; они характеризуют его уничижительными словами, по скольку полагают, что тут под угрозой их мужественность и холодная смелость, - они скрывают свои слезы от других и утирают их, негодуя на себя. Это другой род эгоистов, неже ли сострадательные; но называть их отличительной чертою злость, а отличительной чертою сострадательных доброту - не более чем моральная мода, и мода преходящая, так же как и мода на противоположное была преходящей, хотя не преходила она дольше! |
| 134 |
| В какой мере не следует поддаваться состраданию. - Сострада ние, поскольку оно действительно вызывает страдание - и пусть это будет здесь нашей единственной точкой зрения, - представляет собою слабость, как и любая уступка губитель ному аффекту. Оно множит страдание в мире: пусть даже непосредственно вследствие сострадания страдание там и сям уменьшается, а то и пропадает, - эти случайные и в целом незначительные последствия нельзя использовать, чтобы оправдывать его природу, каковая, как сказано, губительна. Если, положим, оно возобладает хотя бы на день, челове чество тотчас погибнет от него. В нем как таковом доброго так же мало, как и в любом влечении: лишь там, где его тре буют и восхваляют - а это происходит там, где нет понима ния его губительности, а есть желание обнаружить в нем источник наслаждения, - связывают с ним чистую совесть, и лишь тогда увлекаются им, не стыдясь его обнаруживать. В иных условиях, когда есть понимание его губительности, оно слывет слабостью - или, как у греков, болезнетворным, перемежающимся аффектом, который можно сделать без опасным с помощью периодических искусственных очи щений. - Если кто-нибудь, испытания ради, в один прекрас ный день намеренно какое-то время будет поддаваться в реальной жизни позывам на сострадание, постоянно пере живая все беды, какие может подцепить от окружающих, - он неизбежно заболеет и впадет в тоску. А уж если кто-то решил послужить человечеству врачом в каком-то смысле слова, ему придется быть с этим чувством очень и очень осто рожным - ведь оно будет парализовывать его действия во все решающие моменты и положит конец его знанию, его щедрой и умной помощи. |
| 135 |
| Когда тебя жалеют. - Когда дикарей жалеют, они восприни мают это с нравственным отвращением: добродетели у них нет никакой. Проявлять сострадание для них - то же, что проявлять презрение: глядеть на страдания презренного не хочет никто, ведь это не доставляет никакого удоволь ствия. Зато видеть, как страдает враг, которого считают равным себе по гордости и который не отрекается от сво ей гордости даже под пыткой, да и вообще любое существо, не снисходящее до мольбы о сострадании, то есть до пре зреннейшего и глубочайшего унижения, - вот это наслаж дение из наслаждений, и тут уж душа дикаря возвышается до чувства восхищения: в конце концов он убивает такого смельчака, если это в его силах, и воздает ему, несломленному, последние почести: а если бы тот пытался возбудить жалость к себе, если бы с лица его исчезла хладнокровная усмешка, если бы он показал себя презренным - ну, тогда его можно было бы оставить жить, и жить не лучше собаки; он тогда не возбуждал бы у зрителей гордости за себя, а место вос хищения заняло бы сострадание. |
| 136 |
| Счастье сострадать. - Если, как это делали индусы, целью всей интеллектуальной работы ставить познание человечес кого страдания и держаться такого ужасающего намерения на протяжении множества духовных поколений, то состра дание в глазах этих людей наследственного пессимизма об ретет наконец новую ценность - ценность жизнеохранитель- ной силы, дающей способность выдерживать жизнь, хотя она и кажется достойной того, чтобы отринуть ее с отвра щением и ужасом. Сострадание становится средством про тив самоубийства, будучи чувством, содержащим в себе на слаждение и позволяющим отведывать превосходство мел кими глотками: оно отвлекает наше внимание от себя, дела ет душу полной, отгоняет страх и оцепенение, побуждает к речам, жалобам и поступкам - а это относительное счастье, если сравнивать со страданием от познания, со всех сторон загоняющего индивида в тупик и во мрак, где он задыхает ся. А счастье, каким бы оно ни было, дает воздух, свет и свободу передвижения. |
| 137 |
| Стоит ли удваивать «я» ?- Поглядеть на собственные пере живания глазами, какими мы привыкли глядеть на них же, когда они чужие, - это действует очень остужающе, это хоро шее лекарство. А вот глядеть на чужие переживания и вос принимать их так, как если бы они были нашими собственными - ведь таково требование философии сострадания, - это нас погубило бы, и в самое короткое время: проделайте-ка такой опыт - и все иллюзии испарятся! Да и, кроме того, та, первая максима больше соответствует разуму и стремле нию проявлять благоразумие, ведь объективней мы судим о ценности и смысле события, когда оно совершается с дру гими, а не с нами самими: скажем, когда мы оцениваем чью- нибудь кончину, разорение, диффамацию. А сострадание как принцип действия, требующий страдать от беды друго го так же, как страдает он сам, приводит к тому, что точка зрения страдающего «я» со свойственными ей преувеличе нием и излишеством должна стать еще и точкой зрения другого, сострадающего, - и вот нам, оказывается, необходи мо страдать и за себя, и за другого: таким образом мы добро вольно обременяем себя удвоенной глупостью вместо того, чтобы насколько можно облегчать бремя собственной. |
| 138 |
| Когда растет нежность. - Если мы кого-то любим, чтим, вос хищаемся им - и вдруг, задним числом, обнаруживаем, что он страдает (обнаруживаем всегда с великим изумлением, поскольку привыкли думать, что исходящее от него ощу щение счастья порождается неисчерпаемым кладезем его собственного счастья), то наше чувство любви, почтения и восхищения изменяется в чем-то существенном: оно стано вится нежнее, иными словами, нам кажется, будто заполняет- ся разделяющая нас и его пропасть, намечается приближе ние к равенству. Лишь теперь мы считаем, что можем воз давать ему и со своей стороны, тогда как прежде его жизнь в нашем представлении была выше нашей благодарности. Эта возможность возвращать доставляет нам большую ра дость и укрепляет дух. Мы пытаемся угадать и предлагаем ему средство, которое смягчит его боль; если ему нужны утешающие слова, взгляды, знаки внимания, помощь, подар ки, - мы предлагаем все это; но прежде всего, если он хочет видеть, что мы страдаем из-за его страдания, то мы прини маем вид страдающих, но при этом испытываем наслажде ние от деятельной благодарности, а таковая, коротко говоря, является хорошей местью. Если он от нас вообще ничего не хочет и не принимает, то мы уходим остывшими и унылы ми, чуть ли не больными: ведь получается, что нашу благо дарность отклонили, - а в этом пункте чести чувствителен даже самый добродушный. - Из всего этого следует, что даже в лучшем случае в страдании есть что-то унизитель ное, а в сострадании - что-то возвышающее и дающее чув ство превосходства; это напрочь разделяет оба аффекта. |
| 139 |
| Лишь кажется выше!- Вы говорите, мораль сострадания вы ше стоической? Докажите-ка! Но заметьте себе, что более «высокое» и более «низкое» в морали нельзя измерять мер ками самой же морали: ведь никакой абсолютной морали не существует. Поэтому раздобудьте себе мерки где-нибудь еще - и обращайтесь с ними поосторожней! |
| 140 |
| Похвала и порицание. - Когда война кончается неудачно, на чинают искать «виноватого» в ней; когда она приносит по беду, зачинщика войны восхваляют. Вину ищут везде, где есть неудача, ведь таковая несет с собою мрачные настро ения, против которых автоматически идет в ход единствен ное средство: заново пробудить в себе чувство власти- а его дает осуждение «виноватого». Но этот виноватый - вовсе не что-то вроде козла отпущения за чужую вину: он жертва, которую приносят слабые, униженные, угнетенные, когда стремятся чем-нибудь доказать себе, что у них есть еще по рох в пороховницах. Осудить себя - тоже возможный спо соб для потерпевших поражение поддержать в себе это чув ство. - А вот восхваление зачинщика часто бывает столь же слепым результатом другого влечения, которому тоже нуж ны жертвы, - и на этот раз жертва и самому жертвенному животному кажется благоуханной и соблазнительной: ведь когда в народе, в обществе чувство власти сверх всякой меры утоляется великим и волшебным успехом и наступает утом ление от победы, гордость оказывается ненужной; зарожда ется чувство преданности, которое ищет для себя объекта. - Хвалят нас или порицают, мы бываем при этом обычно для наших ближних поводами, подвернувшимися возмож ностями, и чаще всего случайно ухваченными и подтащен ными к себе, - поводами дать волю накопившемуся в них- влечению порицать или хвалить: в обоих случаях мы ока зываем им благодеяние, в котором не имеем заслуги и за которое не получаем благодарности. |
| 141 |
| Красивее не значит ценнее. - Живописная моральность: это моральность бурно выстреливающих вверх аффектов, рез ких перепадов, патетических, внушающих, устрашающих, пышных жестов и звуков. Это полуварварская ступень мо ральности: и не стоит обольщаться ее эстетической пре лестью, приписывая ей более высокий ранг. |
| 142 |
| Сопереживание. - Чтобы понимать другого, то есть чтобы воспроизвести в себе его чувство, мы, конечно, часто допыты ваемся причины того или иного его чувства, спрашивая се бя, к примеру: «Отчегоон так печален?» - чтобы после это го опечалиться по той же причине и себе; но куда привыч- нее этого не делать, а вызывать в себе такое чувство по тем проявлениям, которые оно оставляет и обнаруживает в дру гом, повторяя своим телом (по крайней мере вплоть до лег кого подобия его мышечной моторики и иннервации) вы ражение его глаз, его голос, его походку, его манеру дер жаться (а не то даже их отображение в слове, картине, музы ке). Тогда вследствие давней ассоциативной связи между движением и ощущением, натасканной, чтобы раскручи ваться назад или вперед, в нас рождается сходное чувство. Мы уже хорошо наловчились понимать таким образом чув ство другого и почти непроизвольно постоянно практику ем свою ловкость в присутствии любого человека: особен но стоит приглядеться, как меняются выражения женских лиц - они так и трепещут и горят в беспрестанном воспро изведении и отражении того, что женщины ощущают во круг себя. Но какого мастерства мы достигли в быстром и точном угадывании чувств и в сопереживании, всего яснее показывает нам музыка, коль скоро она представляет собою воспроизведение воспроизведения чувств и все же, несмо тря на такую дистанцию и неопределенность, довольно ча сто позволяет нам причаститься к этим чувствам, когда мы, к примеру, грустим, не имея ни малейшего повода для гру сти, подобно круглым идиотам, только потому, что слышим звуки и ритмы, каким-то образом напоминающие о звуча нии голоса и жестах грустящих людей или даже об их при вычных действиях. Есть легенда об одном датском короле: слушая одного певца, он заразился воинственным настрое нием настолько сильно, что вскочил с места и убил пятерых придворных из числа присутствующих: не было войны, не было врага, совсем напротив, - но сила, проложившая об ратный путь от чувства к причине, была достаточно велика, чтобы выступить против очевидности и разума. Как бы там ни было, музыка почти всегда воздействует таким образом (если, конечно, она вообще воздействует- ), и нет нужды приводить столь гротескные случаи, чтобы понять следу ющее: состояние чувств, в которое приводит нас музыка, почти всякий раз находится в противоречии с очевидно стью нашего дйствительного положения и с разумом, зна ющим это действительное положение и его причины. - Если спросить себя, а почему мы научились так свободно вое- производить чувства другого, то не останется никаких со мнений в ответе: человека, этого самого боязливого из всех созданий (в силу его тонкой и уязвимой природы), в таком сопереживании, таком быстром понимании чувств другого (в том числе и животных) назидала его боязливость. На про тяжении долгих тысячелетий он видел опасность во всем чужом и одушевленном: в его присутствии он тотчас вос производил его черты и манеры, делая выводы о том, ка кого рода злобные намерения кроются за этими чертами и манерами. Такое истолкование всех движений и черт по намерениям человек применял даже к неодушевленной при роде - питая иллюзию, будто ничего неодушевленного не бывает: я думаю, все, что мы называем ощущением природы, глядя на небеса, поля, скалы, леса, облака, звезды, море, ландшафт, весну, идет именно отсюда, - без древнейшего опыта страха, приучавшего нас видеть лежащий за всем этим второй, скрытый смысл, мы теперь не ощущали бы никакой радости от общения с природой, так же как не ощу щали бы никакой радости от общения с человеком или жи вотным без упомянутой наставницы в понимании - бояз ливости. Радость и приятное изумление, в конце концов чувство юмора - это ведь позднорожденные дети сопере живания и намного более юные братья и сестры страха. - Способность быстро понимать - каковая, следовательно, основана на способности быстро притворяться - убывает у гордых, самовластных людей и народов, поскольку в них меньше страха: зато для народов боязливых естественны все виды понимания и притворства; это же и подлинная родина подражательных искусств и повышенных умствен ных способностей. - Когда от теории сопереживания, как я ее здесь сформулировал, я мысленно перехожу к излю бленной и канонизированной как раз нынче теории ми стического процесса, согласно которой сострадание делает из двух существ одно, давая таким путем одному возмож ность прямого понимания другого, когда я припоминаю, что такой светлый ум, как Шопенгауэров, наслаждался этим горячечно-восторженным и никудышным хламом, внедрив свое наслаждение в другие, опять-таки и светлые, и суме речные умы, - то нет пределов моему изумлению и жалости. Как же велико должно быть наше наслаждение невразуми- тельной нелепицей! Сколь близок еще человек как целое к помешанному, когда прислушивается к своим тайным ин теллектуальным желаниям! - (За что, собственно говоря, Шопенгауэр чувствовал себя таким уж благодарным, таким уж глубоко обязанным Канту? Это выясняется вдруг совер шенно недвусмысленно: кто-то говорил-де о том, как мож но лишить категорический императив Канта qualitas occulta1 и сделать его попятным. По этому поводу Шопенгауэр раз ражается следующими словами: «Понятность категориче ского императива! Идея абсолютно бессмысленная! Тьма египетская! Мол, не дай Бог, чтобы он остался непонят ным! Да как раз то, что существует непостижимое, что это горе разума и его понятий ограниченно, условно, конечно, обманчиво, - уверенность в этом есть великий подарок от Канта». - Вот и призадумаешься, имеется ли добрая воля к познанию вопросов морали у того, кто заранее ощущает восторг от веры в их непостижимости Того, кто к тому же честь по чести верует в наития свыше, в магию и явления духов - и в метафизическое безобразие жабы!) |
| 143 |
| Беда, стоит только этому влечению разбушеваться! - Положим, влечение к преданности и заботе о других («симпатические склонности») будет в два раза сильнее, чем оно есть: тогда жить стало бы вообще невозможно. Представим себе хотя бы, что за безрассудства из-за преданности и забот о себе самом совершает каждый ежедневно, ежечасно, и как не выносимо он при этом должен выглядеть: а уж что было бы, если бы мы стали объектом таких безрассудств и на зойливости для других, которые дотоле поражали ими лишь себя! Тогда пришлось бы нам сломя голову бежать прочь, едва завидев, что подходит «ближний»! А симпатические склонности награждать тою же бранью, какой сейчас мы награждаем эгоизм! |
| 144 |
| Затыкать уши, слыша стенания. - Если мы позволим себе помрачнеть от стенаний и страданий других смертных, за тянув собственные небеса тучами, кому тогда придется испы тывать на себе последствия такого помрачения? Вот именно - этим другим смертным, и притом вдобавок ко всем своим тяжким ношам! Мы не сможем быть для них ни рукой по мощи, ни глотком воздуха, если будем вторить их стенаниям, как эхо, даже если всегда будем держать на эти стенания ухо востро, - разве только усвоим искусство олимпийцев и станем отныне веселиться сердцем, глядя на человеческие невзгоды, вместо того чтобы тужить от них. Правда, это было бы немного слишком по-олимпийски для нас - несмо тря на то, что в наслаждении трагедией мы уже сделали шаг к такому идеальному каннибализму богов. |
| 145 |
| «Неэгоистична!» - Этот пуст и хочет заполниться, тот пере полнен и хочет опустошиться - того и другого влечет оты скать для себя кого-нибудь, кто помог бы им тут. И этот про цесс, понятый в лучшем смысле, в обоих случаях называют одним словом: любовь. Ну так что? Это любовь-то неэгои стична? |
| 146 |
| Невзирая даже на ближнего. - Как? Суть подлинной мораль ности состоит в том, чтобы постоянно учитывать ближай шие и самые прямые последствия наших поступков в отно шении других и делать свой выбор на таком основании? Это всего-навсего узкая и мелкобуржуазная мораль, как бы она ни силилась быть моралью вообще: но выше и свободней кажется мне идея не обращать внимания даже на эти ближай шие последствия для других и искать более далеких целей, даже если иногда путь к ним ведет через страдания других, - скажем, стремиться к познанию, несмотря на понимание того, что наше свободомыслие ближайшим образом и пря мо повергнет других в сомнения, горе и кое-что похуже. Разве нельзя нам по крайней мере обращаться с ближними так же, как мы обращаемся с собою? И если относительно себя мы думаем о прямых последствиях и страданиях не столь узко и мелкобуржуазно, то почему должны делать то же относительно других? Скажем, в нас есть стремление к самопожертвованию: что запретит нам тогда жертвовать вместе с собою и ближними? Ведь до сих пор именно так делали государство и монархи, принося одних граждан в жертву другим, как было принято говорить, «в общих ин тересах». Но и у нас есть общие и, может быть, еще более общие интересы: почему же не принести в жертву гряду щим поколениям некоторых индивидов из нынешнего? То гда их беды, их смятения, их отчаяние, их промахи и вы званные страхом шаги предстанут как необходимые, по скольку некий новый лемех должен взрыхлить почву и сделать ее плодородной для всех! - В конце концов: мы заодно сообщаем ближним умонастроение, в котором они могут почувствовать себя жертвой, мы убеждаем их согласить ся с задачей, для выполения которой мы их используем. Да разве мы лишены сострадания? Но если мы хотим одержать победу над собой даже невзирая на свое сострадание, то разве эта позиция, это настроение не выше, не свободнее, не жели те, в которых человек чувствует себя уверенно, лишь выяснив, благотворен или вредоносен такой-то поступок для ближних? А вот мы усилили бы путем жертвы - которая приносилась бы и нами, и ближними - всеобщее чувство человеческой силы, мы подняли бы его, и пусть даже боль шего мы не достигли бы. Но уже одно это было бы пози тивным приумножением счастья. - Наконец, если даже это — но тут я больше ничего не скажу! Достаточно одного взгляда - вы меня уже поняли. |
| 147 |
| Откуда берется «альтруизм». - О любви люди говорили столь возвышенно, с таким обожанием в общем и целом потому, что у них ее было мало и они никогда не могли утолить свой голод этою пищей досыта: потому-то она и превратилась для них в «пищу богов». Пусть какой-нибудь поэт попробу ет в картине утопии изобразить всеобщую человеческую любовь как состоявшийся факт: понятно, что ему придется описать мучительное и смехотворное положение, какого еще земля не видела, - вокруг каждого будет увиваться, докучать ему, вожделеть его не один любящий, а тысячи, да что там, каж дый встречный, - и все это в силу неодолимого влечения, которое будут тогда бранить и проклинать так же, как преж нее человечество делало с эгоизмом; а певцы такого поло жения, если их оставят в покое для творчества, ни о чем не будут мечтать так, как о блаженном безлюбом былом, о божественном эгоизме, о воцарении на земле когда-нибудь в будущем одиночества, ничем не нарушимого покоя, не популярности, ненависти, презрения и как там еще зовут ся все эти мерзости нашего любимого мира животных, где живем мы. |
| 148 |
| Дальние перспективы. - Если моральны, как, кажется, гласи ло определение, только такие поступки, которые соверша ются ради других, и только ради других, то нет никаких моральных поступков вообще! Если моральны только по ступки - как гласит другое определение, - совершенные на основании свободы воли, то опять-таки нет никаких мо ральных поступков вообще! - Так что же это, стало быть, такое - то, что так называется и что тем не менее несомнен но существует и требует объяснений? Это следствия неко торых интеллектуальных промахов. -Аесли, скажем, удаст ся избавиться от этих промахов - что тогда станет с «мо ральными поступками»? - В силу этих ошибок мы до сих пор наделяли некоторые поступки ценностью высшей, чем они обладали: мы отделяли их от «эгоистических» и «не свободных» поступков. Если теперь мы снова соединим их, как и должны сделать, то, разумеется, уменьшим их ценность (ощущение их ценности), причем ниже надлежащей меры, поскольку «эгоистические» и «несвободные» поступки оце нивались доселе слишком низко на основании вышеназ- ванного мнимого, глубочайшего и принципиального раз личия. - Так, значит, отныне именно они будут совершать ся реже, поскольку начиная с этого времени будут оцени ваться ниже? - Это неизбежно! По крайней мере на поря дочный срок, покуда ощущение ценности тянет на весах больше реакции на прежние ошибки! Но наш встречный расчет состоит в том, чтобы вернуть человечеству чистую совесть для поступков, ославленных эгоистическими, и вос становить их ценность, - мы отнимем у них нечистую совесть! А поскольку доселе они совершались куда чаще других, да так оно и останется во все времена, то мы сотрем видимость зла со всей картины поступков и жизни! И это будет очень хороший итог! Когда человек перестанет считать себя злым, он прекратит и быть злым! |
| Книга 3 |
| |
| 149 |
| Совершать мелкие нестандартные поступки! - Начать в один прекрасный день совершать поступки в области нравов во преки собственному благоразумию; на практике делать тут уступки, чтобы оставить за собой назависимость ума; по ступать, как все, тем самым изъявляя им свою учтивость и полезность, словно в возмещение за нестандартность наших мнений: - все это у многих более или менее свободомысля щих людей считается не только само собой разумеющимся, ной «благопристойным», «гуманным», «толерантным», «не педантичным» и всем остальным, к чему применимы вся кие красивые слова, коими убаюкивают интеллектуальную совесть: и вот один несет в церковь крестить своих детей, а сам остается атеистом, другой служит в армии, как и все, хотя и клянет вражду между народами на чем свет стоит, а третий венчается, потому что невеста в родстве с клирика ми, и без всякого стыда даобеты перед лицом священника. «Совсем не важно, если наш брат и сделает то, что всегда делают и делали все» - так звучит этот грубый предрассудок}. это грубое заблуждение! Потому что нет ничего более важно го, чем когда нечто уже мощное, давно ставшее традицией и бездумно признаваемое снова и снова подтверждается поступками кого-то признанного умным: ведь благодаря этому в глазах всех, кто об этом слышит, оно получает санк цию самого разума! Безусловно уважайте свои мнения! Но больше цените мелкие нестандартные поступки! |
| 150 |
| Случайность браков. - Будь я богом, причем богом благожела тельным, - человеческие браки выводили бы меня из себя как ничто другое. Сколь далеко может продвинуться вперед человек к семидесяти, да что там, к тридцати годам - прямо на изумление, даже для богов! А теперь поглядите - итог и зарок своих борений, своей победы, лавровый венок своей человечности он вешает в первом попавшемся месте, где его по листочкам ощипывает бабенка: поглядите, как хо рошо он умеет достигать, как плохо - сохранять, мало того, как он вообще не задумывается о том, что мог бы проло жить дорогу еще более победоносной жизни посредством деторождения: тут уж, как сказано, выходишь из себя, бормо ча: «Не выйдет из человечества ничего хорошего - избран ные пропадают почем зря, случайность браков делает бес смыслицей великий путь человечества; так хватит нам быть истовыми, но одураченными зрителями этой бесцельной комедии!» - Некогда в таком-то вот настроении Эпикуровы боги и укрылись в своей тишине и блаженстве: они были по горло сыты людскими делами, всем этим любовным торгом. |
| 151 |
| Тут можно творить новые идеалы. - Следовало бы запретить принимать решение о своей жизни в состоянии влюблен ности и выбирать себе общество раз и навсегда в силу на шедшей блажи: клятвы влюбленных следовало бы публич но объявлять недействительными и отказывать им в праве на брак: и как раз потому, что к браку надо относиться куда более серьезно! А именно так, чтобы в тех случаях, когда прежде он имел место, теперь он, как правило, места не имел бы! Разве браки обычно не таковы, что третий как свидетель в них нежелателен? И как раз этот третий - ре бенок - почти всегда имеется, будучи более чем свидетелем: козлом отпущения! |
| 152 |
| Формула присяги. - «Если то, что я говорю, ложь, то я от ныне человек неприличный, и любой имеет право сказать мне это в лицо». - Такую формулу я рекомендую вместо су- дебной присяги и обычного при ней упоминания имени Божьего: она сильнее. Нет причин уклоняться от нее даже человеку благочестивому: ведь как только нынешней при сяги оказывается недостаточно, благочестивцу приходится обращаться к своему катехизису, который предписывает: «Не произноси имя Бога твоего всуе\» |
| 153 |
| Недовольный. - Это один из тех, что в древности были храбре цами: он злится на цивилизацию, полагая, будто она только и думает, как бы сделать доступными все хорошие вещи, почести, драгоценности, красивых женщин - даже трусам. |
| 154 |
| Утешение для рискующих. - Греки, ведя жизнь, весьма под верженную великим опасностям и крушениям, в размыш лении и познании искали своего рода гарантий для чувства и последнего refugium1. Мы, находясь в несравненно более безопасных условиях, внесли опасность в размышление и познание, а отдыхаем от нее и забываемся от нее в жизни. |
| 155 |
| Угасший скепсис. - Отчаянный риск в новое время встреча ется куда реже, чем в древности и в средневековье - веро ятно, потому, что новое время утратило веру в предзнаме нования, оракулы, звезды и предсказателей. Это значит, что мы потеряли способность верить в предначертанное для нас будущее, как верили древние, которые - в отличие от нас - были гораздо менее скептичны в отношении того, что будет, нежели в отношении того, что есть. |
| 156 |
| Злость от задора. - «Только бы не почувствовать себя слиш ком хорошо!» - такова была потаенная тревога греков в хорошие времена. Поэтому-то они и внушали себе умерен ность. А мы! |
| 157 |
| Культ «звуков природы». - О чем говорит тот факт, что наша культура не просто терпима в отношении слез, жалоб, упре ков, жестов ярости или уничижения - а что она одобряет их и причисляет к благородным неизбежностям? - В то вре мя как дух античной философии взирал на них с презрени ем, не признавая никакой необходимости в них? Вспомним хотя бы, как Платон - отнюдь не самый бесчеловечный из философов - рассуждает о Филоктете как сценическом пер сонаже. Так, может быть, нашей современной культуре не хватает «философии»? Может быть, с точки зрения древних философов все мы вместе взятые - не более чем «плебс»? |
| 158 |
| Атмосфера для лести. - Подлых льстецов в наше время на прасно искать в окружении монархов - все они без исклю чения пахнут войною, а льстецам этот запах претит. Зато в окружении банкиров и художников цветок лести растет и сегодня. |
| 159 |
| Те, что будят мертвых. - Люди тщеславные начинают оце нивать фрагменты прошлого выше с того момента, когда оказываются в состоянии вжиться в него (особенно если это трудно), ведь они хотят насколько можно воскресить их в настоящем. А поскольку тщеславным всегда нет числа, то занятия историей, как только вменят в обязанность из- учать все прошедшее вообще, и впрямь становятся немалой опасностью: чтобы пробудить всех мертвых, придется по ложить слишком много сил. Все романтическое течение будет, может быть, понятнее всего с этой точки зрения. |
| 160 |
| Тщеславные, алчные и не слишком мудрые. - Страсти в вас силь нее разума, а ваше тщеславие еще сильнее страстей - таким людям, как вы, решительно рекомендуется хорошая порция христианской нравственной практики с небольшой при правой Шопенгауэровой теории! |
| 161 |
| По эпохе и красота. - Если наши ваятели, живописцы и ком позиторы хотят соответствовать духу времени, им надо изо бражать красоту распухшей, огромной и нервной: так вот и греки, в русле своей морали, основанной на чувстве меры, видели и изображали красоту в виде Аполлона Бельведер- ского. Нам следовало бы считать его попросту безобразным}. Но слабоумные «классицисты» отняли у нас всякую чест ность! |
| 162 |
| Ирония на современный лад. - Нынче это по-европейски - из лагать все великие интересы с иронией, ведь в силу занято сти на службе ни у кого нет времени отнестись к ним всерьез. |
| 163 |
| Против Руссо. - Если верно, что в нашей цивилизации есть нечто убогое, то выбирайте - или продолжать такое заклю чение вместе с Руссо: «Эта убогая цивилизация виновата в наших скверных нравах», или сделать обратное заключение вопреки Руссо: «Наши хорошие нравы виноваты в убожестве цивилизации. Наши слабые, немужественные, общественные представления о добре и зле и их чудовищное владычество над телом и душою вконец ослабили все тела и души и сло мили самостоятельных, независимых, непредвзятых лю дей, этих несущих опор сильной цивилизации: там, где еще встречаются скверные нравы, можно видеть последние раз валины этих опор». Вот вам столкновение двух парадоксов. И правда здесь не может быть на обеих сторонах: да и есть ли она вообще на какой-то из них? Еще надо посмотреть. |
| 164 |
| Может быть, и преждевременно. - Сегодня создается впечатле ние, будто в среде всякого рода сомнительных, ненадежных знаменитостей и, как правило, в густом тумане, со стороны тех, что не считают себя привязанными к существующим нравам и законам, делаются первые попытки сплотиться, чтобы добиться легитимности, - в то время как прежде, когда их поносили как преступников, вольнодумцев, возмутите лей нравственности, злодеев, они, порочные и внушающие порочность, жили под проклятьем птичьих прав и нечи стой совести. В общем и целом это надо было бы считать правильным и нормальным, хотя грядущее столетие сделает эту породу людей чем-то опасным, вложив каждому из них в руки оружие: уже тем самым появится встречная сила, ко торая будет постоянно напоминать о том, что не существует никакой морали, наделяющей одними только моральными качествами, и что всякая нравственность, признающая ис ключительно себя самое, губит слишком много хороших сил и обходится человечеству чересчур дорогой ценой. Эти ми отклоняющимися людьми, которым столь часто свойст венно умение находить и создавать новое, больше нельзя жертвовать; нельзя даже больше считать зазорными откло нения от морали - и в мыслях, и в делах; необходимы новые многочисленные эксперименты над жизнью и обществом; необходимо устранить из мира чудовищное бремя нечистой совести - эти наиболее общие цели должны признаваться и преследоваться всеми честными и правдолюбивыми людьми! |
| 165 |
| Какая мораль не наскучит. - Основные заповеди нравствен ности, которые народ всегда охотно выучивает и выслуши вает, стоят в отношении к его основным порокам, а потому и не наскучивают ему. Греки, слишком часто терявшие уме ренность, холодную отвагу, справедливость и вообще способ ность соображать, очень интересовались четырьмя сокра тическими добродетелями - ведь они так в них нуждались, но как раз ими-то и были наделены так скудно! |
| 166 |
| На распутье. - Черт возьми! Как же вам хочется приобщить ся к системе, где приходится либо быть колесом и только колесом, либо оказываться под колесами! Где само собой разумеется, что каждый есть το, чем его сделали свыше! Где искательство «связей» почитается естественным долгом! Где никто не чувствует себя оскорбленным, когда ему кивком показывают на какого-нибудь человека: «Вон тот может ока заться Вам полезным!» Где не стыдятся делать визиты, чтобы попросить протекции! Где даже не подозревают, что, усерд но приспосабливаясь к таким нравам, раз и навсегда пока зывают себя мелкими глиняными горшками природы, кото рыми пользуются (с правом разбить их) другие, не особенно- то чувствуя себя за это ответственными; это как если бы кто-то сказал: «Людей такого сорта, как я, хоть пруд пруди: можете махнуть на меня рукой! Без церемоний!» |
| 167 |
| Абсолютное почитание. - Когда я представляю себе немецких философов, которых больше всего читают, немецких ком позиторов, которых больше всего слушают, немецких поли тиков, которых больше всего уважают, то поневоле говорю себе: туго приходится теперь немцам, этому народу абсолют ных чувств, - и притом от своих же собственных великих мужей. Тут взгляду открывается трижды великолепное зрели- ще: каждый раз это поток, текущий в прорытом им же самим русле, и текущий так стремительно, что нередко так и подмы вает думать, будто он намерен течь вверх по горе. А все-таки до каких пределов ни доводили бы немцы свое почитание, кто же из них в общем и великом не предпочел бы иметь иное мнение, нежели Шопенгауэр! - И кому нынче придет в голову в общем и в малом разделять взгляды Рихарда Вагне ра, как бы ни было верно чье-то высказывание: что всюду, где он оказывает влияние и где он испытывает влияние, скрыта какая-нибудь проблема, - достаточно того, что сам он ее не разрешает! - И наконец, огромное множество немцев от всей души было бы одного мнения с Бисмарком, если бы хотя бы он сам был одного мнения с собою или пусть только делал бы вид, что впредь будет так! Конечно, не иметь базовых принци пов, но иметь базовые влечения, быть гибким умом на службе сильных базовых влечений и как раз поэтому не иметь базо вых принципов - во всем этом для политика не только нет ничего особенного, а это скорее должно считаться чем-то нормальным и естественным; но, увы, доселе такиекачест- ва были совершенно не немецкими! Они были немецкими не больше, чем шум вокруг музыки и диссонансы, недоволь ство вокруг композитора, они были немецкими не больше, чем новая, оригинальная позиция, избранная Шопенгау эром: то есть ни над вещами, ни на коленях перед вещами - то и другое еще можно было бы назвать немецким, - а против вещей! Невероятно! И неприятно! Ставить себя на одну доску с вещами, но - в качестве их противника, а уж на худой конец - в качестве собственного противника! - Что абсолютному почитателю делать с таким образцом? А что - вообще с тремя такими образцами, не желавшими жить друж но даже друг с другом? Ведь вот вам, пожалуйста: Шопен гауэр - противник музыки Вагнера, а Вагнер - противник политики Бисмарка, а Бисмарк - противник всяческой ваг- неровщины и шопенгауэровщины! Ну что тут поделаешь! Куда податься со своей жаждой к «почитанию потрохами»? Может быть, попробовать выкроить из музыки компози тора несколько сотен тактов хорошей музыки, которые про сятся в сердце и которые надо принять близко к сердцу, потому что у них есть сердце, - попробовать, совершив этот мелкий грабеж, отойти в сторонку, а обо всем остальном просто забыть? И нащупать точно такую же позицию в от ношении философа и политика - выкроить, принять близ ко к сердцу и в особенности - забыть об остальном? Эх, кабы только забвение не давалось с таким трудом! Был один очень гордый человек, который не хотел ничего брать ни от ко го, кроме себя самого, - и хорошее, и плохое: но когда ему понадобилось забвение, он не смог извлечь его из себя, и ему пришлось трижды заклинать духов; они пришли, они услышали его желание и в конце концов сказали: «Мы мо жем дать лишь то, что в нашей власти». Почему бы немцам не воспользоваться опытом Манфреда? Зачем сначала еще заклинать духов? Это бесполезно, никто не забывает, когда хочет забыть. А каким огромным оказалось бы «все осталь ное», что надо было бы забыть у этих трех великанов эпохи, дабы затем почитать их потрохами! Тогда уж лучше исполь зовать удобную возможность и попробовать что-нибудь но венькое: а именно, прибавлять в честности относительно себя и из народа, который так легковерно вторит и питает ожесточенную, слепую враждебность, стать народом огра ниченного одобрения и доброжелательной враждебности; но для начала научиться тому, что абсолютное почитание лиц есть нечто смехотворное, что переучиться тут было бы не бесславно и для немцев и что существует такое глу бокое, достойное внимания изречение: «Ce qui importe, ce ne sont point les personnes: mais les choses»'. Это изречение, как и его автор, велико, честно, просто и молчаливо - совсем как Карно, этот солдат и республиканец. - Но разве можно нын че говорить немцам о таком французе, да к тому же респу бликанце? Может быть, и нет; а может быть, нельзя даже и вспоминать о том, что в свое время Нибур позволил себе сказать немцам: что никто не произвел на него такого силь ного впечатления истинного величия, как Карно. |
| 168 |
| Один образец. - Что я люблю в Фукидиде, из-за чего ставлю его выше Платона? У него есть способность очень широко и объективно радоваться всему типическому в человеке и в событиях и считать, что в каждом из типов можно найти какую-то оправданность: ее-то и пытается он обнаружить. Он гораздо ближе к практической жизни, чем Платон; он не очерняет и не умаляет людей, которые ему не понрави лись или причинили в жизни какое-нибудь зло. Совсем на против: во всех вещах и лицах он усматривает нечто вели кое и наделяет их величием, видя в них лишь типы; а на что нужно было бы всем последующим поколениям, кото рым он посвятил свой труд, что-то не типическое? Таким-то образом в нем, мыслящем о людях, происходит последний великолепный расцвет той культуры самого объективного ми- ропознания, поэтом которой был Софокл, государственным деятелем - Перикл, врачом - Гиппократ, природоведом - Демокрит: той культуры, что следовало бы окрестить име нем ее наставников - софистов, да, увы, с этого момента кре щения она начинает вдруг становиться для нас туманной и неуловимой, - ведь мы подозреваем теперь, что это была, наверное, культура весьма безнравственная, коль скоро с ней боролся тот же Платон вместе со всеми сократически ми школами! Правда тут так запутанна и перекручена, что распутывать ее можно только с отвращением: ну так и пусть древнее заблуждение (error ventate simplicior1 ) идет своим древ ним путем! |
| 169 |
| Такие чуждые нам греки. - Стили восточный или современ ный, азиатский или европейский: в сравнении с греческим всем им свойственны массивность и наслаждение больши ми количествами как способ выражения возвышенного, в то время как в Пестуме, Помпеях и Афинах и глядя на гре ческую архитектуру вообще не перестаешь удивляться тому, с помощью сколь малых масс греки умели и любили выражать возвышенное. - То же и в другом: сколь простыми представ лялись друг другу люди в Греции! Как далеко мы оставили их позади в знании людей! Но зато и какими сложными ла- биринтами выглядят наши души и наши представления о душах в сравнении с их! Если бы мы возмечтали об архи тектуре по нашему душевному складу и отважились бы на нее (но мы слишком трусливы для этого! ), то образцом для нас был бы лабиринт! Об этом можно догадаться судя по нашей родной и действительно выражающей нас музыке! (Ведь в музыке люди не следят за собой, потому что мнят, будто нет никого, кто был бы в силах разгадать их за их соб ственной музыкой.) |
| 170 |
| Иная перспектива для чувства. - Что значит вся наша болтов ня о греках! Разве мы понимаем что-нибудь в их искусстве, душою которого была - страсть к обнаженной мужской кра соте! Лишь с ее точки зрения они смотрели на красоту жен скую. Стало быть, они видели ее из совсем иной перспек тивы, чем наша. И так же дело обстояло с их любовью к женщине: они иначе благоговели, иначе и презирали. |
| 171 |
| Питание современного человека. - Он умеет переварить мно гое, если даже не все, - для него это предмет особого тщес лавия; но он оказался бы ступенью выше, если бы как раз этого и неумел бы; homopamphagus1 - вид отнюдь не самый утонченный. Мы живем между прошлым, обладавшим вку сом более диким и своенравным, чем наш, и грядущим, у которого будет, может быть, вкус более изысканный, - а мы увязли посередке. |
| 172 |
| Трагедия и музыка. - Мужчин воинственной духовной орга низации, каковы были, к примеру, греки времен Эсхила, трудно чем-нибудь растрогать, а если уж сострадание вдруг пробьет их броню, то овладевает ими, словно исступление, и становится подобным «демонической одержимости», - тогда они чувствуют себя невольниками, охваченными каким- то религиозным ужасом. После у них наступают сомнения в своем состоянии; испытывая его, они вкушают восторг от выхода из себя и от его необычности, смешанный с гор чайшей полынью страдания: это напиток как раз для вои нов, нечто редкостное, опасное и горько-сладкое, что не всякому выпадает на долю. Трагедия обращена к душам, именно так ощущающим сострадание, к душам суровым и воинственным, одолеть которые нелегко хоть страхом, хоть и состраданием, но которым идет на пользу время от вре мени умягчаться: а что значит трагедия для тех, которые подставлены «симпатическим склонностям», как парус ве трам! Когда афиняне сделались более мягкими и чувстви тельными, ко времени Платона, - ах, как они еще были дале ки от сентиментальности жителей наших столиц и провин ций! - то философы уже все-таки сетовали на губительность трагедии. Эпоха, полная опасностей, какова начинающая ся сейчас, когда отвага и мужество растут в цене, может быть, мало-помалу вновь закалит души до такой степени, что им понадобятся трагические поэты: но некогда они бы ли немного излишними - если пользоваться самым мягким выражением. - Так, может быть, и для музыки еще раз на ступят лучшие времена (они, безусловно, будут и более лихи- ми\), когда композиторам придется обращаться ее средства ми к людям, окончательно ставшим личностями, внутрен не суровым, обуянным мрачной серьезностью собственной страсти: а что значит музыка для этих нынешних, куда как суетливых, невзрослых, полуличных, любопытствующих и ко всему вожделеющих душонок уходящей эпохи! |
| 173 |
| Поющие осанну труду. - В осаннах «труду», в неустанных раз глагольствованиях о «благословении труда» я вижу ту же заднюю мысль, что и в хвалах общеполезным, неэгоисти ческим поступкам: страх перед всем индивидуальным. Зре- лище труда (тут имеется в виду пресловутое муравьиное при лежание от зари до зари), в сущности, внушает нынче ощу щение, что такой труд - лучшая полиция, что он держит в узде каждого и отменно умеет противодействовать разви тию разума, страстности, жажды независимости. Ведь на него уходит огромное количество нервной энергии, кото рая отводится от раздумий, самоуглубления, мечты, заботы, любви, ненависти; он всегда держит перед глазами одну мел кую цель и дает легкое и регулярное удовлетворение. Зна чит, в обществе, где люди постоянно прилежно трудятся, будет больше безопасности: а безопасности нынче поклоня ются как высшему божеству. - И что же? О ужас! Опасным сде лался как раз «рабочий»! Все кишит «опасными личностями»! А за ними - опасность из опасностей: отдельная личность! |
| 174 |
| Моральная мода торгашеского общества. - В основном прин ципе нынешней моральной моды: «Моральные поступки - это поступки, продиктованные симпатией к другим» я вижу проявление одного социального влечения - боязливости, интеллектуально камуфлирующего себя таким образом: это влечение направлено как на свою высшую, важнейшую, бли жайшую цель на изъятие из жизни всякой опасности, какая была в ней прежде, и на то, чтобы каждый содействовал этому всеми силами: вот почему оценку «хороший» могут заслужить только поступки, имеющие целью достижение всеобщей безопасности и ощущения безопасности! - Как же мало радости, должно быть, сегодня доставляют себе люди, если высший нравственный закон устанавливает для них такая тирания боязливости, если они так безропотно подчиняются правилу - не смотреть на себя, рядом с собою, но выискивать взглядом всякое бедствие, всякое страдание где-нибудь на стороне! Разве, вынашивая столь чудовищное намерение - а именно, сглаживать все острые места и края жизни, - мы не становимся на прямую дорогу, ведущую к превращению человечества в песок} Песок! Мелкий, мяг кий, круглый, нескончаемый песок! Это ли ваш идеал, вы, герольды симпатических склонностей? - А между тем оста- ется без ответа даже вопрос о том, будет ли другому больгие пользы, если все время без промедления спешить ему на вы ручку и помогать - а ведь когда это не превращается в тира нический захват и вмешательство в самую природу другого, то может затрагивать лишь поверхность, - или же если сде лать из себя нечто такое, на что другой посмотрит с удо вольствием: скажем, прекрасный, тихий, погруженный в себя сад, окруженный высокими стенами, защищающими против бурь и пыли дорог, но гостеприимно предлагающий и распахнутые ворота. |
| 175 |
| Основная идея торгашеской культуры. - Там и сям можно ви деть теперь зачатки культуры, сердцевину которой образует торговля, в той же мере, в какой сердцевину культуры арха ической Греции составляло личное состязание, а римлян - война, победа и право. Торгаш умеет все оценить, ничего не производя, причем оценить исходя из запроса потребите ля, а отнюдь не собственного, личного запроса: главный вопрос для него - «кто и сколько людей будут это потре блять?» Такой-то способ оценки он применяет инстинктив но и постоянно - ко всему подряд, а, стало быть, и к произ ведениям искусств и наук, мыслителей, ученых, художни ков, политиков, народов и партий, целых эпох: глядя на все, что создано, он задается вопросом о спросе и предло жении, чтобы определить для себя ценность вещи. Сделать это основным признаком всей культуры, провести через идеи вплоть до дна и последней песчинки и придать эту форму всякой воле и всякому умению: вот то, чем будете гордиться вы, люди следующего столетия, - если пророки класса тор гашей правы, видя вас такими. Но у меня мало веры этим пророкам. Credatjudaeus Apella\ говоря словами Горация. |
| 176 |
| Критика отцов. - Почему нынче люди не против истины даже о ближайшем прошлом? Потому что всегда тут как тут новое поколение, которое чувствует себя в оппозиции к это му прошлому и в его критике вкушает первые плоды чувства власти. Прежде, наоборот, новое поколение стремилось видеть в старом свою основу и начинало ощущать себя, не просто принимая взгляды отцов, но по возможности еще и ужесточая их. Критиковать отцов было тогда безнравствен но: а нынче молодые идеалисты с этого начинают. |
| 177 |
| Учиться одиночеству. - Эх вы, бедняги из метрополий миро вой политики, одаренные молодые люди, замученные че столюбием, почитающие долгом ввернуть свое словцо по любому поводу - а повод уж всегда найдется! Те, что, про изводя пыль и шум таким способом, мнят, будто это они - телеги истории! Те, что утрачивают подлинную творческую силу, потому что всегда держат ухо востро, всегда ловят мо мент, чтобы ввернуть свое словцо! Как бы они ни жаждали великих дел - глубокое молчание вынашивающих плод все гда будет им недоступно! Текущие события гонят их перед собой, словно перекати-поле, а они думают, будто сами под гоняют события, - вот бедняги! - Если хочешь играть на сцене героя, нельзя и думать о том, чтобы замешаться в тол пу, нельзя даже знать, как замешиваются в толпы. |
| 178 |
| Ежедневный износ. - У этих молодых людей не хватает ни характера, ни таланта, ни прилежания: но им не предоста вили времени самим найти свое призвание, а наоборот, при учили с младых ногтей брать готовое. В момент, когда они уже совсем созревали, чтобы «получить назначение в глу хомань», с ними делали нечто иное - их использовали, их отпихивали от себя, из них воспитывали то, что предна- значено для ежедневного износа, превращая таковой в их эти ку, - и вот они уже не могут без него обходиться и не хотят ничего иного. Нельзя только лишать этих бедных тягловых животных «каникул» (так это называется), сего идеала празд ности для работающего на износ столетия, - времени, ког да можно вволю побездельничать и по уши погрузиться в тупоумие и ребячество. |
| 179 |
| Чем меньше государства, тем лучше!- Все политические и эко номические отношения не стоят того, чтобы ими могли и должны были заниматься именно наиболее одаренные умы: такой расход ума, в сущности, хуже любого бедствия. Они есть и останутся сферами деятельности для меньших умов, а умы другие, чем меньшие, не должны работать на этих фабриках: пусть уж лучше всю машину разнесет вдребези! А нынешнее положение дел, когда не только все полагают, будто должны каждый день знать об этом, но любой посто янно стремится над этим корпеть, бросая ради него соб ственную работу, - одно большое и смехотворное помеша тельство. Это слишком дорогая цена за «всеобщую безопас ность»: но что самое безумное - тем самым, помимо про чего, добиваются чего-то прямо противоположного всеоб щей безопасности - это и взялось доказать наше разлюбез ное столетие, как будто таких доказательств уже не было прежде! Сделать общество надежным, как сейф, и несгора емым, безбрежно удобным для любых торговых делишек, а государство превратить в провидение в хорошем и пло хом смысле слова - это цели низменные, умеренные и от нюдь не самые необходимые, их не надо добиваться выс шими средствами и инструментами, какие вообще существу ют, - средствами, которые следовало бы приберечь как раз для достижения высших и чрезвычайных целей! Наше сто летие, как бы оно ни разглагольствовало об экономии, - расточитель: оно расточает самое ценное, а именно ум. |
| 180 |
| Войны. - Великие войны современности - результаты изуче ния истории. |
| 181 |
| Управлять. - Одни управляют из страсти к управлению; дру гие - чтобы не управляли ими: для них это всего лишь мень шее из двух зол. |
| 182 |
| Грубая настойчивость. - Говорят с восхищением: «Вот это характер!» - это уж само собой разумеется, если он демон стрирует такую грубую настойчивость и если эта настой чивость очевидна даже для подслеповатых! А вот когда дей ствует ум более тонкий и глубокий, проявляя свойственную ему высшую последовательность, зрители не признают за ним характера. Поэтому продувные политики разыгрывают свою комедию обычно под маской грубой настойчивости. |
| 183 |
| Старые и молодые. - «Есть в этих парламентах что-то без нравственное, - все еще думают там и сям, - ведь в них можно даже высказывать взгляды, направленные против прави тельства! » - «Смотреть на вещи надо только так, как прикажет наш милостивый господин!» - это одиннадцатая заповедь в иных честных старых головах, особенно в Северной Герма нии. Над этим смеются, как над устаревшей модой, но когда- то это была целая мораль! А может быть, некогда будут в свой черед смеяться над тем, что слывет моральным сейчас, сре ди парламентски воспитанного молодого поколения: а имен но, ставить политику партии выше собственной премудро сти и отвечать на любой вопрос об общественном благоден ствии так, чтобы это лило воду прямехонько на мельницу собственной партии. «Смотреть на вещи надо так, как дик тует партийная ситуация», - гласит общепринятое правило. На службе у такой морали нынче можно увидеть любой род самоотречения, самопожертвования и мученичества. |
| 184 |
| Государство, созданное анархистами. - В странах, где живут люди обузданные, всегда есть и достаточное количество людей отсталых, необузданных: теперь они стекаются в со циалистические лагеря больше, чем куда-либо еще. Если бы дело дошло до того, что они вдруг сделались законодате лями, то можно ожидать, что они наложат на себя вериги и введут ужасающую дисциплину: они свое дело знают! И они будут сохранять эти законы, сознавая, что сами же их и дали, - чувство власти, этой власти, слишком юно и восхититель но для них, чтобы ради него не претерпеть всё. |
| 185 |
| Нищие. - Надо, чтобы нищих вообще не было: ведь досадно им давать, но досадно и не давать. |
| 186 |
| Бизнесмены. - Ваш бизнес - это ваш величайший предрас судок, он привязывает вас к вашему месту, к вашему обще ству, к вашим интересам. Прилежные в бизнесе - но ленивые умом, довольные своим убожеством, нацепившие поверх своего довольства фартук долга: так-то вы живете, так-то хотите, чтобы жили ваши дети! |
| 187 |
| Фрагмент возможного будущего. - Разве немыслимы условия, когда преступник сам явится с повинной, сам публично на- значит себе наказание, с гордостью сознавая, что таким образом показывает уважение к закону, который сам устанав ливал, что проявляет свою власть, наказывая себя, - власть законодателя; он может однажды оступиться, но поднимет ся, добровольно наказывая себя за проступок, он не только загладит свой проступок честностью, великодушием и по корностью: он еще и порадеет об общем благе. - Так мог бы выглядеть преступник будущего, который, конечно, предпо лагает и законодательство будущего с его основным прин ципом: «Я склонюсь лишь перед законом, проведенным в жизнь мною самим, и склонюсь беспрекословно». Но сколь ко экспериментов еще нужно проделать, чтобы это могло сбыться! Сколько черт будущего еще должно проступить! |
| 188 |
| Опьянение и питание. - Народы столь сильно подвержены обману потому, что постоянно ищут себе обманщика: а имен но какое-нибудь возбуждающее пойло для своих чувств. Если бы у них было только оно, народы, верно, довольствовались бы скудной пищей. Опьянение для них - нечто более важ ное, чем питание, - это наживка, на которую они все снова клюют! Что для них люди, избранные из их средних слоев, пусть даже это самые толковые практики, в сравнении с блестящими завоевателями или древними и пышными кня жескими родами! Избраннику народа приходится предла гать им хотя бы завоевания и блеск: таким путем он, может быть, завоюет их доверие. Они всегда повинуются и делают даже больше того, если, конечно, только дать им напиться! Им не стоит даже предлагать праздность и удовольствия, если с ними не связан лавровый венец с его сводящей с ума силой. Но этот плебейский вкус, для которого опьянение важ нее питания, возник отнюдь не в гуще плебса: наоборот, он туда внесен, туда всажен и только пошел там в рост в самых отсталых и пышных формах, а вот зародился он в среде высших умов, произрастая там в течение тысячелетий. На род - последняя нетронутая земля, на которой еще может расцвести этот блестящий сорняк. - Что? И вот именно ему-то надо позволить заниматься политикой? Дабы из нее он сделал свое ежедневное опьяняющее пойло? |
| 189 |
| О большой политике. - Сколько полезных и тщетных усилий ни вкладывалось бы в большую политику отдельными лицами или народами, наиболее могучий поток, несущий ее впе ред, - это потребность в чувстве власти, которая время от времени прорывается из неиссякаемых источников, бью щих не только в душах князей и власть имущих, но и в не малой степени в низших слоях народа. Все снова наступает момент, когда массы готовы поставить на кон свою жизнь, имущество, совесть, добродетель, чтобы доставить себе вы сочайшее наслаждение, утвердившись (хотя бы в воображе нии) среди других наций как нация победоносная, тирани чески своевольная. Тогда расточительные, самоотвержен ные, полные надежд, доверия, отчаянной отваги, мечта тельные чувства начинают бить таким высоким фонтаном, что честолюбивый или мудро предусмотрительный госу дарь может развязать войну, вывернув свой бесправый по ступок на сторону чистой совести народа. Великие завоева тели всегда вели патетические речи о добродетели: вокруг них всегда были массы, находившиеся в состоянии подъе ма и желавшие слышать только самые возвышенные речи. Каково, однако, удивительное безумие моральных сужде ний! Когда человек чувствует свою власть, он ощущает и считает себя добрым: и как раз тогда другие, среди которых он употребляет власть, ощущают и считают его злым\ - В сказке о человеческих поколениях 1есиод два раза подряд изобразил один и тот же век - век гомеровских героев, сде лав из одного два: с точки зрения тех, что жили под железным, ужасным гнетом этих искателей приключений и насильни ков или знали о нем от предков, тот век казался злым; но потомки этих рыцарских родов чтили его как доброе старое время богов и полубогов. Тут поэт поделать ничего не мог - ведь его окружали слушатели обеих категорий! |
| 190 |
| Прежняя немецкая образованность. - Когда немцами - не так уж и давно - начали интересоваться другие европейские народы, причиною тому была образованность, которой те перь они уже не обладают и прах которой они, мало того, отряхнули со своих ног со слепым усердием, словно то бы ла болезнь: зато они не смогли найти ей никакой лучшей замены, чем политическое и национальное помешатель ство. Правда, этим они добились того, что сделались еще более интересными для других народов, чем были прежде благодаря образованности: так пускай этим и довольствуют ся! А между тем нельзя отрицать, что тогдашняя немецкая образованность обвела европейцев вокруг пальца и что она не была достойна такого интереса, даже такого подражания и ревностного усвоения. Стоило бы сегодня всмотреться в Шиллера, Вильгельма Гумбольдта, Шлейермахера, Гегеля, Шеллинга, стоило бы почитать их переписку и войти в ши рокий круг их приверженцев: что у них общего, что в них оказывает на нас, теперешних, такое то неприятное, то тро гательное и сочувственное воздействие? Во-первых, стара ние любой ценой выглядеть морально взволнованными; во- вторых, пристрастие к блистательным, бескостным отвле- ченностям вкупе с желанием видеть вещи красивее, чем они есть, причем всюду (характеры, страсти, эпохи, нра вы), - «красивее», увы, в дурном, неопределенном вкусе, тем не менее кичившемся греческим происхождением. Это мягкий, благонравный, серебристо-мерцающий идеализм, хлопотавший главным образом о благородно поставленных жестах и благородно поставленном голосе, нечто столь же заносчивое, сколь и безобидное, одержимое душевным от вращением к «холодной» или «сухой» действительности, к анатомии, к цельным страстям, к любому виду сдержан ности и скепсису в философии, но особенно - к естествоз нанию, если его нельзя употребить в целях религиозной символизации. На эту тенденцию немецкой образованно сти Гете взирал на свой лад - отстраненно, с тайным сопро тивлением, молчаливо, постоянно все больше укрепляясь на своем, лучшем пути. Несколько позднее ее наблюдал и Шопенгауэр - его глазам снова стал доступен большой уча- сток действительного мира и дьявольщины мира, и он го ворил об этом столь же грубо, сколь и восхищенно: ведь в этой дьявольщине была своя красота\ - А что, в сущности, так сбивало с толку иностранцев, если они смотрели на это иначе, чем Гёте и Шопенгауэр, или попросту не замечали этого? Именно тот тусклый блеск, то загадочное галакти ческое сияние, что окружало эту образованность - и тогда иностранцы говорили себе: «Это очень, очень далеко от нас, мы здесь уже ничего не видим, не слышим, не понима ем, не способны ни наслаждаться, ни отвергать; но все же это, должно быть, звезды! Может, эти немцы втихомолку открыли на небе уголок и поселились там? Надо попробо вать подобраться к немцам поближе». И к ним подобрались поближе: но чуть ли не сразу вслед за этим те же самые нем цы усердно принялись избавляться от галактического си яния; они наконец догадались, что отнюдь не были на не бесах - а просто витали в облаках! |
| 191 |
| Лучшие люди!- Мне говорят, будто наше искусство обращено к алчным, ненасытным, необузданным, разочарованным, душевно измученным современным людям, будто оно по казывает им картину блаженства, возвышенной жизни и отречения от мира вместе с картиной их собственной ис порченности, - так что те могут на миг забыться и вздох нуть с облегчением, даже, может быть, снова получить из этого забвения импульсы к бегству от мира и обращению. Бедные художники, если у них такая публика! Если у них такие то ли жреческие, то ли психиатрические скрытые мотивы! Насколько удачливей был Корнель - «наш великий Корнель», как говаривала госпожа де Севинье, по-женски восхищаясь настоящим мужчиной, - насколько выше его ауди тория, которую он сумел облагодетельствовать образами ее же рыцарских добродетелей, сурового долга, великодуш ного самоотречения, героического обуздания! Насколько иначе любили они - он и она - жизнь, исходя не из какой-то слепой, смутной «воли», которую клянут, поскольку не мо гут ее умертвить, а как место, где возможно сосуществование величия и человечности и где даже строжайшее насаждение внешних форм, подчинение произволу монарха и духовен ства не могут подавить ни гордости, ни рыцарственности, ни грации, ни ума всех отдельных личностей, а ощущаются скорее как соблазн и шпоры, подгоняющие в прямо противопо ложном направлении-к врожденной суверенности личности и благородству, к наследственной силе воли и страсти! |
| 192 |
| Желать себе безупречных врагов. - Неоспоримо, что французы были христианнейшим народом на земле: не в том смысле, что массы были у них более верующими, чем в любом дру гом месте, а потому, что наиболее трудные для осуществле ния христианские идеалы воплощались у них в людей, не оставаясь только представлением, начинанием, полумерой. Вот, к примеру, Паскаль, по соединению пыла, ума и чест ности первый среди христиан, - подумать только, что тут должно было соединиться! Вот Фенелон, совершенное и завораживающее выражение церковной культуры во всех ее измерениях: золотая середина, к которой историки могли бы питать склонность как к тому, что невозможно засвиде тельствовать фактами, а ведь она была всего лишь чем-то невыразимо трудным и невероятным. Вот госпожа де Гюйон среди подобных ей, французских квиетистов: ведь все, что красноречие и энтузиазм апостола Павла пытались выявить в полубожественном состоянии самого возвышенного ду хом, проникнутого любовью, экстатического христианина, тут стало действительностью, отбросив при этом ту иудей скую назойливость, с которой Павел обращался к Богу, - благодаря подлинной, женской, тонкой, благородной, старо французской наивности в слове и жесте. Вот основатель ордена траппистов, с последней серьезностью подошед ший к аскетическому идеалу христианства - не как исклю чительный француз, а как истинный француз: ведь вплоть до сего дня его мрачное творение смогло прижиться и пу стить крепкие корни только среди французов, последовав за ними в Эльзас и Алжир. Не забудем и о гугенотах: на зем ле не бывало еще более прекрасного соединения воинско- го и трудолюбивого духа, утонченных нравов и христиан ской строгости. А в Пор-Рояле дала свой последний цвет великая христианская ученость: и великие люди во Фран ции понимают этот цвет лучше, чем где бы то ни было. У великих французов, далеких от того, чтобы быть поверх ностными, все-таки всегда есть поверхность, естественная кожа для своего содержания, своих глубин, - в то время как глубины великих немцев по большей части содержатся в наглухо закрытых и замысловатых футлярах, словно какой эликсир, пытающийся защититься от света и беспечных рук жесткой и странной оболочкой. - А теперь отгадайте, почему этому народу совершенных типов христианина при шлось произвести на свет и их совершенных антиподов - нехристиан-вольнодумцев! Французские вольнодумцы по стоянно боролись в себе с великими людьми, а не только с догмами и возвышенными уродцами, как вольнодумцы других народов. |
| 193 |
| Espnt1 и мораль. - Немцы, отменно владеющие секретом то го, как наводить скуку умом, знанием и чувством, и привык шие воспринимать скуку как признак моральности, боятся, что французский espnt будет колоть морали глаза, - но их страх смешан с тягой, как у птиц перед гремучими змеями. Может быть, ни у кого из знаменитых немцев не было боль ше esprit, чем у Гегеля, - но зато у него был и такой огромный немецкий страх перед ним, который и стал виновником его оригинального скверного стиля. А суть его в том, что ядро заворчивается в пелены, заворачивается еще и снова, так что едва выглядывает из-под них, стыдливо и с любо пытством, как «молодые женщины глядят сквозь покрыва ла», говоря словами старого женоненавистника Эсхила, - но ядро-то полно живого огня, нередко дерзких наитий о вещах наидуховнейших, это утонченное, отважное сочета ние слов, какие полагается употреблять в обществе мысли телей в качестве гарнира к науке, - но, завернутое в пелены, оно преподносит себя как самое науку, причем науку труд ную, и поистине как в высшей степени моральную скуку! Тут немцы получили разрешенную им форму esprit и наслаж дались ею с таким необузданным восхищением, что перед ним умолк здравый, очень здравый ум Шопенгауэра, - он всю жизнь бранил комедию, которую разыгрывали перед ним немцы, но ничем не мог ее себе объяснить. |
| 194 |
| Тщеславие моралистов. - Скромные в целом успехи морали стов объясняются тем, что они хотели слишком многого зараз, иными словами, что были чересчур честолюбивы: им во что бы то ни стало хотелось дать правила для всех. Но это означает витать в облаках и проповедовать животным, дабы сделать их людьми: не удивительно, что животные находят это скучным! Им надо было сузить свою аудито рию, найти и развивать мораль, рассчитанную на нее и, к примеру, читать проповеди волкам, чтобы сделать из них собак. Но большой успех всегда ждет главным образом то го, кто стремится воспитывать не всех и не узкие круги, а одного, не глядя ни направо, ни налево. Прошедшее сто летие превосходит наше именно тем, что тогда было мно жество таких индивидуально воспитанных людей, и столько же воспитателей, ощущавших такое воспитание как задачу своей жизни - а вместе с задачей и достоинство, в собствен ных глазах и в глазах всякого другого «хорошего общества». |
| 195 |
| Так называемое классическое образование. - Открыть для себя, что наша жизнь посвящена познанию; что мы свели бы с нею счеты - да нет, даже что мы сразу свели бы с нею счеты, если бы эта посвященность не защищала ее от нас; часто и потрясенно повторять про себя стихи: Судьба, я иду за тобою! А если б не шел - Пришлось бы и со стоном делать так! - И вот, оглядываясь на пройденный жизненный путь, вновь открыть для себя, что кое-чего из сделанного уже никогда не воротишь: не воротишь растраченной юности, когда на ши воспитатели воспользовались этими годами жажды зна ний и душевного пыла не для того, чтобы подвести нас к познанию вещей, а для так называемого «классического об разования»! Да, растрата нашей юности, когда нам сколь неуклюже, столь же и мучительно прививали крохи знаний о греках и римлянах и об их языках, и притом наперекор главнейшему принципу всякого образования: давать пишу лишь тем, кто испытывает в ней острую нужду! Когда в нас насильственно впихивали математику с физикой, вместо того чтобы для начала довести нас до отчаяния от собствен ного невежества и свести нашу мелкую будничную жизнь, наши действия с вещами и все, что совершается за целый день дома, в мастерской, на небе, на земле вокруг нас, к тысяче проблем, мучительных, посрамляющих, манящих проблем, -дабы после этого показать нашей жажде знаний, что нам прежде всего необходимы познания в математике и механике, а уж потом научить нас первому восторгу, кото рый дает наука, - восторгу перед абсолютной логичностью этого рода знания! Если бы нас научили хотя бы только по читать эти науки, если бы нашу душу заставили хоть раз затрепетать перед зрелищем борьбы, поражений и новой борьбы великих, перед пыткой, каковую являет миру исто рия строгой науки! А нам скорее невзначай внушали извест ного рода пренебрежение к подлинным наукам в пользу истории, «формального образования» и всего «классиче ского»! И мы так легко дали себя обмануть! Формальное образование! Разве мы не могли показать пальцем на луч ших учителей наших гимназий, со смехом спрашивая: «Ну и где же тут формальное образование? А коли его нет, разве они в состоянии его давать?» А уж это «классическое»! Раз ве мы усвоили что-нибудь из того, на чем воспитывали свою молодежь именно древние? Научились ли говорить, как они, писать, как они? Упражнялись ли беспрестанно в фехто вальном искусстве диалога - диалектике? Научились ли пре красным и горделивым жестам, какие были свойственны им, научились ли борьбе, метанию, кулачному бою, которы ми владели они? Усвоили ли хоть что-нибудь из аскезы, прак- тиковавшейся всеми греческими философами? Приобрели ли навыки хоть в одной-единственной античной доброде тели, и притом так, как их приобретали сами древние? А это слепое пятно всего нашего образования - полное от сутствие каких бы то ни было размышлений о морали, а уж тем более - их единственно возможной апробации: суро вых и отважных попыток пожить с той или иной моралью! Разве нас побуждали развить в себе какое-нибудь чувство, которое древние ставили выше, чем это делает современ ность? Разве нас научили временам дня, временам жизни, сверхжизненным целям в античном духе? Разве мы хотя бы овладели древними языками так же, как языками нынеш них народов, а именно, чтобы на них говорить, и говорить хорошо и свободно? И несколько лет тяжкого труда не увен чались никакими настоящими навыками, никакими новы ми способностями! А увенчались только знанием о том, ка кие были навыки и способности у прежних людей! Да и что это за знание! От года к году не было для меня ничего все более ясного, чем то, что каким простым и общеизвестным ни казалось бы нам все греческое и античное вообще, на самом деле оно малопонятно, даже почти недоступно, и что обычная легкость, с какою говорят о древних, есть либо легкомыслие, либо старое наследственное чванство всяко го бездумия. Сходные слова и понятия нас обманывают: но за ними всегда кроется ощущение, которое должно бытъчуж- дым, непостижимым или мучительным для нынешненго ощущения. По мне, так все это площадки для мальчишеских игр! Хватит, мы все это проделали, когда были мальчишка ми, и чуть ли не навсегда вынесли с собою какое-то отвра щение к древности, отвращение от якобы уж такого близ кого личного знакомства! Ведь гордое самомнение наших наставников во всем классическом, воображающих, будто древние у них за пазухой, заходит так далеко, чтобы изливать свое чванство даже на наставляемых - вместе с подозрени ем, что таковая собственность вряд ли может дарить бла женством, а годится скорее для честных, бедных, придур коватых старых книжных драконов: «Вот и высиживайте свой клад! Он, конечно, вполне вас достоин!» - с этою ти хой задней мыслью закончилось наше классическое обра- зование. - Упущенного уже не вернуть - нам! Но не будем думать только о себе! |
| 196 |
| Интимнейшие вопросы истины. - «Да что это я, собственно, делаю? И чего тут нужно именно мне?» - вот вопрос истины, которому при нашем нынешнем типе образования не учат, а следовательно, и не спрашивают на уроках: на него нико гда не хватает времени. А вот говорить с детьми о забавах, а не об истине, женщинам, будущим матерям, говорить лю безности, а не об истине, с юношами - об их будущем и об их развлечениях, а не об истине, - для этого всегда найдутся и время, и охота! - Но что значат даже семьдесят лет! - они идут и скоро подходят к концу; мало толку в том, чтобы вол на знала, как и куда ее несет! Да для нее умнее и не знать этого. - «Добавлю: но нет гордости в том, чтобы даже не задаватьсятаким вопросом; наше образование не дает людям гордости.» - Так тем лучше! - «Будто бы?» |
| 197 |
| Враждебность немцев к просвещению. - Оценим заново тот вклад, что в первой половине этого столетия немцы внес ли в общечеловеческую культуру своей умственной рабо той, и поглядим, во-первых, на немецких философов: они вернулись вспять, на исходную и древнейшую ступень умоз рения, поскольку довольствовались понятиями, а не объ яснениями, подобно мыслителям дремавших эпох, - итак, они реанимировали донаучный вид философствования. Во-вторых, на немецких историков и романтиков: все их усилия сводились к тому, чтобы ввести в моду древнейшие, первобытные чувствования - и в особенности христиан ство, народный дух, народные легенды, народный язык, средневековье, восточную аскетику, Индию. В-третьих, на естествоиспытателей: они боролись против духа Ньютона и Вольтера и пытались, подобно Гёте и Шопенгауэру, вновь утвердить идею обожествленной или сатанинской природы и ее абсолютной этической и символической значимости. Вся эта сильнейшая склонность немцев была направлена против просвещения и против революции общества, како вая в результате грубого просчета считалась его следствием: пиетет ко всему еще существующему стремился перейти в пиетет ко всему, что существовало, лишь для того, чтобы душа и разум вновь заполнились до предела, не оставляя мес та для замыслов, связанных с будущим, с обновлением. На месте культа разума был воздвигнут культ чувства, и немец кие композиторы, представляя искусство всего незримого, горячечно-восторженного, сказочного, томительно-страст ного, строили новый храм успешнее, чем все мастера слова и мысли. Учтем и то, что там и сям было сказано и найдено очень много хорошего, и обо многом с тех пор судят спра ведливее, чем прежде: и все-таки, если говорить в целом, оставалась немалая общая опасность, что под видом полного и окончательного познания прошлого чувство оттеснит познание вообще и, по словам Канта, наметившего такую задачу лично себе, «вновь будет проторена дорога вере, по скольку знанию поставят границы». Теперь можно вздох нуть с облегчением: час этой опасности уже миновал! Но вот что странно: как раз те духи, что были с таким красно речием закляты немцами, надолго оказались наиболее губи тельны для замыслов самих заклинателей, - историческая наука, разумение зарождения и развития явлений, способ ность переживать прошлое, вновь проснувшаяся страсть чувства и познания, в течение некоторого времени казав шиеся лишь полезными спутниками все отуманивающего, горячечно-восторженного, все сводящего к первоэлементам духа, в один прекрасный день изменили свою природу - и вот на широчайших крылах проносятся мимо своих былых заклинателей и поверх них, став новыми, более сильными гениями именно того просвещения, против которого их некогда призвали к жизни заклинаньями. Это-то просвеще ние нам надо теперь развивать дальше, не заботясь о том, что против него-то и была предпринята «великая револю ция», а потом разразилась «великая реакция», мало того - о том, что то и другое еще существует: и все же это лишь рябь на воде в сравнении с тем могучим потоком, в коем плывем и хотим плыть мы! |
| 198 |
| Сделать своему народу имя. - Обладать множеством великих внутренних переживаний, покоя на них и поверх них ум ный взгляд, - вот что создает людей культуры, делающих своему народу имя. Во Франции и Италии это делала знать, в Германии, где знать до сей поры в целом принадлежала к нищим духом (может быть, уже ненадолго), это делали свя щенники, учителя и их отпрыски. |
| 199 |
| Мы благороднее. - Верность, великодушие, страх перед диф фамацией, связанные друг с другом в одном умонастроении, - мы считаем это джентльменским, аристократическим, благородным, и в этом превосходим греков. Мы упорно не желаем от этого отречься, исходя из ощущения, что древ ние объекты этих добродетелей уже не стоят такого уваже ния (и по праву), а совсем напротив, предусмотрительно указываем этому нашему драгоценному наследственному влечению новые объекты. - Чтобы представить себе, сколь мелким и жалким показалось бы умонастроение благород нейшего из греков в сравнении с нашим все еще рыцарским и феодальным аристократизмом, вспомните слова, которы ми Одиссей утешает себя в своем постыдном положении: «Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело». А к сему добавьте как практическое приложение мифиче ского образца историю о том афинском офицере, который на виду у всего генерального штаба угрожал другому пал кой, а этот другой отвел от себя такой позор словами: «Бей! Но все-таки выслушай!» (Это был Фемистокл, тот много опытный Одиссей классической эпохи, который в это мгно вение позора вполне мог бы адресовать своему «сердцу» процитированный выше стих, созданный на случай утеше ния и бедственного положения.) Греки были далеки от то го, чтобы столь легко относиться к жизни и смерти из-за оскорбления, как это делаем мы под впечатлением наслед ственной рыцарской тяги к риску и жертве; или чтобы ис кать поводов поставить то и другое на карту чести, как у нас на поединках; или чтобы ставить сохранение доброго имени (чести) выше приобретения злого имени, если по следнее совместимо со славой и чувством власти; или что бы хранить верность сословным предрассудкам и догмам, если они мешают сделаться тиранном. Ведь неблагородный секрет всякого порядочного греческого аристократа таков: из сильнейшей ревности он ставит на одну доску с собою любого представителя своего сословия, но в каждое мгнове ние, словно тигр, готов обрушиться на добычу - насильно за хваченную власть: и при этом он и глазом не моргнув пойдет на ложь, убийство, предательство, продажу отечества! Очень уж нелегко давалась людям такого рода справедливость, она считалась чем-то чуть ли не чудесным; «справедливый» звучало для греков примерно как «святой» для христиан. А уж когда Сократ произнес свое «Добродетельный счаст ливей всех», они не поверили ушам своим, полагая, что услышали человека помешавшегося. Ведь понятие о самом счастливом связывалось в уме любого человека благород ного происхождения с абсолютной беззастенчивостью и лютостью тиранна, приносящего в жертву своей спеси и своей страсти всё и вся. Среди людей, втайне предающихся буйным фантазиям о таком счастье, уважение к государству, конечно, не могло пустить достаточно глубоких корней, - но я думаю, что людям, чье вожделение к власти бушует уже не так слепо, теперь не нужно и то идолопоклонство в отношении понятия государства, с помощью которого та кое вожделение тогда держали в узде. |
| 200 |
| Переносишь бедность. - Великое преимущество аристократи ческого происхождения - в том, что оно позволяет легче переносить бедность. |
| 201 |
| Будущее знати. - Жесты людей из высшего общества говорят о том, что в их членах непрестанно идет восхитительная игра сознания своей власти. Скажем, получивший благо родное воспитание человек, все равно, мужчина или женщи на, не любит плюхаться в кресло, словно валится с ног от усталости, он избегает делать то, что делают все, - устраи ваться поудобней, к примеру, откидываться спиной на си денье в вагоне, и кажется, что он не устает, если целые часы проводит на ногах при дворе, а свое жилище обустраивает не для уюта, но делает его просторным и торжественным, словно предназначенным для существ более крупных (и более долговечных), на вызывающие же речи отвечает с самообладанием и ясным умом, а не так, как плебеи, - устра шенные, раздавленные, покрасневшие, онемевшие. Умея создавать впечатление всегда наличной большой физиче ской силы, он стремится посредством постоянной любез ности и обязательности, даже в тяжелых ситуациях, поддер живать впечатление, что его дух и ум всегда готовы к опас ностям и внезапным поворотам событий. Аристократичес кую культуру в отношении страстей можно уподобить или всаднику, испытывающему наслаждение, когда пускает ло шадь горячую и гордую испанским шагом (представьте се бе век Людовика Четырнадцатого), или всаднику, чувству ющему, как лошадь бешено несет его, подобно стихии, на грани, за которой и лошадь, и всадник теряют голову, но испытывающего блаженство от того, что голова еще на пле чах: в обоих случаях аристократическая культура дышит властью, и если в своих обычаях она очень часто требует хотя бы только видимости чувства власти, все же благода ря впечатлению, производимому этой игрою на неаристо кратов, и зрелищу результатов этого впечатления в ней по степенно растет настоящее чувство превосходства. - Это неоспоримое счастье аристократической культуры, зижду щееся на ощущении превосходства, сегодня начинает под ниматься на еще более высокую ступень, ведь отныне, бла годаря всем свободным умам, рожденным и воспитанным во дворянстве, дозволяется - и не с позором, как прежде, - вступить в орден познания, дабы пройти там более духов ные ступени посвящения, обучиться рыцарскому служению, более высокому, чем доселе, и увидеть над собою тот идеал торжествующей мудрости, который еще ни одна эпоха не могла ставить перед собою со столь чистой совестью, как именно та, что вот-вот придет. И наконец: чем же впредь заниматься знати, если день ото дня становится все яснее, что заниматься политикой для нее - дело непристойное} - |
| 202 |
| О гигиене. - Ученые едва начали задумываться о физиологии преступников, но для них уже совершенно очевидно, что нет существенной разницы между преступниками и душев нобольными: разумеется, это так, только если веритъв то, что обычная моральная точка зрения есть точка зрения ду шевного здоровья. Но поскольку ни во что теперь не верят охотней, чем в это, никто уже не чурается делать отсюда свои выводы, обращаясь с преступниками, как с душевно больными: прежде всего не с высокомерным милосердием, а со сметливостью врача, с доброй волей врача. Ему нужна перемена климата, общества, а иногда требуется уйти, мо жет быть, побыть одному, найти себе новое занятие - пре красно! Может быть, он и сам сочтет за лучшее для себя пожить какое-то время в заключении, чтобы таким образом защититься от себя и своего обременительного тираниче ского влечения, - прекрасно! Следует совершенно открыто изложить ему возможности и средства исцеления (искоре нения, преобразования, сублимации этого влечения), а так же - в запущенных случаях - несбыточность исцеления во обще; неисцелимому преступнику, внушающему ужас и са мому себе, надо дать возможность покончить с собой. Это крайнее средство помощи - но следует пускать в ход все, чтобы только вернуть преступнику присутствие духа и вну треннюю раскованность; надо отмыть с его души угрызения совести, словно это вопрос чистоплотности, и показать ему, как возместить, и возместить сторицей, ущерб, который он нанес, может быть, одному, делая добро другому, а может быть, даже всем. И во всем должно быть крайне бережное отношение к нему! А в особенности в том, что касается ано нимности, возможности сменить имя и часто переезжать с места на место, дабы сколько можно уменьшить опасность, грозящую его незапятнанной репутации и дальнейшей жиз ни. Конечно, и сегодня тот, кто претерпел какой-то ущерб, жаждет мести независимо от того, как этот ущерб может быть возмещен, и с такой целью обращается к судам, - а это до поры до времени все еще поддерживает нашу отврати тельную систему наказаний вместе с ее торгашескими веса ми и желанием уравновесить на них преступление и наказание. но неужто нам нельзя попытаться покончить с этим? Какой груз свалился бы с общего жизнеощущения, если бы вместе с верой в вину удалось отделаться и от древнего инстинкта мести и считать прямо-таки удачною находкой умение по- христиански благословлять своих врагов и делать добро тем, кто нас оскорбил! Так выбросим вон понятие греха - а во след ему пошлем и понятие кары). И пусть эти изгнанные чудища отныне живут себе где угодно, только не среди лю дей, если им вообще захочется жить, а не подохнуть от отвра щения к себе! - Меж тем поразмыслим над тем, что ущерб, который общество и индивиды несут от преступников, во всем подобен ущербу, который они несут от больных: боль ные создают проблемы, вызывают депрессии, они ничего не производят, а только поглощают произведенное други ми, они нуждаются в санитарах, врачах, уходе и живут за счет времени и сил здоровых. И все-таки того, кто захотел бы отомстить за это больным, нынче посчитали бы чело веком негуманным. Правда, прежде так и делали; в ранних культурах, да еще и теперь у некоторых диких народов на больных действительно смотрят как на преступников, как на угрозу для сообщества и обиталище какого-то демони ческого существа, вселившегося в них вследствие их пре грешений, - поэтому там считают, что каждый больной со грешил! Ну а мы - неужто мы еще не созрели для противопо ложного воззрения? Неужто нам еще нельзя сказать: любой «согрешивший» болен? - Нет, этот час еще не пробил. И прежде всего нет еще врачей, в глазах которых то, что мы называли доселе практической моралью, превратилось бы в раздел их врачебного искусства и науки; еще нет всеобще го жгучего интереса к этим темам, который некогда, воз можно, будет напоминать о буре и натиске прежних рели гиозных волнений; церкви еще не располагают санитарами - попечителями здоровья; учение о теле и о диете еще не входит в программы всех начальных и высших школ; еще не существует молчаливых объединений тех, что сговори- лись между собою отказаться от помощи судов, от наказа ний и мести своим обидчикам; еще ни один мыслитель не набрался мужества судить о здоровье общества и отдельных личностей по тому, как много паразитов они в состоянии выдержать, и еще не нашелся такой основатель государ ства, который вел бы свой лемех в духе следующего велико душного и мягкосердечного изречения: «Коли хочешь воз делывать землю, возделывай ее плугом: польза от тебя будет и птице и волку, идущему за твоим плугом, - польза от тебя будет всей твари земной». |
| 203 |
| Против скверной диеты. - Черт побери эти трапезы, которые люди устраивают нынче в гостиницах и вообще повсюду, где собираются представители состоятельного класса об щества! Даже когда сходятся высокоуважаемые ученые, стол им накрывают по тому же обычаю, что и стол банкира: по принципу «изобилия» и «всякой всячины», - откуда следует, что блюда готовятся в расчете на эффект, а не на полезное действие, а возбуждающие напитки призваны изгнать чув ство тяжести в желудке и мозге. Черт возьми, какое исто щение и чрезмерная чувствительность должны оказаться общими следствиями всего этого! Черт возьми, что за сны им, вероятно, снятся! Черт возьми, какие искусства и кни ги подадут на десерт после таких трапез! Да пусть их творят, что хотят: их поступки будут заправлены перцем, непосле довательностью или разочарованием! (Богатому классу в Англии, чтобы выносить желудочные расстройства и го ловные боли, требуется христианство.) Наконец, чтобы показать не только отвратительную, но и увеселительную сторону дела, все эти люди - отнюдь не чревоугодники; наше столетие с его сугубой суетностью распоряжается их чле нами больше, чем их собственные желудки: так в чем же суть этих трапез? - Они представляют! А что, во имя всех святых? Свое сословие? - Ну нет: деньги - сословия у них больше нет! Они теперь «личности»! А деньги - это власть, слава, уважение, первенство, влиятельность; теперь боль шие или маленькие моральные предрассудки о человеке создаются деньгами - смотря по тому, сколько их у него! Никто не захочет зарывать их в землю, никто не пожелает поставить их на стол; следовательно, у денег должен быть какой-нибудь представитель, который можно поставить на стол: см. наши трапезы! - |
| 204 |
| Даная и бог в золотом дожде. - Откуда этот невыносимый зуд, что нынче толкает человека на преступление в обстоятель ствах, которые соответствовали бы скорее тяге к противо положному? Ведь когда этот пользуется фальшивыми веса ми, тот поджигает свой дом, застраховав его на высокую сумму, а третий соучаствует в чеканке фальшивой монеты, когда три четверти людей высшего общества предаются узаконенному обману и поневоле делят нечистую совесть с биржевиками и спекулянтами, - то что ими движет? От нюдь не настоящая нужда, ведь они не так уж и бедствуют, может быть, даже едят и пьют в свое удовольствие, - но какое-то ужасающее беспокойство, что деньги растут слиш ком медленно, и столь же ужасающее наслаждение от ско пленных денег и любовь к ним и днем и ночью не дают им покоя. Но в этом беспокойстве, в этой любви вновь про является тот фанатичный зуд власти, который некогда был воспламенен верой, будто можно завладеть истиной, и но сил столь прекрасное имя, что внушил отвагу творить бес человечное с чистою совестью (предавать огню евреев, ере тиков и хорошие книги, а также стирать с лица земли целые высокоразвитые культуры, каковы перуанская и мексикан ская). Поменялись способы утолять зуд власти, но все еще извергается тот же вулкан; зуд и непомерная любовь жаждут себе жертв: и то, что прежде делали «из покорности Божьей воле», теперь делают из покорности деньгам, то есть из покорности тому, что сейчас дает наивысшее чувство власти и чистую совесть. |
| 205 |
| О пароде Израиль. - К зрелищам, на которые мы приглашены следующим столетием, относится окончательное решение судеб европейских евреев. Что они бросили свой жребий, что перешли свой Рубикон, видно невооруженными глаза ми уже теперь: им осталось только или завладеть Европой, или покинуть ее, как во время оно покинули они Египет, где поставили перед собою подобный выбор. Но в Европе они за восемнадцать столетий прошли такую школу, какой не может похвастаться ни один другой здешний народ, и притом так, что опыт этой ужасной поры испытаний пошел на пользу как раз не всему их сообществу, а - по этой имен но причине тем больше - отдельным личностям. Потому-то душевные и умственные запасы прочности у нынешних ев реев достигли небывалых размеров; в беде они реже, чем кто бы то ни было другой в Европе, хватаются за рюмку или кончают с собою, чтобы не увязнуть в беде еще глубже, - к чему так склонны люди не столь одаренные. В истории отцов и праотцов у каждого еврея есть кладезь примеров ледяной рассудительности и выдержки в ужасающих по ложениях, хитроумнейших способов обмануть и использо вать в своих интересах несчастье и случай; их смелость под личиной жалкого сервилизма, их героизм в spernere se sperni затмевают добродетели всех святых. Их хотели сделать пре зренными, в течение двух тысяч лет обращаясь с ними как с презренными, закрывая им дорогу ко всем почестям, ко всему почтенному, и тем самым все ближе подталкивая их к занятиям нечистым, - от этой процедуры они и впрямь не сделались чистоплотней. Но при чем же тут презрен- ность? Сами они никогда не переставали верить в свое выс шее призвание - и точно так же их не переставали украшать добродетели всех страждущих. Манера, в какой они уважают своих отцов и детей, здравый смысл их браков и брачных обычаев выделяют их из всех народов Европы. Ко всему прочему они умеют извлекать чувство власти и вечной ме сти как раз из тех занятий, которые им предоставили (или на которые их обрекли); следует сказать даже в извинение их ростовщичества, что без такой по обстоятельствам при ятной и полезной пытки своих презрителей им было бы нелегко столь долго сохранять самоуважение. Ведь наше уважение к себе связано с тем, что мы в состоянии отпла тить и за добро, и за зло. При этом они заходят в своей мсти тельности не слишком далеко: ведь всем им присущ либе рализм, в том числе и либерализм души, какой воспитыва ет в человеке частая перемена места, климата, обычаев, соседей и угнетателей, а у них куда больше опыта во всякого рода человеческом общении, так что даже испытывая стра сти, они пользуются осмотрительностью, почерпнутой из этого опыта. Они так уверены в своей умственной гибкости и многоопытности, что им никогда, даже в самых отчаян ных положениях, не приходится добывать свой хлеб фи зической силой, вступая в ряды чернорабочих, грузчиков или батраков. По их манерам видно, кроме того, что они никогда не были наделены рыцарски-аристократическими душевными качествами и не носили красивого оружия: на зойливость сменяется в них нередко деликатным, но почти всегда вызывающим неловкость сервилизмом. Но теперь, когда им приходится год от году все больше родниться с высшей европейской знатью, они вскоре получат хорошее наследие в виде душевных и телесных манер и через сто лет приобретут уже довольно благородный вид, чтобы, сде лавшись господами, не заставлять подчиненных стыдиться за себя. А поэтому сегодня преждевременно было бы пред решать для них исход дела! Они сами лучше всех знают, что нечего и думать об их владычестве в Европе и о каком бы то ни было насилии с их стороны: разве что когда-ни будь Европа вдруг захочет, словно дозревший плод, сама упасть им в руки, которые стоит только подставить. А меж ду тем им для этого необходимо получать призы на всех европейских ристалищах и пробиваться в первые ряды, пока они наконец не дойдут до того, чтобы самим опреде лять, что будет призом. Тогда-то их станут называть изо бретателями и первопроходцами европейцев, и они боль ше не будут оскорблять их стыдливость. А во что же тогда влиться всему этому преизбытку накопленных великих впе чатлений, который являет собою история евреев для лю бой еврейской семьи, этому преизбытку страстей, доброде телей, решимостей, отречений, битв и побед всякого рода, - во что же им влиться напоследок, если не в великих людей и в великие творения духа! И вот тогда, когда евреи смогут предъявить такие самоцветы и золотые сосуды своих тво рений, каких не могут и не смогли создать европейские на роды с их менее длительным и менее глубоким опытом, ко гда Израиль преобразит свою вечную месть в вечное благо словение для Европы, - тогда-то вдруг снова наступит тот седьмой день, в который древний Бог иудеев сможет возра доваться самому себе, своему творению и своему избранному народу, - и вместе с ним давайте возрадуемся мы все, все! |
| 206 |
| Невозможное положение. - Бедность, веселье и независимость! -такая комбинация возможна; бедность, веселье и рабство! - и это возможно, - и рабочим, этим фабричным рабам, я ничего хорошего сказать н е могу: положим, они вообще не считают постыдным, что, как это и происходит, их исполь зуют в качестве машинных гаек и как бы эрзацев человече ской изобретательности! Черт возьми! Не считается по стыдным думать, будто высокое жалованье способно устра нить самое главное в их жалком положении - я имею в виду их безличное порабощение! Черт возьми! Не считается постыдным согласиться, что позор рабства может превра титься в добродетель через усиление этой безличности в рамках машинообразной работы некоего нового общества! Черт возьми! Оцениваться суммой, за которую можно пере стать быть личностью и сделаться гайкой! Неужто вы вош ли в заговор нынешней глупости народов, сильнее всего на свете желающих как можно больше производить и бо гатеть? Вашим долгом было бы - предъявить им встречный счет: как много внутренней ценности бесполезно тратится на достижение такой внешней цели! Но где она, ваша вну тренняя ценность, если вы даже не знаете, что такое вздох нуть полной грудью? Если не распоряжаетесь собой даже в случае острой необходимости? Если почти всегда гнуша етесь собой, словно выдохшимся напитком? Если всерьез относитесь к написанному в газетах и коситесь на богатого соседа, если испытываете зуд от быстрых взлетов и падений власти, денег и мнений? Если не доверяете философии, одетой в лохмотья, в искренность человека без претензий? Если добровольная идиллическая бедность, отсутствие ре месла и семьи, каковая как раз подобала бы наиболее ум ственно развитым среди вас, сделалась для вас посмешищем? Зато вы постоянно ловите ухом дудку социалистических крысоловов, которые стараются разжечь в вас безумные надежды! Которые велят вам быть готовыми, и больше ни чего, готовыми каждый день, а потому вы ждете и ждете чего-то, что придет откуда-то извне, живя совершенно обык новенно, как вы и привыкли жить, - покуда это ожидание не станет голодом, жаждой, горячкой и бредом, и покуда, наконец, не придет во всем своем великолепии день bestia tnumphansl\ - А ведь каждый должен думать про себя: «Уж лучше куда-нибудь бежать отсюда, попробовать стать хозяи ном в диких и девственных местах планеты, и всего прежде - хозяином себе; ходить по земле до тех пор, пока я не пере стану замечать в себе хоть малейший признак рабства; не гнушаться опасностей и войн, а на крайний случай держать в запасе добровольную смерть: только бы не влачить это постыдное рабство, только бы прекратить киснуть, тухнуть и входить в заговоры!» Вот что было бы правильным умо настроением: рабочие Европы должны понять себя отны не как положение, невозможное для человека, а не просто, как это по большей части и происходит, в качестве чего-то установленного прочно, но неправильно; им надо бы стать застрельщиками эпохи великого роения в европейском улье, эпохи, какой еще не бывало на свете, и этим актом всемир ного разлета выразить протест против машины, капитала и грозящего им нынче выбора - быть вынужденными сде латься рабами либо государства, либо какой-нибудь рево люционной партии. И пусть Европа стала бы легче на чет верть своего населения! И ей, и им полегчало бы от этого на сердце! Лишь там, вдали, где осуществляются начинания роящихся когорт колонистов, станет по-настоящему ясно, сколько здравого смысла и верности в суждениях, сколько здоровой недоверчивости дала матушка Европа своим сы новьям - тем самым сыновьям, что не выдержали жизни рядом с нею, одуревшей старой бабой, потому что риско- вали сделаться такими же брюзгливыми, возбудимыми и сибаритствующими, как она сама. За пределами Европы эти рабочие на своем пути не расстанутся с ее добродете лями; и то, что в родных краях начало вырождаться в опас ное недовольство и тягу к преступности, на чужбине обер нется первозданной, прекрасной естественностью и будет равнозначно героизму. - Тогда наконец очистился бы и воз дух в старой, сейчас перенаселенной и задыхающейся Евро пе! Пусть, на худой конец, тогда стала бы ощутимой некото рая нехватка «рабочей силы»! Тут-то, может быть, шевель нулось бы сознание того, что привычка иметь множество потребностей появилась лишь с тех пор, как стало очень легко их удовлетворять, - тогда начнется отвыкание от не которых потребностей! А не то, может быть, удалось бы импортировать китайцев, которые привезли бы с собою образ мыслей и жизненный уклад, подобающие трудолю бивым муравьям. Мало того, они в целом смогли бы ока заться полезными в деле прививки беспокойной и изнуря ющей себя Европе порции азиатского покоя и созерцатель ности, а также - что, наверное, нужнее всего - азиатской долговечности. |
| 207 |
| Отношение немцев к морали. - Немец способен на большие дела, да только никогда не случается, чтобы он их совер шал: ведь он привык повиноваться, где только можно, по тому что это приятно косному уму вообще. Если нужда за ставляет его решать проблемы на свой страх и риск, от бросив косность, для него уже невозможно раствориться цифрою в общей сумме (в этом качестве ему очень далеко до французов и англичан), - тогда-то он и проявляет свои способности: становится опасным, злым, глубоким, дерз ким и пробуждает спавшие в нем запасы энергии, которые носит в себе и о которых в иных обстоятельствах никто (в том числе и он сам) и не подумал бы. Если уж в таком случае немец и повинуется - а это бывает лишь в виде редчайшего исключения, - то делает это с такой же тяжеловесностью, неумолимостью и медлительностью, с какой обычно по- винуется своему монарху или служебному долгу: вот тут-то, как сказано, ему становятся по плечу большие дела, никак не соотносимые со «слабохарактерностью», какую он видит в себе. Но обыкновенно он боится зависеть только от себя, то есть импровизировать: поэтому-то Германии нужно так много чиновников, так много чернил. - Легкомыслие ему чуждо, для него он слишком боязлив; но в положениях со вершенно неожиданных, вытаскивающих его из спячки, он становится чуть ли не легкомысленным; тогда он смаку ет необычность нового положения, словно хмель, а уж в хмеле-то он разбирается! Поэтому в политике немцы сего дня чуть ли не легкомысленны: если предрассудок об осно вательности и тут играет им на руку и они широко исполь зуют его в политических сношениях с другими державами, то в глубине души они все-таки преисполнены шаловливой мысли вдруг размечтаться, засбоить и удариться в авантю ры, меняя людей, партии и надежды, словно маски. - Не мецкие ученые, доселе внушавшие к себе почтение как нем цы образцовые, были и остаются, может быть, на одном уровне с немецкими солдатами, потому что питают глубо кое, почти детское уважение к послушанию во всем, что касается поведения, и испытывают неодолимую тягу зани мать в науке сугубо особую позицию и очень многое на се бя брать; если они умеют добиться гордости, простоты и терпеливости, а также отстраниться от политического шу товства во времена, когда ветер начинает дуть в другую сто рону, то, надо думать, они способны и на большее: в своем нынешнем (или былом) виде они являют собою эмбрио нальное состояние чего-то более высокого. - Выигрышной и слабой сторонами немцев доселе было то, что суеверие и веролюбие им свойственны больше, нежели иным народам; их пороки, и прежде, и теперь, - пьянство и склонность к самоубийству (последнее - признак умственной неуклюже сти, в мгновение ока способной сорваться с цепи); для них опасно все то, что сковывает рассудок и расковывает аф фекты (как, скажем, неумеренное потребление музыки и духовных напитков): ведь немецкий аффект направлен про тив собственного блага и разрушает себя, как аффект пьян чуги. Даже воодушевление в Германии стоит меньшего, чем где бы то ни было, потому что оно бесплодно. Если немцы где и вершили большие дела, то бывало это в чрезвычайных ситуациях, когда они впадали в отвагу, стискивали зубы, напрягали рассудок, а часто и великодушие. - Пожалуй, мож но рекомендовать с ними водиться, ведь у каждого немца есть что дать, если сумеешь довести его до того, что он оты щет, откопает это (а он внутренне неряшлив). - И вот когда такой народ займется моралью, то какова же будет мораль, удовлетворяющая именно его? Первым делом, несомненно, в ней будет идеализирована его сердечная склонность к по слушанию. «У человека должно быть то, чему он смог бы безусловно повиноваться» - это у немцев в характере, это не мецкая логика: ее можно углядеть в самой основе всех не мецких моральных догм. Совершенно другое впечатление производит мораль античная, взятая в ее целом! Все эти греческие мыслители, сколь разными ни представали бы они перед нами, в качестве моралистов кажутся похожими на учителя гимнастики, призывающего ученика: «Пойдем- ка со мной! Учись у меня! Слушайся меня! Тогда, может быть, ты дорастешь до того, чтобы стяжать всеэллинскую награ ду!». Персональное отличие - это и есть античная добро детель. Гнуть спину, идти по готовой колее, не скрываясь или тайком, - это добродетель немецкая. - Задолго до Кан та с его категорическим императивом Лютер, руководству ясь тем же чувством, сказал: должно быть существо, к ко торому человек мог бы питать полное доверие, - это было его доказательством бытия Бога, он, на более простецкий и мужицкий лад, чем Кант, требовал подчинения не понятию, а личности; да в конце концов и Кант предпринял свой об ходной маневр вокруг морали лишь для того, чтобы прий ти к личному послушанию: это и есть культ немцев, и в тем большей мере, чем меньше у них остается от культа в рели гии. Греки и римляне смотрели на вещи иначе, а услышав таковое «должно быть какое-то существо», только язвитель но расхохотались бы: сама их южная душевная раскрепо щенность велела им удерживаться от «безусловного дове рия» и оставлять себе в самом укромном уголке сердца ка плю скепсиса в отношении всего и вся, будь то бог, человек или понятие. Вот вам античный философ! Niladmirari - вся философия для него в этом принципе. Немец же, а именно Шопенгауэр, заходит в противоположную сторону так да леко, что заявляет: admiran id estphilosophani. - Ну а что же будет, если немцы вдруг, как это бывает, окажутся в состо янии, когда им по плечу большие дела? Если пробьет час для исключения из правил, час непослушания? - По-моему, Шо пенгауэр не прав, утверждая, будто единственное преиму щество немцев перед другими народами в том, что среди них больше атеистов, чем где бы то ни было: я-то думаю, что уж коли немцы окажутся в состоянии, когда им по пле чу большие дела, они всякий раз будут подниматься над мора лью! Почему бы и нет? Сегодня они должны сделать что-то новое, а именно приказать - себе или другим! Но их немец кая мораль не научила их приказывать! О приказах-то она и забыла! |
| Книга 4 |
| |
| 208 |
| Вопрос совести. - «Ну, a in summa, чего вы, собственно, хотите сделать нового?» - Мы больше не хотим делать причины грешниками, а следствия - палачами. |
| 209 |
| О пользе строжайших теорий. - Человеку прощают множест во моральных слабостей, но при этом орудуют грубым ре шетом, предполагая, что он всегда исповедует строжайшую из моральных теорий! А вот жизнь моралиста-вольнодумца всегда рассматривают через микроскоп - с задней мыслью, что осечка жизни есть надежнейший довод против непро шеного познания. |
| 210 |
| «Само по себе». - Прежде задавались вопросом: «Что такое смешное?», будто вне нас существуют вещи, которым при суще качество смешного, и до потери сил гадали об этом (один теолог даже думал, что это - «наивность в грехов ности»). Сегодня задаются вопросами: «Что такое смех? Как возникает смех?» Поразмыслив, наконец заключили, что не бывает ничего доброго, прекрасного, возвышенно го, злого самого по себе, а бывают только душевные состо яния, находясь в которых мы обозначаем такими словами вещи вне и внутри нас. Мы забрали у вещей назад предика ты - или по крайней мере вспомнили, что дали им преди каты взаймы: будем внимательны, чтобы, поняв это, не утра- тить способности давать взаймы и чтобы в одно и то же вре мя становиться богаче и скупее. |
| 211 |
| Мечтающим о бессмертии. - Так вы, стало быть, желаете, что бы вечно длилосьэто ваше распрекрасное «я»? Ну не бесстыд ство ли это? А не забыли ли вы обо всех других вещах, ко торым пришлось бы тогда терпеть вечно вас, как доселе вы терпели себя с более чем христианскою выдержкой? Или вы думаете, будто сможете внушить им вечную симпатию к себе? А ведь хотя бы одного-единственного бессмертного человека на земле хватило бы, чтобы наскучить всему осталь ному до повального желания умереть, повеситься! И вы, жители земли, со своим понятьицем, существующим не сколько тысяч минут времени, хотите вечно обременять собою вечное всеобщее существование! Это же верх назой ливости! - И напоследок: будем милосердны к семидесяти летним существам! - они не смогли воспользоваться вообра жением, чтобы представить себе собственную «вечную ску ку»: им не хватило времени! |
| 212 |
| Как узнать, на что ты способен. - Животное, едва завидев другое животное, внутренне соизмеряет себя с ним - точно так же поступали и люди в доисторическое время. Из этого следует, что каждый человек узнает себя тут почти исклю чительно в отношении своих способностей к обороне и атаке. |
| 213 |
| Люди с незадавгиейся жизнью. - Одни слеплены из такого те ста, что общество может делатьиз них что угодно: при этом они будут чувствовать себя хорошо в любых обстоятель ствах, не сетуя на свою незадавшуюся жизнь. Другие созда- ны из слишком особенного материала - поэтому ему даже не надо быть каким-то особенно благородным, пусть он бу дет только необычным, - чтобы не чувствовать себя плохо, за одним исключением, когда они умеют согласовывать жизнь со своей единственной целью: во всех прочих слу чаях обществу от этого один ущерб. Ведь все, что такому человеку кажется незадавшейся, неудачной жизнью, все это бремя уныния, бессилия, недомогания, возбудимости, похоти, он проецирует на общество, благодаря чему вокруг последнего образуется скверная, спертая атмосфера или в самом лучшем случае грозовое облако. |
| 214 |
| Снисходительность? Еще чего!- Вы страдаете и требуете, что бы мы проявляли к вам снисходительность, когда, страдая, вы обижаете вещи и людей! А что толку в нашей снисходи тельности! Это вам следует быть предусмотрительными ради себя же! Вот прекрасный способ вознаградить себя за стра дание так, чтобы заодно ущемить себе суждение. Клевеща на что-нибудь, вы рикошетом получаете обратно свою месть; зрение мутится у вас же, а не у других: а вы приучаете себя глядеть не туда и косо. |
| 215 |
| Мораль жертвенных животных. - «С восторгом отрекаться от себя», «приносить себя в жертву» - вот лозунги вашей морали, и я охотно верю, что вы, по собственным вашим словам, «совершенно искренни»: но я-то знаю вас лучше, чем вы сами, когда ваша «искренность» оказывается спо собной идти рука об руку с такой моралью. С ее горних вы сей вы смотрите вниз, на другую, более трезвую мораль, требующую самообладания, суровости, повиновения. Вы, наверное, называете ее даже эгоистической, да и понятно почему - вы искренни с собою, когда она вам не нравится, - она и должна вам не нравиться! Ведь с восторгом отрека ясь от себя и принося себя в жертву, вы пьянеете от мысли, что отныне будете заодно с власть имущими, будь то бог или человек, которому вы преданно служите: вы отдаетесь чувству его власти, которая, в свою очередь, подтверждена жертвой. А на самом деле вам только кажется, что вы жерт вуете, вы скорее мысленно преображаете себя в богов и наслаждаетесь собою в таком виде. С точки зрения такого наслаждения какою слабой и бедной видится вам та, другая, «эгоистическая» мораль повиновения, долга, рассудитель ности: она вам не нравится, потому что тут действительно нужно жертвовать и отрекаться, причем жертвователь не мнит себя преображенным в бога, как мните вы. Короче говоря, вам нужны опьянение и чрезмерность, а та, пре зираемая вами мораль, замахивается на опьянение и чрез мерность, - я охотно верю вам в том, что она доставляет вам неудобство! |
| 216 |
| Злые и музыка. - Неужто все блаженство любви, состоящее в безусловном доверии, может когда-либо выпасть на долю иных людей, чем глубоко недоверчивых, злых и желчных? Ведь они вкушают в ней чудовищное, несбыточное для ума и не вероятное исключение из своей души! В один прекрасный день на них снисходит то безбрежное, сноподобное ощуще ние, от которого так отличается вся их остальная, и скры тая и явная, жизнь: оно подобно драгоценной тайне и чуду, полными золотого сияния и выходящими за пределы всех слов и образов. Тот, кто питает безусловное доверие, нем как рыба; мало того, в этой блаженной немоте есть даже страдание и тяжесть, потому-то и такие, придавленные сча стьем души бывают обыкновенно более благодарными му зыке, чем все другие, лучшие: ведь сквозь музыку, словно через цветной дым, они видят и слышат свою любовь слов но отдалившейся, более трогательной и менее тяжкой; му зыка для них - единственный способ наблюдать за своим чрезвычайным состоянием, впервые увидев его со своего рода отчужденностью и облегчением. Каждый любящий, слушая музыку, думает: «Она говорит обо мне, она говорит вместо меня, она знает все\» |
| 217 |
| Художник. - Немцы хотят благодаря художнику войти в со стояние своего рода выдуманной страсти; итальянцы хотят отдохнуть благодаря ему от своих настоящих страстей; фран цузы ждут, что он даст им удобную возможность доказать свое мнение и случай высказаться. Так вот: будем же спра ведливы! |
| 218 |
| Управляться со своими слабостями, как художник. - Если мы, положим, обладаем одними слабостями, а в конце концов вынуждены даже признать их своими законами, то я поже лаю каждому хотя бы столько художнической силы, чтобы он сумел сделать из слабостей фон для своих добродетелей, чтобы благодаря своим слабостям он сумел заставить нас жаждать своих добродетелей: это то, что в столь необычной мере понимали великие композиторы. Как часто в музыке Бетховена звучит грубость, своеволие, нетерпеливость, у Моцарта - жовиальность славного малого, которою и при ходится в какой-то мере довольствоваться нашему сердцу и уму, у Рихарда Вагнера - слабовольное и назойливое смя тение, от которого и самого терпеливого так и тянет сразу впасть в уныние: но тут он возвращается к своей силе, точ но так же, как и те; все они своими слабостями пробудили в нас волчий голод по своим добродетелям и сделали наши языки в десять раз более чувствительными к каждой капле звучащего духа, звучащей красоты, звучащей доброты. |
| 219 |
| Обман самоуничижения. - Своей глупостью ты причинил ближ нему глубокое горе и безвозвратно разрушил его счастье - и вот тщеславие заставляет тебя пойти к нему, ты унижа ешься перед ним, рвешь на себе волосы, каясь в своей глу пости, и мнишь, будто после этой неприятной, крайне тя гостной для тебя сцены все, в сущности, снова в полном порядке: твоя добровольная потеря чести компенсирует недобровольную потерю счастья тем, другим: с таким чувст вом ты возвращаешься домой довольный и с восстановлен ной добродетелью. Но другой-то страдает от своего глубо кого горя, как и прежде, и для него нет ровно ничего уте шительного в том, что ты глуп и признаешь это; мало того, он вспоминает мучительную сцену, которую ты разыграл перед ним, когда рвал на себе волосы, как новую рану, на несенную тобою, - но он не думает о мести и не понимает, есть ли вообще какие-нибудь пути примирения между вами. В сущности, ты исполнил эту сцену перед собой и для себя: для этого ты пригласил зрителя, и опять-таки ради себя, не ради него, - не обманывай же себя! |
| 220 |
| Почести и трусость. - Церемонии, служебные и сословные костюмы, серьезные мины, торжественные лица, медленная поступь, витиеватые речи и вообще все, что зовется по честями: да ведь это способ притворства тех, что, по сути дела, трусливы, - они хотят внушать этим страх (перед со бой или тем, от имени чего выступают). Людям бесстраш ным, а изначальное значение этого слова - всегда и безус ловно внушающие страх, - почести и церемонии ни к чему; они сами делают славными, а еще больше бесславными и честность, и прямоту в словах и поступках, эти признаки человека, уверенного в том, что внушает страх. |
| 221 |
| Моральность жертвы. - Моральность, определяемая само пожертвованием, стоит на ступени полуварварской. Разум тут одержал лишь трудную и кровавую победу внутри души, и нужно еще разгромить мощные противоположные вле чения; без некоторой жестокости, как при жертвоприно шениях, какие требуют себе каннибальские боги, тут никак не обойтись. |
| 222 |
| Там, где фанатизм желателен.— Флегматичные натуры могут преисполниться энтузиазма, только будучи фанатизированными. |
| 223 |
| Устрашающий взгляд. - Ничего не боятся художники, поэты и писатели так сильно, как того взгляда, который видит их маленький обман, который задним числом замечает, сколько раз они стояли на перепутье, откуда могли пойти либо к невинному наслаждению собой, либо к желанию произвес ти эффект; который ловит их на том, что дешевое они пы тались сбыть втридорога, что хотели возвыситься и укра ситься, не будучи возвышенными сами; который сквозь все обманы их искусства улавливает его идею в таком виде, в каком она предстала им вначале, - то ли как восхититель ная сияющая фигура, а то ли как всесветный плагиат, как обыденная мысль, которую им пришлось растягивать, уре зать, подкрашивать, закутывать, присаливать, дабы сделать из нее что-то - и это вместо того, чтобы она сделала что-то из них самих, - ох уж этот взгляд, не спускающий вашим творениям всех ваших смятений, вашего подсматриванья и жадной зависти, желанья сравняться и перещеголять (и сравняться-то - только из зависти), знающий цену краске стыда, заливающей ваши лица, так же хорошо, как и ваше му искусству скрывать ее и про себя придавать ей совсем другой смысл! |
| 224 |
| «Утешение» в беде ближнего. - Он в беде, и вот к нему прихо дят, чтобы «сострадать»; гости принимаются на все лады расписывать ему беду; наконец, довольные и возвысившие ся душою, уходят прочь: они полюбовались на ужас бедня ги, как и на собственный ужас, и хорошо провели послео беденное время. |
| 225 |
| Способ быстро ославиться. - Человек, говорящий быстро и много, сильно теряет в наших глазах уже после самого ко роткого разговора, даже если говорит дело, - и не только в том смысле, что надоедает нам, но и гораздо глубже. Ведь мы догадываемся, сколь многим он уже надоел, и к досаде, которую он вызывает, добавляем предполагаемое прене брежение к нему других. |
| 226 |
| Обобщении со знаменитостями. - А: Что же ты избегаешь это го великого человека? - Б: Я вовсе не желаю с ним раззна комиться, но наши изъяны несовместимы: я близорук и не доверчив, а он носит свои фальшивые бриллианты с таким же удовольствием, как и настоящие. |
| 227 |
| Те, что на цепи. - Осторожней со всеми цепными умами! К примеру, с рассудительными женщинами, что приковали свою жизнь к мелкому, затхлому окружению и стареют в нем. На первый взгляд, вот они греются на солнышке, вялые и подслеповатые: но стоит раздаться чужим шагам, стоит появиться чему-нибудь нежданному, они вскакивают, чтобы укусить, они мстят всему, что не попало в их собачью конуру. |
| 228 |
| Местьчерез похвалу. - Вот страница, сверху донизу исписан ная похвалами, и вы назовете ее пошлой: но как только поймете, что за этими похвалами кроется месть, сразу най дете написанное чуть ли не утонченным, безмерно восхи щаясь всем этим изобилием крохотных смелых линий и фигур. Не человек - его месть столь изощренна, обильна и находчива, но сам он об этом и ведать не ведает. |
| 229 |
| Гордость. - Ах, никому из вас не ведомо то чувство, какое владеет подвергнутым пытке, когда его несут обратно в ка меру - и его тайну вместе с ним! - ее он всегда удерживает, крепко стиснув зубы. Откуда вам знать о ликовании чело веческой гордости! |
| 230 |
| «Утилитарно». - Сегодня царит такой разброд в подходах к вопросам морали, что для одного человека мораль своей полезностью обоснована, а для другого как раз этой же по лезностью опровергнута. |
| 231 |
| О немецкой добродетельности. - Каким ублюдочным должен был сделаться вкус народа, какое раболепие перед почестя ми, званиями, костюмами, блеском и роскошью должно бы ло выработаться в народе, чтобы скромное он расценивал как скверное, скромного человека - как человека скверного! Моральное высокомерие немцев надо всегда тыкать в нос этим словечком «скверное», да и только! |
| 232 |
| Фрагмент одного диспута. - А: Дружище, Вы заговорились до хрипоты! - Б: Ну, значит, я проиграл. Не будем больше об этом! |
| 233 |
| «Добросовестные». - Обращали ли вы внимание, какого рода люди превыше всего ценят неукоснительную добросовест ность? Те самые, что знают за собой множество убогих чувств, робко мыслят о себе и робко мыслят вообще, робе ют перед другими, те, что хотят как можно глубже упрятать свою душу, - проявляя эту неукоснительную добросовест ность и сурово исполняя долг, они стараются хорошо выгля деть в своих глазах - благодаря впечатлению неукоснитель ности и суровости, какое должно остаться от них у других (в особенности у подчиненных). |
| 234 |
| Робость перед славой. - А: Чтобы человек уклонялся от своей славы, чтобы он намеренно оскорблял своих льстецов, что бы он робел, слыша, как о нем судят, потому что робеет пе ред хвалою, - такое можно встретить, такое бывает, хотите верьте, хотите нет! - Б: Таким можно стать, все это вполне реально! Не хватает совсем немногого, юнкер Спесивец! |
| 235 |
| Отклонять благодарность. - Можно прекрасно отклонить просьбу, но невозможно отклонить благодарность (или, что то же, принять ее холодно и формально). Это глубоко оскорбляет - а, собственно, почему? |
| 236 |
| Наказания. - Удивительная вещь эти наши наказания! Они не очищают преступника, они - вовсе не искупление: наобо рот, они пятнают больше, чем само преступление. |
| 237 |
| Одна из партийных бед. - В каждой партии есть одна смеш ная, но небезопасная печаль: от нее страдают все те, что годами были верными, доблестными борцами за партий ную позицию - и вдруг, в один прекрасный день, замечают, что кто-то намного более могущественный начал трубить громче, чем они. Ну как же им стерпеть, что их заставили смолкнуть! И вот они вопят во все горло, иногда даже на новый лад. |
| 238 |
| Стремление к изящному. - Если сильная натура не склонна к жестокости и не всегда занята собою, она непроизвольно стремится к изящному: это ее отличительная черта. А вот характеры слабые любят судить о вещах строго - они при страиваются к хулителям человечества, к религиозным или философским очернителям бытия либо уходят в область строгих нравов и неудобных «жизненных призваний»: та ким путем они стремятся выработать в себе хоть какой-то характер и некое подобие силы. И тоже делают это непро извольно. |
| 239 |
| Полезный пример для моралистов. - Наши композиторы со вершили великое открытие: отвратительное, но интересное возможно и в их виде искусства! И вот они, как пьяные, бросаются в этот вновь открытый океан отвратительного, и оказывается, что писать музыку никогда еще не было так легко. Лишь теперь они получили общий, мрачного цвета фон, на котором даже тоненький лучик красивой музыки начинает сиять золотом и смарагдом; лишь теперь можно отважиться доводить слушателя до бури негодования, когда он не находит слов от возмущения, чтобы потом, на мгно венье погрузив его в покой, даровать ощущение счастья, ощущение, вообще-то способствующее одобрению музыки. Они обнаружили действие контраста: лишь теперь стали возможны самые сильные эффекты - и притом дешевые, ведь никто больше не интересуется хорошей музыкой. А вам на до бы поспешить! Каждому искусству отпущен лишь краткий срок, когда оно только еще стоит на пороге этого откры тия. - Ах, если б у наших мыслителей были уши, чтобы вслу- шаться в души наших композиторов через их музыку! Сколь ко еще нужно ждать, пока снова не представится такая воз можность - застукать творческие натуры на злодеянии и на непонимании того, что это злодеяние! Ведь нашим компо зиторам и во сне не снилось, что они выражают в музыке собственную историю, историю обезображивания души. Прежде хорошему композитору чуть ли не приходилось ради своего искусства делаться хорошим человеком. - А теперь! |
| 240 |
| О моральности сцены. - Кто думает, будто театр Шекспира оказывал моральное воздействие, и созерцание Макбета неукоснительно отвращало от такого зла, как тщеславие, тот ошибается: и он ошибается вдвойне, если верит, что сам Шекспир смотрел на это так же. Тот, кто и впрямь одер жим бешеным честолюбием, глядит на этот свой образ с наслаждением; а коли герой гибнет от своей страсти, то в бурлящем напитке такого наслаждения как раз это-то и есть самая пряная приправа. И разве поэт глядел на эти вещи иначе? Как благородно, а вовсе не мошеннически идет сво им путем его честолюбец, уже совершив крупное престу пление! Лишь с этого момента он становится «демониче ски» притягательным, подзуживая к подражанью сходные натуры, - демонически тут значит: вопреки выгоде и жизни, в пользу своей идеи и влечения. А вы думаете, Тристан и Изольда стали поводом для нравоучений против прелюбо деяния потому, что оба от него и погибли? Если так, это значит выворачивать поэтов наизнанку: тех, что, в особен ности как Шекспир, влюблены в сами страсти, а далеко не в присущие им подчас настроения обреченности-те, в кото рых сердце держится за жизнь не сильнее, чем капля за пере вернутый бокал. Волнует их не вина и ее худые последствия, и Шекспира не больше, чем Софокла (в фигурах Аякса, Фило- ктета, Эдипа): сколь легко в названных случаях было бы сделать вину главной пружиною действия, столь же реши тельно они этого избегают. Не в большей мере и трагик, создавая образы жизни, старается отвратить зрителя от жизни! Напротив, он призывает: «Ведь это же самое маня щее, что бывает на свете, - эта заставляющая напрягаться, переменчивая, опасная, мрачная, а часто пронизанная солн цем жизнь! Жизнь - это приключение, становитесь в ней на ту или на другую сторону, она не перестанет быть такой!» - Его голос звучит из той мятежной и полной сил эпохи, что наполовину пьяна и оглушена избытком крови и энер гии, - из эпохи более злой, чем наша: потому-то мы и нужда емся в том, чтобы лишь привести в порядок и вернуть по рядочность цели, какую ставит перед собою Шекспирова драма, иными словами, в том, чтобы не понимать ее. |
| 241 |
| Страх и разумность. - Если правда то, что нынче говорят со всей определенностью, а именно, что причину пигмента, окрашивающего кожу в черный цвет, следует искать не в свете: то, может быть, это конечный результат частых, ско пившихся за тысячи лет припадков ярости (и подкожного кровотока)? В то время как у других, более разумных племен, члены которых столь же часто пугались и бледнели, в кон це концов по этой причине развился белый цвет кожи? - Ведь способность пугаться - верный признак разумности: а частые припадки слепого бешенства - знак того, что жи вотное состояние совсем еще близко и пытается вновь ут вердить себя. - Тогда, вероятно, изначальным цветом лю дей был коричнево-серый: что-то от обезьяны, а что-то от медведя, как и должно быть. |
| 242 |
| Независимость. - Независимость (в ее слабейшей дозе назы ваемая «свободомыслием») есть форма отречения, в како вое в конце концов ударяется властолюбец - так долго ис кавший, над чем бы захватить власть, и не нашедший ни чего, кроме себя самого. |
| 243 |
| Два направления. - Если мы попробуем рассматривать зер кало само по себе, то в итоге не найдем в нем ничего, кроме вещей. А если захотим постичь вещи, то в конце концов придем опять-таки ни к чему иному, как к зеркалу. - Вот исто рия познания в самом общем виде. |
| 244 |
| Наслаждение реальным. - Нашу нынешнюю тягу к наслажде нию реальным - а она у нас почти у всех - можно понять только как результат того, что мы так долго и уже до тошно ты наслаждались нереальным. Сама по себе эта тяга, какой она проявляется сегодня, неразборчивая и грубая, небез опасна: и самая малая опасность, какую она с собою несет, - это безвкусица. |
| 245 |
| Тонкость чувства власти. - Наполеона раздражало, что он плохо говорит, и в этом он был прав: но его властолюбие, не пропускавшее ни одного случая поговорить и более тон кое, нежели его тонкий ум, заставляло его говорить еще хуже, чем он мог. Так он мстил собственному раздражению (он ревновал все свои аффекты, потому что у них была власть) и наслаждался своим самодержавным произволом. И потом он наслаждался этим произволом еще раз, если иметь в виду слух и оценки слушателей: в том смысле, что как с ними ни говори, все будет достаточно хорошо. Мало того, про себя он ликовал при мысли о том, что громами и мол ниями высшего авторитета - каковой заключается в союзе власти и гения, - он может притуплять суждения и портить вкус окружающих; а в это самое время то и другое в нем холодно и гордо настаивало на правде: говорит он плохо. - Наполеон как доведенный до полного совершенства тип влечения принадлежит к античной разновидности челове ка, признаки которой - простое строение, изобретательная разработка и выдумывание одного или нескольких мотивов - нетрудно различить. |
| 246 |
| Аристотель и брак. - Дети великих гениев страдают безуми ем, дети великих героев добродетели - слабоумием, заме чает Аристотель. Так что же, он хотел этим поощрить лю дей исключительных к браку? |
| 247 |
| Происхождение скверного темперамента. - Неточность и не уравновешенность в характере многих людей, их разбро санность и безудержность суть конечный итог бесчислен ных логических ошибок, выводов, взятых с потолка или слишком поспешных, в которых повинны их предки. А вот люди с хорошим темпераментом происходят из рассуди тельных и основательных родов, высоко ценивших разум, - а какие у них были цели, похвальные или дурные, не столь уж и важно. |
| 248 |
| Притворство как долг. - Доброта вырабатывалась по большей части благодаря длительному притворству, стремившемуся прикинуться добротой: всюду, где была большая власть, люди осознавали необходимость именно в этом виде при творства - ведь оно внушает уверенность и доверие и во сто крат увеличивает действительный капитал физической вла сти. Ложь - если и не мать, то хотя бы кормилица доброты. Честность тоже по большей части выросла под сенью по требности создавать впечатление честности и добропоря дочности: в наследственных аристократиях. После долгого упражнения в притворстве качество становится наконец естественным: в итоге притворство упраздняется само, а ор ганы и инстинкты - это нежданные плоды в саду лицемерия. |
| 249 |
| Как уж тут быть одиноким! - Человек боязливый не знает, что такое одиночество: за его стулом всегда стоит враг. -Ах, кто поведает нам историю того тонкого чувства, что зовет ся одиночеством! |
| 250 |
| Ночь и музыка. - Ухо, этот орган страха, смогло развиться в таком совершенстве, как оно развилось, лишь в ночи и по лумраке темных лесов и пещер, в соответствии с образом жизни человека боязливого, то есть наиболее длительной исторической эпохи, какая только была: при свете дня ухо не так нужно. Отсюда характер музыки как искусства ночи и полумрака. |
| 251 |
| На стоический лад. - Бывает невозмутимость стоика, чув ствующего себя стесненным церемониалом, который он установил для своего образа жизни; тут он наслаждается собою как хозяином положения. |
| 252 |
| Стоило бы подумать!- Тот, кого наказывают, - это уже не тот, кто совершил преступление. Он всегда - козел отпущения. |
| 253 |
| Очевидность. - Плохо дело! Плохо дело! То, что силятся дока зать во что бы то ни стало, и само бросается в глаза. Но у большинства нет глаз, чтобы разглядеть это. Ах, какая скука! |
| 254 |
| Забегающие вперед. - То, что отличает поэтические натуры, но и несет с собою для них опасность, - это их исчерпываю щеесоображение: оно забегает вперед того, что происходит и может произойти, оно предвкушает, оно заранее претер певает, а когда происходящее, когда дело окончательно свер шается, оно уже исчерпалось. Лорд Байрон, прекрасно знав ший все это, записал в дневнике: «Если бы у меня был сын, я сделал бы из него что-нибудь совершенно прозаическое - юриста или пирата». |
| 255 |
| Диалог о музыке. - А: Ну, что скажете об этой музыке? - Б: Она овладела мною полностью, я могу только молчать. Чу! Вот она начинает звучать снова! - А: Тем лучше! Постараем ся же на этот раз сами овладеть ею. Что, если я скажу не сколько слов об этой музыке? А кстати изображу Вам и дра му, которую Вы, может быть, не изволили заметить при пер вом прослушивании? - Б: Прекрасно! У меня есть два уха, а если надо, то и больше. Придвиньтесь же поближе! -А: Это пока еще не то, что он хочет нам сказать, покамест он толь ко обещает сказать нам что-то, нечто неслыханное, на что и намекает этими жестами. Ведь это всё - жесты. Какие он подает знаки! Как тянется на цыпочках! простирает руки! И вот, кажется, настал миг высшего напряжения: еще две фанфары, и он проводит свою тему, роскошную и разоде тую, словно позвякивающую самоцветами. Красивая ли это женщина? Или красивая лошадь? Всё, вот он восхищенно глядит кругом, ведь он должен притянуть к себе взгляды восхищенья, - лишь теперь тема нравится ему вполне, те перь он становится изобретательным, отваживается на но вые, смелые мелодические линии. Как он модулирует свою тему! Ух! Обратите внимание - он дока не только в нарядах, но и в гриме! Да, он знает, какого цвета здоровье, и он ма стер гримировать под него, - его знание себя тоньше, чем я думал. А теперь он убежден в том, что убедил своих слу шателей, он подает свои находки так, будто это наиважней- шие вещи на свете, он с бесстыдством показывает пальцем на свою тему, намекая, что она слишком хороша для мира сего. - Ух, как он недоверчив! И все только для того, чтобы не наскучить нам! Вот он заваливает свои мелодии сладо стями - а теперь даже взывает к нашим более грубым чув ствам, чтобы возбудить нас и снова взять под свою власть. Послушайте, как он заклинает стихии бурных и громовых ритмов! А теперь, когда он понял, что эти ритмы нас ско вали, задушили и почти раздавили, он отваживается вновь впустить свою тему в игру стихий и внушишь нам, наполо вину оглушенным и потрясенным, будто мы оглушены и по трясены именно его чудо-темой. И с этого момента слуша тели верят ему на слово: стоит ей зазвучать, и в них встает воспоминание об этом потрясающем чувства воздействии стихий - сейчас это воспоминание теме только на руку, ведь она делается «демонической»! Ах, ах, какой он знаток душ! Он повелевает нами с помощью приемов настоящего дема гога. - Но музыка смолкает! - Б: И слава Богу! А то мне уже становится тошно слушать Bad Да мне лучше дать себя де сять раз обмануть, чем один раз узнать истину на Ваш лад! - А: Вот это-то я и хотел от Вас услышать. Нынче лучшие тако вы же, как Вы: они довольны, когда дают себя обмануть! Они являются с ушами грубыми и похотливыми, для слу- шанья у них нет совести искусства, они выбросили по до роге свою разборчивую порядочность^. А тем самым испорти ли искусство и людей искусства! Рукоплеща и ликуя, они всегда держат в руках совесть художников - и горе, если те замечают, что они не умеют отличить музыку невинную от виновной! Я, разумеется, не имею в виду «хорошую» и пло хую» музыку - той и другой достаточно в обоих ее видах! Я просто называю невинной музыкой ту, что всегда и везде ду мает только о себе, верит только в себя и через себя забы ла о мире, - это самозвучание глубочайшего одиночества, говорящего с собою о себе и позабывшего, что где-то там вовне есть слушатели, подслушиватели, воздействия, не понимание и провалы. - Я заканчиваю: музыка, которую мы только что прослушали, принадлежит именно к этому благородному и редкому роду, а все, что я о ней сказал, бы ло ложью, - простите, если сможете, мои злые слова! - Б: Ах, так, значит, Вы тоже любите эту музыку? Ну, тогда Вам прощается множество грехов! |
| 256 |
| Счастье злых. - Есть в этих тихих, мрачных, злых людях что- то такое, чего вы не можете за ними не признать, - редкост ное и странное наслажденье в dolcefarniente1, вечерний и закатный покой, знакомый лишь тем сердцам, что так часто бывали снедаемы, разрываемы, отравляемы аффектами. |
| 257 |
| Слова, что в пас наготове. - Мы всегда выражаем свои мысли словами, которые оказываются под рукой. Или, чтобы до конца выразить мое подозренье: в каждый миг в нашей го лове есть лишь та мысль, для которой у нас под рукой на ходятся слова, приблизительно способные ее выразить. |
| 258 |
| Польстить собаке. - Стоит только погладить эту собаку по шерсти, и она начинает трещать и сыпать искрами, как лю бой другой льстец, - на свой лад и собака остроумна. Почему бы нам не принимать ее такою! |
| 259 |
| Бывший панегирист. - «Обо мне он уже замолчал, хотя те перь знает всю правду и мог бы ее высказать. Но она про звучала бы как месть - а для него правда имеет уж такое высокое достоинство, для этого достойного!» |
| 260 |
| Амулет, для подневольного. - У того, кто безусловно зависит от повелителя, должно быть то, чем он мог бы внушать страх и держать своего повелителя в узде, к примеру, порядоч ность, или искренность, или злой язык. |
| 261 |
| К чему так возноситься!- О, я знаю это зверье! Оно, разуме ется, нравится себе больше, когда вышагивает на двух но гах, «как Бог», - но когда оно снова падает на все четыре ноги, то нравится больше мне: ведь это положение несрав ненно более для него естественно! |
| 262 |
| Демон власти. - Не естественные потребности, не страсти, нет, а любовь к власти - вот демон, владеющий людьми. Дай им все - здоровье, питание, жилище, общество - они все равно останутся несчастными и удрученными: этот де мон ждет своего часа, он хочет насытиться. Отними у них все, но насыть его: и они будут чуть ли не счастливы - так счастливы, как только могут быть счастливы именно люди и демоны. Но зачем я все это говорю? Лютер уже это сказал, и лучше меня, в таких стихах: «Отнимут дом, жену, детей; пусть умрем до срока - Царство будет наше! » Ну да! Вот имен но! «Царство»! |
| 263 |
| Противоречие во плоти и в душе. - Есть в так называемом ге нии одно физиологическое несоответствие: с одной сто роны, в нем идет множество процессов диких, беспорядоч ных, произвольных, а с другой - наоборот, множество про цессов в высшей степени целенаправленных, - при этом ему свойственно иметь зеркало, отражающее оба ряда про- цессов параллельно и вперемешку, но довольно часто и во встречном движении. Это зрелище часто заставляет его страдать, а когда он оказывается на вершине блаженства - именно во время творчества, - то это происходит от заб вения того, что как раз сейчас он с высшей степенью целе направленности делает - должен делать - нечто фантасти ческое и противоразумное (а это и есть искусство). |
| 264 |
| Желание промахнуться. - Люди завистливые, но с тонким чутьем, не пытаются узнать своих соперников получше, что бы сохранить за собою ощущение превосходства. |
| 265 |
| Театру свое время. - Когда воображение народа сдает, в нем зарождается тяга услышать и увидеть свои легенды со сцены, и теперь он терпит грубые эрзацы воображения; а вот в эпоху эпических рапсодов театр и переодетый героем ак тер - тормоза, а не крылья для воображения: все это слиш ком близко, слишком определенно, слишком тяжеловесно, и во всем этом слишком мало мечты и птичьего полета. |
| 266 |
| Без обаяния. - Ему не хватает обаяния, и он это знает: о, как он умеет замаскировать такую нехватку! Суровой добро детелью, сумрачностью взгляда, усвоенным недоверием к людям и к жизни, грубыми шутками, презрением к утон ченному образу жизни, пафосом и изречениями, циниче ской философией - и вот это стало характером из-за неот вязного понимания нехватки. |
| 267 |
| Чем же тут гордиться!- Характер благородный отличается от пошлого тем, что не имеет под рукой кучу готовых привы чек и точек зрения, как тот: для него они случайны, не унас- ледованны и не привиты воспитанием. |
| 268 |
| Сиилла и Харибда ораторов. - Как трудно было в Афинах го ворить так, чтобы настроить слушателей в пользу дела, не отталкивая их формой ИЛИ не отвлекая ею отдела! Как труд но и сейчас во Франции - так писать! |
| 269 |
| Больные и искусство. - Против любого рода горестей и ду шевных невзгод для начала всегда надо пробовать вот что: изменение диеты и тяжелый физический труд. Но люди привыкли в таких случаях хвататься за опьяняющие сред ства. К примеру, за искусство - на беду свою и искусства! Разве вы не замечали, что когда вы, болея, обращались к искусству, то делали больными и тех, кто вам его давал? |
| 270 |
| Мнимая терпимость. - Всё это хорошие, благожелательные, разумные речи о науке и в пользу науки, и однако! однако! Я вижу за ними эту вашу терпимость в отношении науки! В глубине души, несмотря на все это, вы думаете, будто она вам не нужна, будто с вашей стороны признавать ее, даже защищать ее - акт великодушия, тем более что наука-то от нюдь не проявляет такового в отношении ваших мнений! А знаете ли вы, что у вас вообще нет права на такое упраж нение в терпимости? Что этот жест любезности - более тяжкое оскорбление науки, чем откровенная хула на нее, которую позволяет себе иной заносчивый священник или художник? У вас нет строгой совести в подходе к тому, что истинно и действительно, вас ничто не мучит, не пытает, когда наука расходится с вашими ощущениями, вам не зна кома страстная тяга к познанию как властвующий над вами закон, вы не видите долга в жажде лично присутствовать везде, где происходит познание, не растерять ничего из то го, что познано. Вы не знаете того, с чем обращаетесь столь терпимо! А надевать маски такого милосердия вам удается только потому, что вы этого не знаете! Вы, именно вы ме тали бы злобные и фанатичные взгляды, если б науке хоть раз захотелось сверкнуть вам своими очами! - Так какая нам печаль, если вы проявляете терпимость - в отношении фан тома! даже не в отношении нас! Эх, да разве в нас дело! |
| 271 |
| Праздничное настроение. - Именно тем людям, что стремятся к власти решительнее других, бывает неописуемо приятно почувствовать, как что-то одолело их! Внезапно и глубоко погрузиться в чувство, словно в водоворот! Почувствовать, как поводья вырываются из рук, и глядеть, как их несет - Бог весть куда! Кто или что бы это ни было - то, что оказыва ет нам такую услугу, - услуга эта велика: мы счастливы, у нас перехватывает дыханье, мы чувствуем, что вокруг абсолют ная тишина, словно в глубочайших недрах земли. Наконец- то никакой власти! И мы - игралище первозданных сил! Есть в этом счастье какая-то разрядка, сваливанье с себя огромного бремени, откат назад без всяких усилий, как по виновение слепым силам тяготенья. Это сновиденье горо восходителя - хотя его цель и наверху, но в пути он от глубо кой усталости вдруг засыпает на ходу и видит сон о счастье совсем обратного - то есть о легчайшем скольжении назад, вниз. - Я описываю тут счастье, каким я вижу его, думая о нашем нынешнем торопливом, рвущемся к власти обще стве Европы и Америки. Там и сям их так и тянет вдруг шат нуться назад, в безвластие- такое наслаждение предлагают им войны, искусства, религии, гении. Если человек однажды на время поддался этому всё поглощающему и всё сминаю щему впечатлению - а это и есть современное праздничное настроение! - то он вновь становится свободней, здоровее, холоднее, строже и неустанно стремится дальше в противо положную сторону: к власти. - |
| 272 |
| Очищение расы. - Нет, вероятно, рас чистых, - есть только очистившиеся, да и те встречаются очень редко. Общий случай - расы смешанные, у которых наряду с дисгармо ничностью в строении тела (к примеру, когда глаза и губы не подходят друг к другу) должны наблюдаться и дисгармо нии в привычках, в представлении о ценностях. (Ливинг- стон слышал такое высказывание: «Бог создал белых и чер ных, а дьявол - метисов») Смешанные расы - это всегда и смешанные культуры, смешанные виды морального поведе ния: они, как правило, более злы, жестоки, активны. А чи стота - это конечный итог бесчисленных актов прилажи ванья, впитыванья и выделения, и продвижение к чистоте сказывается в том, что имеющийся у расы запас сил все боль ше ограничивается отдельными, отобранными функциями, в то время как раньше он уходил на слишком многие и часто противоречащие друг другу функции: такая офаниченность всегда выглядит заодно и как оскудение, почему о нем надо судить осторожно и разборчиво. Но в конце концов, когда процесс очищения завершается удачно, в распоряжении всего организма оказывается весь тот запас сил, который прежде тратился на борьбу дисгармонирующих качеств: вот почему расы очистившиеся всегда становились и более сильными и красивыми. - Греки дают нам образец очистив шейся расы и культуры: и можно надеяться, что когда-ни будь станет чистой и некая европейская раса и культура. |
| 273 |
| Похвала. - Вот и он, и по виду его ты замечаешь, что он вот- вот начнет тебя хвалить: ты прикусываешь губу, и сердце ноет - о, только бы миновала тебя чаша сия\ А он не уходит, он все ближе! Ну так выпьем это сладкое бесстыдство хва- лителя, преодолеем отвращение и глубокое презрение к скрытой сути его хвалы, задрапируем лицо складками бла годарной радости! - ведь он-то хотел нас облагодетельство вать! А теперь, когда все уже позади, мы знаем, что возвы сившимся чувствует себя он, одержавший над нами победу - ну да! но заодно и над собой, собака! - ему ведь было ох как нелегко выдавить из себя эту хвалу. |
| 274 |
| Право и привилегия человека. - Мы, люди, - единственные соз дания, которые в случае неудачи готовы перечеркнуть себя, словно неудачную фразу, - и все равно, делаем ли мы это в честь человечества, из сострадания нему или из отвраще ния к нашему племени. |
| 275 |
| Преображенный. - Теперь он усваивает себе добродетель, и только для того, чтобы причинить этим боль другим. Не глядите на него так уж пристально! |
| 276 |
| Как часто! Как неожиданно!- Какое множество женатых муж чин переживало утро, когда в их уме начинало брезжить, что их юной супруге скучно, да только она об этом не знает! Совсем уже не говоря о тех женщинах, чья плоть послушна, а дух слаб! |
| 277 |
| Добродетели теплые и холодные. - Мужество как холодную от вагу и непоколебимость и мужество как пылкую, полусле пую смелость - то и другое называют одним именем! Но как сильно добродетели холодные отличаются от теплых! И глупцом был бы тот, кто думал бы, будто «доброте» непре менно присуща теплота, а глупцом не меньшим - тот, кто наделял бы добротой лишь холодность! А правда в том, что человечество находило весьма полезным и теплое, и хо лодное мужество, да к тому же достаточно редким, чтобы не относить обе его расцветки к благородным камням. |
| 278 |
| Обязывающая память. - Тот, кто занимает высокое место, сделает правильно, обзаведясь обязывающей памятью, то есть такой, которая запоминает и берет на заметку все хо рошее, что есть в людях: это держит их в приятной зави симости. Таким же образом человек может поступать и с собою: от того, есть ли у него обязывающая память, зависит в конечном счете, как он относится к себе, - с благород ством, добротою или с недоверием, когда наблюдает свои склонности и замыслы, и опять-таки в конечном счете от этого зависит характер самих склонностей и замыслов. |
| 279 |
| Где мы становимся художниками. - Кто превращает другого в свой идол, тот пытается оправдать себя в собственных глазах, возвышая его до идеала; тут он становится худож ником, дабы иметь чистую совесть. Если он страдает, то страдает не от неведения, а от самообмана, от того, что буд то бы не ведает. - Душевное горе и счастье подобного че ловека - а таковы все охваченные любовною страстью - не вычерпать обычными ведрами. |
| 280 |
| По-детски. - Кто живет, как дети, - то есть не заботясь о хле бе насущном и не думая, что его поступки должны иметь окончательную значимость, - тот на всю жизнь остается ребенком. |
| 281 |
| «Я» хочет все иметь. - Сдается, человек действует только для того, чтобы завладеть: по крайней мере, эту мысль внушают языки, которые смотрят на всякое совершенное действие так, словно, совершая его, мы чем-то завладеваем («я имел сказать, бороться, победить»: это значит, теперь я владею своей речью, борьбой, победой). Какою корыстью веет при этом от человека! Не упускать из рук даже прошлое, стре миться обладать вот именно даже им! |
| 282 |
| Опасная красота. - Эта женщина красива и умна: но ах, на сколько умнее она была бы, не будь она красивой! |
| 283 |
| Мир в семье и мир в душе. - Наше обычное настроение зависит от настроения, в котором мы умеем уцерживать окружающих. |
| 284 |
| Преподносить новое как старое. - Многих явно раздражает, когда они слышат новости, - они чувствуют перевес, кото рый новость дает тому, кто знал ее раньше. |
| 285 |
| Где кончается «я» ?- Большинство людей берут под свой по кров вещь, которую они знают, - как будто знание уже превра щает ее в собственность. Жажде присвоения, свойственной ощущению своего «я», нет границ: выдающиеся люди го ворят так, словно воплощают в себе всю эпоху, словно они - голова этого длиннющего тела, а порядочные женщины считают своей заслугой красоту своих детей, своих платьев, своих собак, своего врача, своего города, и только не от важиваются сказать «все это - я». Chi non ha, поп' - говорят в Италии. |
| 286 |
| Домашние, комнатные животные и тому подобное. - Есть ли на свете что-нибудь более отвратительное, чем сентимен тальные чувства к растениям и животным со стороны тва ри, которая с самого начала свирепствовала среди них как лютый враг, а теперь еще и притязает на нежность к своим ослабевшим и растерзанным жертвам! К такого рода «при роде» человеку подобает относиться с полной серьезностью, если он вообще человек мыслящий. |
| 287 |
| Два друга. - Они были друзьями, но теперь они уже не дру зья, каждый со своей стороны развязал узы дружбы в одно время с другим, один, потому что думал, будто уж очень не признает себя, а другой, потому что думал, будто слишком хорошо себя узнал, - и оба в этом ошиблись! - ведь каждый из них знал себя недостаточно. |
| 288 |
| Комедия благородных. - Те, кому не дается благородная сердеч ная теплота, пытаются прозрачно намекнуть на благород ство своей натуры, демонстрируя сдержанность и строгий нрав, а также некоторое пренебрежение к теплым чувствам: как будто их сильному сердечному чувству было стыдно себя обнаружить. |
| 289 |
| Когда лучше не оспаривать добродетели. - Среди трусов счита ется дурным тоном нападать на храбрость, таких они пре зирают; а люди беззастенчивые приходят в бешенство, если при них нападают на сострадание. |
| 290 |
| Расточительство. - У натур возбудимых и порывистых пер вые слова и действия по большей части нехарактерны для их подлинного характера (их внушают обстоятельства, они словно подражают духу обстоятельств), но раз уж они были сказаны и сделаны, то те слова и действия, что приходят задним числом и выражают подлинный характер, часто при ходится тратить на возмещение или на заглаживание и изглаживание из памяти тех, первоначальных. |
| 291 |
| Надменность. - Надме нность - это наигранная и напускная гордость; а суть гордости^го как раз в том, что она не может и не хочет ни играть, ни притворяться, ни лицемерить, - в этом смысле надменность есть симуляция неспособности к лицемерию, разыграть ее очень трудно, и чаще всего это не удается. Но если, положим, надменный человек выдает себя, как обычно и случается, то его ждет тройная непри ятность: на него сердятся, потому что он хотел обмануть, сердятся, потому что он хотел показать свое превосход ство, - а напоследок еще и смеются над ним, потому что ни то, ни другое ему не удалось. Итак, следует во что бы то ни стало удерживать людей от надменности! |
| 292 |
| Своего рода непризнание. - Когда мы слышим чью-нибудь речь, часто бывает достаточно звука одного согласного (скажем, «эр»), чтобы внушить нам сомнение в честности чувств гово рящего: мы-то не привыкли к такому звучанию, и нам надо его сделать волевым усилием - ведь и оно звучит для нас «деланно». Тут открывается область вопиющего непризна ния, и то же относится к стилю писателя, обладающего при вычками далеко не общепринятыми. Его «естественность» слышна только ему самому, но он нравится и вызывает до верие как раз тем, что сам ощущает как «деланное», потому что тут он когда-то пошел вслед за модой и так называемым «хорошим вкусом». |
| 293 |
| Благодарность. - Немножко пересолишь с благодарностью и пиететом - и страдаешь от этого, как от чего-то пороч ного, со всею своей самостоятельностью и порядочностью попадая под власть нечистой совести. |
| 294 |
| Святые. - Те, что бегут от женщин и вынуждены мучить плоть, - это и есть самые чувственные мужчины. |
| 295 |
| Тонкости служенья. - Одна из деликатнейших задач в вели ком искусстве служенья - служить человеку с необузданным честолюбием, который, правда, эгоистичен во всем до пре дела, но отнюдь не хочет таким прослыть (и это как раз составная часть его честолюбия), который стремится всем помыкать по своему хотению, но только так, чтобы это вы глядело, будто он жертвует собою и почти никогда не тре бует чего-то для себя лично. |
| 296 |
| Дуэль. - Я считаю прекрасной возможность биться на дуэли, если уж мне приспичит, сказал кто-то; ведь кругом всегда полно бравых приятелей. Дуэль - последний из оставших ся путей покончить с собою исключительно честно-благо родно; правда, этот путь, увы, обходной и даже не вполне надежный. |
| 297 |
| Порча. - Самый надежный способ испортить юношу - по казать ему, что выше следует ценить не инакомыслящего, а единомыслящего. |
| 298 |
| Культ героев и его фанатики. - Фанатик идеала полнокровно го обыкновенно бывает прав, покуда отрицает, и в этом он страшен: то, что он отрицает, он знает не хуже себя - по той простой причине, что оттуда-то он и вышел, что там его вотчина, и в душе он постоянно боится, что ему при дется когда-нибудь вернуться восвояси, - способом, каким он отрицает, он хочет закрыть себе дорогу назад. Но как только он принимается утверждать, глаза его наполовину смыкаются, и он начинает идеализировать (часто только для того, чтобы насолить этим оставшимся дома -); в этом, говорят, есть, пожалуй, что-то артистическое - верно, но также и что-то нечестное. Тот, кто идеализирует личность, видит ее из такой дали, что ни о какой точности тут и речи быть не может, - а то, что видит, перетолковывает как «пре красное», иными словами, как симметричное, обтекаемое, аморфное. А поскольку он отныне хочет еще и поклоняться своему витающему вдали и в вышине идеалу, то от защиты от profanum vulgusi ему требуется построить и храм, чтобы в нем и поклоняться. Сюда он сносит все ценимые и освя- щенные предметы, какие у него еще остались, дабы их оча рование шло на пользу и идеалу, дабы он от такого питания рос и становился все более божественным. В конце концов бог у него действительно выходит - но, увы, есть кое-кто, знающий, как это вышло, - его интеллектуальная совесть; и есть еще кое-кто, протестующий против этого совершенно бессознательно, а именно сам обожествленный, который отныне - вследствие культа, хвалебных песней и ладана - становится невыносим и отвратительно проявляет себя как откровенно небожественный и откровенно слишком человеческий. Тут для нашего фанатика остается только один выход: он терпеливо позволяет издеваться над собою и себе подобными, все-таки интерпретируя все это безоб разие in majorem deiglonami - посредством нового вида само обмана и благородной лжи: он выступает против себя само го, переживая - как перенесший издевательства и как ин терпретатор - что-то подобное мученичеству: и здесь он добирается до вершины самомнения. -Люди такого сорта окружали, к примеру, Наполеона: и даже, может быть, как раз он-то и был тем, кто вложил в душу нашего столетия романтическую, чуждую духу просвещения прострацию пе ред лицом «гения» и «героя», он, кому Байрон не постыдил ся сказать, что чувствует себя, «словно червь в сравнении с таким существом». (Формулы для подобной прострации были найдены тем старым заносчивым путаником и брюз гой, Томасом Карлейлем, который потратил долгую жизнь на то, чтобы сделать романтическим рассудок своих англи чан: но тщетно!) |
| 299 |
| Видимость героизма. - Броситься в гущу врагов - это может быть и признаком трусости. |
| 300 |
| Любезность к льстящим. - Высшая хитрость ненасытно че столюбивых состоит в том, чтобы скрывать свое презрение к людям, которое вызывает у них один вид льстецов: наобо рот, они желают казаться любезными и к ним, словно бог, не ведающий ничего, кроме любезности. |
| 301 |
| «Схарактером». - «Если уж я что-то обещал, то делаю», - тех, кто так высказывается, считают людьми с характером. Сколь ко поступков совершается не потому, что мы предпочитаем их как самые разумные, а потому, что когда они пришли нам в голову, то каким-то образом возбудили наше често любие и тщеславие, и вот мы стоим на этом, слепо их со вершая! Так мы укрепляем в себе веру в собственный ха рактер и собственную чистую совесть, то есть, в общем и целом, приумножаем свою силу, а вот предпочти мы совер шить самое разумное, это вызвало бы недоверие к нам и потому поддерживало бы в нас ощущение своей слабости. |
| 302 |
| Верно, дважды и трижды верно!- Люди лгут неимоверно часто, но солгав, не думают об этом, да и вообще в это не верят. |
| 303 |
| Развлечение знатока душ. - Он мнит, будто знает меня, и чув ствует себя тонким и солидным, когда строит со мною от ношения так-то и так-то: а я стараюсь его не разочаровы вать. Иначе мне пришлось бы поплатиться за это, а ведь сейчас он благоволит мне, потому что я обеспечиваю ему чувство превосходства через знание. - А вот другой: он бо ится, что я воображаю, будто знаю его, и расценивает свое положение как унизительное. Тогда он начинает вести себя странно и неожиданно, пытаясь ввести меня в заблуждение относительно себя, - чтобы снова возвыситься надо мною. |
| 304 |
| Мироистребители. - Вот этому что-то не удалось; в результате он возмущенно восклицает: «Да пропади весь мир пропа дом!» Это отвратительное чувство - вершина зависти, строя щей умозаключение: если я не могу иметь чего-то, так и ни у кого не должно быть ничего! Пусть уж все будут ничем! |
| 305 |
| Алчность. - Наша алчность при покупке товаров возрастает по мере их удешевления - почему бы это? Может, потому, что чем меньше скидка, тем меньше открыт глаз алчности? |
| З06 |
| Греческий идеал. - Что восхищало греков в Одиссее? Главным образом - способность лгать и коварно, страшно распла чиваться с врагами; приноравливаться к обстоятельствам; если надо, казаться благороднее самых благородных; уме ние быть тем, чего от него ждут; геройское упорство; умение пускать в ход все средства; хитроумие - приводившее в вос- трог богов, которые улыбались, вспоминая о нем: вот это все и есть греческий идеал! Но самое удивительное тут то, что в нем совершенно не ощущается противоположности между видимостью и бытием, а значит, она и не учитыва ется нравственно. Ну где еще встретишь таких прожжен ных лицедеев? |
| 307 |
| Факты! Да факты-то - фикции!- Историки имеют дело не с тем, что произошло в действительности, а лишь с собы- тиями мнимыми: ведь впечатление производили только они. А равно и с героями лишь мнимыми. Их тема, так называ емая всемирная история, складывается из мнений о мни мых поступках и их мнимых мотивах, каковые в свой черед дают повод для мнений и поступков, реальность которых, однако, тотчас испаряется и производит впечатление лишь в виде пара, - это какое-то беспрестанное зачатие и береме- ность фантомами над глубокими туманами неисследимой реальности. Все историки рассказывают о вещах, которых никогда не было, кроме как в представлении. |
| 308 |
| Благородно не разбираться в торговле. - Кто продает свою до блесть лишь по самой высокой цене, а то и вовсе пускает ее в рост, будь то учитель, служащий, художник, - тот из гениальности и таланта делает лавочку. Мудрость не имеет ничего общего с хитроумием! |
| 309 |
| Страх и любовь. - Страх больше способствовал обычному пониманию человеческой природы, чем любовь, ведь страх заставляет разгадывать, кто такой другой, на что он спосо бен, чего хочет: если дать тут маху, то это может означать для нас опасность и урон. А у любви, наоборот, есть тайное побуждение видеть в другом как можно больше прекрасно го или как можно выше поднять его в своих глазах: дать тут маху было бы для нее наслаждением и выигрышем - так она и поступает. |
| 310 |
| Добродушные. - Добродушные обязаны своим характером владевшему их предками постоянному страху перед наси лием со стороны других, - они задабривали, улещивали, упрашивали, отводили от себя в сторону, отвлекали, льсти- ли, сгибались, прятали боль и обиду, тотчас делали доволь ное лицо - и в конце концов передали весь этот тонкий и хорошо отлаженный механизм в наследство своим детям и внукам. А тем их лучший жребий не давал никакого по вода к такому постоянному страху: и все-таки они постоян но играют на своем отлаженном инструменте. |
| 311 |
| Так называемая душа. - Сумму внутренних движений, кото рые даются человеку с легкостью, а потому он выполняет их с охотой и артистизмом, называют его душой; и его же считают бездушным, когда можно заметить затрудненность и косность его внутренних движений. |
| 312 |
| Забывчивые. - Во взрывах страстей, в продуктах фантазии сновидений и безумия человек все вновь открывает пре дысторию свою и всего человечества: свою звериную при роду с ее дикими гримасами; его память способна заходить довольно далеко в прошлое, в то время как его же цивилизо ванность развивается из забвения этих исконных пережи ваний, то есть из игнорирования памяти. Кто, будучи за бывчивым высшего типа, постоянно игнорировал все это, тот не понимает людей, - но все остаются в выигрыше, если там и сям встречаются такие отдельные люди, которые «их не понимают», которые словно зачаты божественным се менем и рождены разумностью. |
| 313 |
| Друг, с которым больгие не хочется дружить. - Если ты уже не можешь оправдать надежд своего друга, то предпочитаешь, чтобы он стал твоим врагом. |
| 314 |
| Из мира мыслителей. - Посреди океана становления пробуж даемся мы на островке, что не больше челна, мы, искатели приключений и перелетные птицы, и несколько мгновений глядим кругом: а делаем мы это с такой поспешностью и любознательностью, на какие только способны, ведь как быстро может сдуть нас отсюда ветер или смыть волна, пере хлестнувшая через островок, так что ни следа от нас не оста нется! Но тут, на этом скудном клочке суши, мы застаем дру гих перелетных птиц и слышим рассказы о прежних - и вот в течение драгоценной минуты познания и разгадки мы живем бок о бок под радостное хлопанье крыльев и ще бетанье, и отважно заносимся умом в океан, не менее гор дые, чем он сам. |
| 315 |
| Поступаться. - Бросить что-то из собственности, отказать ся от неотъемлемых прав - это отрадно, если говорит о боль шом богатстве. Сюда относится великодушие. |
| 316 |
| Слабые секты. - Секты, которые чувствуют, что слабеют, устра ивают охоту на отдельных интеллектуальных привержен цев, стремясь качеством возместить потери в количестве. Для интеллигентов тут кроется немалая опасность. |
| 317 |
| Как судит вечер. - Кто размышляет о делах своего дня, своей жизни, подойдя к самому концу и утомившись, тот обыкно венно впадает в меланхолическое настроение: но причина этого не в дне и не в жизни, а в утомленности. - В раже твор чества мы обыкновенно не удосуживаемся выносить сужде ния о жизни и существовании, равно как и в раже наслажде- ния: а уж если вдруг до этого доходит, мы больше не слуша ем того, кто ждал седьмого дня и отдыха, дабы обнаружить, что все сущее хорошо весьма, - он упустил наиболее благо приятное для этого мгновенье. |
| 318 |
| Берегись систематиков!- Бывает, систематики разыгрывают комедию: стараясь завершить свою систему и замкнуть во круг нее горизонт, они считают долгом попробовать из ложить свои слабые стороны в стиле наиболее сильных, - им хочется предстать перед всем светом натурами, на деленными завершенностью и собранными в кулак силами. |
| 319 |
| Гостеприимство. - Смысл, скрытый в обычаях гостеприим ства: парализовать в чужаке враждебность. Там, где в чужа ке уже не видят прежде всего врага, гостеприимства все меньше; оно цветет, покуда цветет зло как его предпосылка. |
| 320 |
| О погоде. - Погода в высшей степени необычная и неждан ная заставляет людей испытывать недоверие и друг к другу; тут они впадают в новолюбие, поскольку вынуждены от ходить от своих привычек. Поэтому деспоты так любят все земли, где погода моральна. |
| 321 |
| Опасная невинность. - Люди невинные становятся жертвами во всех отношениях, поскольку их неведение не дает им отличать меру от излишества и вовремя проявлять осто рожность к себе самим. Так невинные, то есть неведающие молодые женщины привыкают к частому наслаждению афро- дизиаками, которых позже, когда их мужья болеют или преждевременно увядают, им сильно не хватает; как раз такое безобидное и легковерное воззрение, будто это их частое употребление есть нечто законное и общепринятое, доводит их до потребности, из-за которой они потом под вергаются сильнейшим соблазнам и кое-чему похуже. А если говорить в общем и совершенно серьезно, тот, кто любит человека или вещь, не зная его или ее, становится добычею того, что он никак не любил бы, если б только видел на сквозь. Всюду, где требуются опытность, осторожность и взвешенные шаги, именно невинные гибнут вернее всего, ведь им приходится вслепую пить самые ядовитые подонки всякого дела. Глянем на дела всех этих князей, церквей, сект, партий, товариществ: ведь в качестве сладчайшей на живки во всех наиболее опасных и гиблых случаях всегда используют невинного! Вот так и Одиссей использовал не винного Неоптолема, чтобы выманить лук со стрелами у старого больного отшельника и злыдня с Лемноса. - Хри стианство с его презрением к миру сделало из неведения добродетель, христианскую невинность, может быть, потому, что результатом этой невинности чаще всего бывают имен но, как я намекнул, вина, чувство вины и отчаяние, - то есть добродетель, которая по обочине ада выводит к не бесам: ведь только теперь могут открыться мрачные про пилеи христианского спасения, только теперь действует обетование посмертной второй невинности - одного из хи трейших изобретений христианства! |
| 322 |
| По возможности обходиться без врача. - Мне так и кажется, будто больной проявляет б льшую беспечность, обращаясь к врачу, чем заботясь о своем здоровье самостоятельно. В первом случае ему достаточно строго придерживаться всех предписаний; во втором случае мы относимся к тому, на что нацелены эти предписанья, к нашему здоровью, с боль шим пристрастием, замечая куда большее, требуя от себя и запрещая себе куда большее, чем по распоряжению врача. - Так действуют все правила: отвлекают от цели, стоящей за правилом, и внушают беспечность. - А уж до каких сте пеней необузданности и тяги к разрушению возросла бы беспечность человечества, если бы оно когда-нибудь на пол ном серьезе отдало все на руки Божества как своего врача, согласно выражению «да будет по воле Божьей»! - |
| 323 |
| Помрачение небес. - Знакома ли вам месть людей застенчи вых, что ведут себя в обществе так, словно их руки и ноги - ворованные? Месть смиренных, христианского покроя душ, что всегда лишь тайком крадутся по миру? Месть тех, что судят всегда сплеча и всегда сплеча попадают впросак? Месть пьянчуг всех сортов, для коих утро - самое жуткое время дня? И равным образом - хвореньких всех сортов, болезненных и подавленных, у которых нет уже духа, что бы выздороветь? Число этих мелких мстителей, а уж тем более - их мелких мщений чудовищно; вся атмосфера бес престанно кипит от выпущенных ими стрел и стрелок сво ей злобы, которые и помрачают солнце и небеса жизни, и не только для них самих, но и более того, для нас, других, всех остальных: а уж эта неприятность похуже той, что они слишком часто царапают нам кожу и душу. Так не отвергаем ли мы порой солнце и небо уже просто потому, что так дол го не видели их? - Следовательно: одиночество! Еще и по этому одиночество! |
| 324 |
| Психология актеров. - Есть у больших актеров такая блажен ная иллюзия - будто у исторических лиц, которых они изо бражают, на душе было в действительности так же, как у них самих во время игры: но в этом они сильно ошибаются - их способность подражать и отгадывать, столь охотно выдаваемая ими за некое ясновидение, заходит в глубину как раз лишь настолько, чтобы истолковать жесты, голоса и взгляды, да и вообще все внешнее; иными словами, они схватывают тень души великого героя, государственного деятеля, воина, честолюбца, ревнивца, человека отчаяв шегося, они подходят к самой душе, но не к духу своих объек тов. Хорошеньким было бы открытием, что для проникно вения в глубины сущности какого-либо состояния нужны не все эти мыслители, знатоки, специалисты, - а всего лишь ясновидящий актер! Когда раздаются звуки подобных по ползновений, не будем все-таки забывать, что актер - это же идеальная обезьяна, обезьяна до такой степени, что даже не в состоянии поверить в «сущность» и в «существенное»: все для него всегда будет игрой, звуком, жестом, сценой, кулисой и публикой. |
| 325 |
| Жить в стороне и верить. - Способ сделаться пророком и чудотворцем своей эпохи и сегодня таков же, каков был искони: надо жить в стороне, мало зная, имея несколько мыслей и очень много самомнения, - в конце концов мы начинаем верить, что человечеству без нас вперед не про двинуться, ведь мы-то совершенно явно продвигаемся вперед без него. Как только возникает эта вера, тут как тут и вера. Напоследок - совет тому, кто захочет им воспользоваться (Уэсли получил его от своего духовного наставника Бёлера): «Проповедуй веру, покуда она у тебя есть, и тогда ты будешь ее проповедовать, потому что она у тебя есть!» - |
| 326 |
| Знать свои обстоятельства. - Мы можем оценивать свои си лы, но не свою силу. Обстоятельства не только прячут и по казывают нам ее, нет! - они ее увеличивают и уменьшают. Надо считать себя переменной величиной, мощность ко торой при благоприятных обстоятельствах может сравнять ся с высочайшей на свете: стало быть, надо размышлять об обстоятельствах и не жалеть сил, наблюдая за ними. |
| 327 |
| Басня. - Дон Жуан в познании: такого не обнаружил еще ни один философ и поэт. В нем нет любви к вещам, которые он познает, но есть мужество, кураж и наслаждение в охоте и интригах познания, несущие его до высочайших и отдален нейших звезд познания - покуда наконец у него не остает ся иной добычи, кроме абсолютно болезненной стороны по знания, в чем он подобен пьянице, напоследок пьющему абсент и царскую водку. И вот в самом конце его тянет к аду - это последнее познание, что его соблазняет. Может быть, разочарует его и оно, как и все познанное! Тогда ему придется остановиться на веки вечные, потому что разоча рование наложит на него оковы, и он сам станет Каменным гостем, жаждущим только одного - последней вечери по знания, которое ему уже не суждено! - ведь вся вселенная вещей уже не может дать этому голодному ни куска. |
| 328 |
| О чем может говорить наличие идеалистических теорий. - Верне всего идеалистические теории найти у безоглядных прак тиков; ведь такой ореол нужен им, чтобы поддерживать свою репутацию. Они хватаются за эти теории инстинктив но, отнюдь не думая при этом, будто лицемерят: так и англи чане со своими христианскими убеждениями и соблюдени ем воскресенья не чувствуют себя лицемерами. И наоборот: натурам созерцательным, вынужденным воздерживаться от всяких выдумок и избегающим репутации праздных фан тазеров, потребны только строго реалистические теории: они хватаются за них с такою же инстинктивной тягой, не поступаясь при этом своей честностью. |
| 329 |
| Клеветники веселья. - Люди, глубоко раненные жизнью, всег да подозревали всякое веселье в том, что за ним кроется наивность и ребячество, в конце концов глупость, при виде которой испытываешь только жалость и растроганность, как при виде смертельно больного ребенка, еще обнимаю щего на своей кроватке игрушки. Такие люди за всеми роза ми видят скрытые и утаенные могилы; развлечения, празд ничная суматоха, веселая музыка предстают им решитель ным самообманом тяжелобольного, желающего еще раз в течение минуты посмаковать хмель жизни. Но такое мне ние о веселье - не что иное, как преломление его лучей на мрачном дне утомленности и болезни: оно само есть нечто трогательно глупое (и потому возбуждает сострадание), да же нечто наивное и ребяческое, но связанное с тем вторым детством, которое приходит вместе со старостью и пред шествует смерти. |
| 330 |
| Далеко не достаточно! - Далеко не достаточно доказать нуж ность какого-нибудь дела, требуется еще подбить или под бодрить к нему людей. Поэтому человеку знающему надо учиться, как выражать свою мудрость: и нередко следует делать это так, чтобы она звучала как глупость! |
| ЗЗ1 |
| Право и граница. - Аскетизм - правильный образ мыслей для тех, кому приходится искоренять свои чувственные ин стинкты, потому что таковые суть взбесившиеся хищные звери. Но - только для них! |
| 332 |
| Надутый стиль. - Художник, желающий не выпускать в про изведении пар из своего разбухшего чувства и получать та ким образом облегчение, а скорее наоборот, передавать именно это чувство набухания, становится высокопарным, а его стиль - надутым стилем. |
| 333 |
| «Быть человеком». - Мы не считаем животных существами моральными. Но неужто вы думаете, будто животные счи тают нас моральными существами? - Если бы какое-нибудь животное обладало даром речи, оно сказало бы: «Быть че ловеком - это предрассудок, которым по крайней мере мы, животные, не страдаем». |
| 334 |
| Благотворитель. - Благотворитель, творя добро, удовлетво ряет свою душевную потребность. Чем сильнее эта потреб ность, тем меньше он входит в положение того, кто служит ему для ее утоления, он становится неделикатным, а при случае способным и на оскорбление. (Такая молва идет о благотворительности и милосердии евреев - как известно, у них они проявляются куда более пылко, чем у других на родов.) |
| 335 |
| Ощущать любовь как любовь. - Нам нужно быть честными с собою и знать себя очень хорошо, чтобы проявлять по от ношению к другим то человеколюбивое притворство, ко торое зовется любовью и добротой. |
| 336 |
| На что мы способны ? - Один человек был так измучен за це лый день своим непутевым и злобным сынком, что вечером убил его, а остальным домашним с облегчением сказал: «Ну вот, теперь и спать можно спокойно!» - Откуда мы знаем, к чему нас могут подтолкнуть обстоятельства? |
| 337 |
| «Естественность». - Естественность хотя бы в огрехах - это, может быть, высшая похвала в адрес художника искусствен ного и во всем остальном лицедействующего, полуподдель ного. Поэтому такое существо будет дерзко козырять имен но своими огрехами. |
| 338 |
| Заменитель совести. - Один человек - воплощенная совесть другого: а важно это, в особенности когда у другого совсем ее нет. |
| 339 |
| Перипетии долга. - Когда долг перестает быть в тягость, ког да по длительном упражнении он превращается в отрадную склонность и потребность, тогда и права тех, к кому отно сится наш долг, а теперь склонность, становятся чем-то дру гим: а именно поводами для наших приятных пережива ний. Благодаря своим правам другой становится отныне милым нашему сердцу (а не почтенным и страшным, как прежде). Мы стараемся получить наслаждение, когда теперь признаем и поддерживаем границы его власти. Когда кви етисты сняли бремя со своего христианства, обретя в Боге лишь наслаждение, они выдумали для себя девиз: «Все для благочестия!»: что бы они ни делали в этом духе, все это было уже не жертвой; это означало то же самое, что «Все для нашего удовольствия!» Требовать, чтобы долг всегда был чем-то тягостным, как это делал Кант, значит требо вать, чтобы он не превратился в привычку и обычай: в та ком требовании остается толика лютого аскетизма. |
| 340 |
| Видимость - против историков. - Есть один хорошо засвиде тельствованный факт - что люди появляются на свет из материнской утробы: а вот для взрослых детей, стоящих рядом со своими матерями, эта гипотеза явно нелепа; про тив нее говорит видимость. |
| 341 |
| Нераспознание как преимущество. - Некто сказал о себе: в дет стве он так презирал кокетливые причуды меланхоличе ского темперамента, что до середины жизни так и не по нял, какой же темперамент у него самого: оказалось, как раз меланхолический. Он заявил, что это - лучший из воз можных видов невежества. |
| 342 |
| Не путать одно с другим!- Так-то вот! Он рассматривает вещь со всех сторон, а вы-то думаете, будто это - настоящий че ловек познания. А ему надо только одно - сбить цену: он хочет купить эту вещь! |
| 343 |
| Якобы моральные. - Вы не желаете быть недовольными со бою, страдать от себя - и называете это своей моральной склонностью! А вот кто-то другой назовет это трусостью. Но в любом случае верно одно: вам никогда не совершить путешествия вокруг света (каковой есть вы сами!), в вас никогда не будет места случаю, риску сорваться! Неужто вы думаете, будто мы, слепленные из другого теста, только по чистой глупости пустились в путешествие по внутрен ним пустыням, болотам и горным ледникам, добровольно взяв на себя и страдания, и скуку, подобно столпникам? |
| 344 |
| Промахи как мудрость. - Если Гомер, как говорят, порою за сыпал, то он все же был умнее, чем все творцы с бессонным честолюбием. Поклонникам следует давать возможность передохнуть, время от времени превращая их в своих ху лителей; ведь никому не под силу поддерживать в себе не прерывно сияющее и неусыпное одобрение; и мастер, ко торый на него рассчитывает, будет не благодетелем, а рас хаживающим перед нами и ненавистным надзирателем. |
| 345 |
| Нагие счастье - не аргумент за или против. - Многие люди спо собны лишь на скромное счастье: и это так же мало говорит против их мудрости - мол, не смогли добыть с ее помощью счастья побольше, - как и соображение, что, дескать, одни люди вообще неизлечимы, а другие все время хворают, го ворит против медицины. Пусть каждому выпадет большое счастье найти как раз то жизненное воззрение, при кото ром он в состоянии добиться своей высшей степени счастья: все равно его жизнь может оказаться жалкой и не слишком достойной зависти. |
| 346 |
| Женоненавистники. - «Женщина - враг наш» - если мужчи на говорит так мужчинам, то он выражает разнузданное влечение, ненавидящее не только себя, но свои средства. |
| 347 |
| Школа для оратора. - Кто молчит в течение года, разучается болтать и научается говорить. Пифагорейцы были лучши ми государственными деятелями своего времени. |
| 348 |
| Чувство власти. - Надо хорошенько различать следующее: кто еще только хочет получить чувство власти, тот хвата ется за все средства и не брезгует никакой пищей для него. А у кого оно уже есть, в том развился вкус взыскательный и благородный; редко бывает, чтобы что-то сразу удовлет воряло его. |
| 349 |
| Совсем не так уж и важно. - Всякий раз, когда стоишь у чье го-нибудь смертного ложа, напрашивается мысль, которую из ложного чувства приличия тотчас в себе подавляешь: что акт умирания не столь уж многозначителен, как обыч но считают из почтения к смерти, и что при жизни тот, кто теперь умирает, утратил, вероятно, куда более важные ве щи, нежели то, что вот-вот утратит. Конец тут - конечно, не цель. - |
| 350 |
| Как лучше всего обещать. - Когда звучит обещание, то содер жится оно не в словах, а в том невысказанном, что стоит за словами. Мало того, слова обессиливают обещание, по тому что разряжают и потребляют силу, каковая есть часть силы той, что обещает. Так протяните же просто руку, но палец возложите на уста, - это и будет самый нерушимый из всех обетов. |
| 351 |
| Что обычно понимают не так. - В ходе разговора можно за метить, как один старается расставить ловушку для другого, и не со злобы, как можно подумать, а чтобы насладиться собственной ловкостью; еще - тех, что подготавливают ост роту, которую произносит другой, и тех, что завязывают узлы, чтобы их развязали другие: и не из благожелательно сти, как можно подумать, а со злобы и из презрения, свой ственным грубым умам. |
| 352 |
| Центр. - Чувство, гласящее: «Я - средоточие мира!», прояв ляется очень сильно, когда на нас внезапно нападает стыд; мы стоим, словно со всех сторон оглушенные грохотом, и чувствуем себя прикованными к одному огромному оку, что отовсюду глядит на нас и сквозь нас. |
| 353 |
| Свобода слова. - «Следует говорить правду, пусть даже весь мир провалится в тартарары», - громогласно вещает вели кий Фихте! - А то мы не знали! Но ведь для начала-то надо эту правду иметь! - Однако он полагает, что каждый обязан высказывать свое мнение, пусть даже все пойдет кувырком. На этот счет с ним надо бы еще поспорить. |
| 354 |
| Мужество страдать. - Мы, нынешние, можем переварить довольно большое количество отвращения, и наш желудок готов принимать такую тяжелую пищу. Может быть, не будь ее, трапеза жизни показалась бы нам пресной: а без готов ности к боли нам пришлось бы распрощаться со слишком многими радостями! |
| 355 |
| Поклонники. - Кто поклоняется так, что готов растерзать любого равнодушного, тот принадлежит к числу палачей собственной партии - люди стараются не подавать ему ру ки, даже если сами из той же партии. |
| 356 |
| Как действует счастье. - Первое действие счастья - чувство власти: оно хочет обнаружиться все равно против кого, нас самих ли, других людей, представлений или воображаемых существ. Его наиболее обычные способы обнаружиться та ковы: одаривать, глумиться, уничтожать - и все три ведомы одним общим, основным влечением. |
| 357 |
| Кусачие мухи морали. - Те моралисты, которым недостает любви к познанию и которые умеют наслаждаться, только причиняя боль, отличаются провинциальным складом ума, провинциальной скукой; их сколь жестокое, столь же и жал кое удовольствие состоит в том, чтобы следить за соседом и тайком подкладывать иголку так, чтобы он укололся. Из них так и не вышли дурные манеры маленьких мальчиков, которые места себе не находят, пока не погоняют и не по мучают что-нибудь живое или мертвое. |
| 358 |
| Основания и их неосновательность. - Ты питаешь к нему от вращение и приводишь множество оснований - а я верю только в твое отвращение, но не в основания! Это ведь спо соб льстить самому себе - представлять себе и мне как раз умное решение то, что совершается инстинктивно. |
| 359 |
| Когда совершается одобрение. - Брак одобряют, во-первых, по тому, что еще не знают, каков он на деле, во-вторых, пото му что с ним уже свыклись, в-третьих, потому что его заклю чили, - то есть почти во всех случаях. Но это решительно ничего не говорит о том, что брак удачен. |
| З60 |
| Отнюдь не утилитарии. - «Сила, которой причиняют много зла, на которую держат много зла, гораздо лучше бессилия, которой делают только добро», - так чувствовали дело гре ки. Иными словами: ощущение силы они ценили выше, чем какую бы то ни было пользу или доброе имя. |
| 361 |
| Казаться безобразным. - Посредственное считает себя пре красным; оно не виновато в том, что в глазах необычайно го выглядит грубым и прозаичным, а следовательно - без образным. |
| 362 |
| Такая разная ненависть. - Некоторые ненавидят, только ког да чувствуют себя слабыми и утомленными: обычно же они справедливы и склонны ничего не замечать. Другие ненави дят, лишь когда у них есть случай отомстить: обычно же они избегают впадать во всякий гнев, подавленный или яв ный, и, если только есть такая возможность, стараются не думать о нем. |
| 363 |
| Люди случая. - Самое главное в любом изобретении делает случай, но этот случай проходит мимо большинства людей. |
| 364 |
| Выбор окружения. - Не стоит жить среди людей, с которыми нельзя ни достойно молчать, ни поделиться самым завет ным, так что втуне остаются наши жалобы и пени, да и вся история наших бедствий. Здесь человек делается недоволь- ным собой, недовольным этим окружением, его берет до сада, оттого что он постоянно чувствует себя жалующимся - вдобавок к досаде от той беды, на которую жалуется. А жить надо там, где люди стыдятся говорить о себе и где в этом не нуждаются. - Да разве кто думает о таких вещах, о разборчивости в таких вещах! Говорят о своем «злом роке», демонстрируют свою широкую спину и вздыхают: «Эх, раз несчастный я Атлант!» |
| 365 |
| Незаметность. - Желание быть на людях ничтожным есть страх показаться оригинальным, то есть нехватка гордо сти, но не всегда нехватка оригинальности. |
| 366 |
| О чем тужит преступник. - Разоблаченный преступник стра дает не из-за того, что натворил, а от стыда или злости на себя за сделанную глупость, или от того, что лишен при вычной стихии, и нужна чуткость, которая встречается ред ко, чтобы различать эти вещи. Всякий, кто много общался с обитателями тюрем и каторог, бывал поражен тем, сколь редко увидеть там явные «угрызения совести»: зато тем чаще - тоску по старому злому милому преступлению. |
| 367 |
| Всегда казаться счастливым. - Когда философия выступала предметом публичных ристаний (в Греции третьего столе тия), находилось немало философов, торжествовавших от задней мысли, что другие, жившие по иным принципам и оттого страдавшие, вероятно, удручены их счастьем: они думали, будто их счастье - лучший аргумент в споре против тех, других, а чтобы он имел силу, им было довольно всегда казаться счастливыми, - но ведь при этом им приходилось и впрямь прочно становиться счастливыми! Таков был, к примеру, удел киников. |
| 368 |
| Обычная причина непризнания. - Моральный склад человека с растущими душевными силами отличается радостью и не поседливостью; моральный склад человека с убывающими душевными силами - на исходе дня или у больных и старых - отмечен чертами страдания, желания покоя, созерцатель ности, меланхолии и даже нередко угрюмости. В зависимо сти от того, какой склад преобладает в человеке, он не по нимает, не признает противоположный склад, а в ближнем часто истолковывает его как безнравственность и изъян. |
| 369 |
| Возвыситься над собственным убожеством. - Вот это, я пони маю, лихие ребята - те, что для восстановления чувства собственного достоинства и важности всегда нуждаются прежде всего в других, на которых можно наорать, которых можно ударить: то есть таких, перед которыми из-за их бес силия и трусости можно безнаказанно делать возвышенные и яростные телодвижения! И вот им нужно убожество окру жающих, чтобы на мгновение возвыситься над собствен ным убожеством! - У одного для этого есть собака, у второ го друг, у третьего жена, у четвертого партия, а у очень и очень немногих - целая эпоха. |
| 370 |
| В каком отношении мыслитель любит врага своего. - Никогда не отбрасывай и не обходи в себе молчанием того, что мож но помыслить против твоей мысли! Дай себе в этом зарок! Ведь без этого не бывает честного мышления. А еще - каж дый день ты обязан идти войною на себя самого. Победа или взятый окоп - дело уже не твое, а истины, - но зато и поражение уже не твое дело! |
| 371 |
| Злость от силы. - Насилие как следствие страсти, к примеру гнева, физиологически следует трактовать как попытку пре дотвратить грозящий приступ удушья. Бесчисленные дей ствия, продиктованные желанием покуражиться, которое надо разрядить на окружающих, бывают производными от внезапных приливов крови из-за сильных сокращений му скулов: и, возможно, на весь феномен «злости от силы» нуж но смотреть под этим углом. (Злость от силы причиняет другому боль, не думая, - она просто должна высвободиться; злость от слабости хочет делать больно и видеть признаки страданья.) |
| 372 |
| В честь знатоков. - Лишь только кто-то, не будучи знатоком дела, начнет разыгрывать судью, следует немедля возму титься, будь это ОПИЛИ она. Энтузиазм и восхищение вещью или человеком - отнюдь не аргументы; отвращение и не нависть к ним - тоже. |
| 373 |
| Предательский изъян. - «Он не знает людей» - в устах одного это значит: «Он не ведает низости», в устах другого - «Ему неведомо необычное, но слишком хорошо ведома низость». |
| 374 |
| Ценность жертвы. - Чем меньше за государством и монар хами признается право приносить в жертву отдельных лю дей (как, скажем, при судопроизводстве или призыве на военную службу), тем выше будет ценность добровольного принесения в жертву себя. |
| 375 |
| Говоришь слишком отчетливо. - Артикулировать свою речь слишком отчетливо можно по разным причинам: во-первых, от неверия в свои силы, когда говоришь на чужом языке, не имея опыта, а во-вторых, и от неверия в других - по при чине их глупости или тугого понимания. Так же дело обсто ит и в сфере духа: порой наши высказывания бывают слиш ком отчетливы, слишком педантичны, потому что те, кому мы их адресуем, иначе нас не поймут. Следовательно, стиль отточенный и легкий дозволен лишь перед лицом отточен ной аудитории. |
| 376 |
| Много спать. - Что делать, чтобы взбодрить себя, если ты устал и по горло сыт собою? Один советует отправиться в игорный дом, другой - прильнуть к христианству, третий - полечиться электрическим шоком. Но всего лучше, ми лый мой меланхолик, есть и будет вот что: много спать, в прямом и переносном смысле слова. Вот и снова доживешь до утра! Весь фокус житейской премудрости в том и состо ит, чтобы знать, в какое время на какой лад спать. |
| 377 |
| О чем может говорить наличие фантастических идеалов. - Там, где залегают наши изъяны, прогуливаются наши болезнен ные грезы. Внушенное ими положение «возлюбите врагов ваших» изобрели, уж верно, евреи, лучшие ненавистники, какие только были на свете, а самые красивые восхваления невинности сочинялись теми, что провели свою юность в распутстве и мерзости. |
| 378 |
| Чистые руки, чистые стены. - Не стоит малевать на стене ни бога, ни черта. А не то испортишь и стену и отношения с соседом. |
| 379 |
| Вероятное и невероятное. - Одна женщина втайне любила од ного мужчину, ставила его гораздо выше себя и в глубине души тысячу раз говорила себе: «Если б меня полюбил та кой мужчина, то оказал бы мне милость, за которую мне стоило бы пасть перед ним ниц!» - А у мужчины было то же самое чувство, и притом как раз к этой женщине, и в глубине души он тоже говорил себе именно эти слова. И когда наконец у обоих отверзлись уста и они выложили друг другу все, что лежало на сердце и за сердцем, оба вдруг за молчали и глубоко задумались. Потом женщина остывшим голосом сказала: «Да, вот теперь все и выяснилось! Оба мы не то, что любили! Если ты такой, как следует из твоих слов, и не больше того, значит, напрасно я унижалась, любя тебя; демон попутал меня, и тебя тоже». - Сия весьма вероятная история все никак не может разыграться - отчего бы это? |
| 380 |
| Испытанный совет. - Из всех утешений никакое не действу ет так хорошо на горемык, как заявление, что их случай безутешен. Оно дает им такую привилегию, что они сразу поднимают выше голову. |
| 381 |
| Знать свои «приметы». - Мы слишком легко забываем, что глазам посторонних, которые видят нас впервые, мы пред стаем чем-то совершенно иным, нежели то, чем привыкли себя считать: и, как правило, не более как бросающейся в глаза отдельной приметой, которая и формирует все впе чатление. Скажем, человек милейший и справедливейший, если только он носит толстые усы, вполне может оказаться, и надежно оказаться, словно бы в их тени - дюжинные гла за увидят в нем лишь принадлежность толстых усов, иначе говоря, солдатский, склонный к вспыльчивости, а то даже и к насилию характер, - и будут обращаться с ним в полном согласии с таким впечатлением. |
| 382 |
| Садовник и сад. - Из сырых, мрачных дней, из одиночества, из холодных слов в нас, точно грибы, вырастают выводы: наутро они тут как тут, неизвестно откуда взялись и кисло, угрюмо нашаривают нас. Горе мыслителю, что хочет быть не садовником, а только почвой для своих порослей! |
| 383 |
| Комедия сострадания. - Как же мы все-таки любим прини мать участие в каком-нибудь горемыке: при нем мы всегда немного ломаем комедию, умалчиваем многое из того, чт думаем и как мы это думаем, - словно врач, щадящий тяже лобольного на его ложе. |
| 384 |
| Странные святые. - Есть такие малодушные, которые ни во что не ставят свои лучшие творения и дела, затрудняясь о них рассказать или дать отчет: зато, чтобы на свой лад ото мстить, они ни во что не ставят и симпатии других к себе - или вообще не верят в симпатию; им стыдно показаться увлеченными собою, а вызвать смех доставляет им упрямое удовольствие. - Таковы некоторые душевные черты худож ников меланхолического склада. |
| 385 |
| Суетность. - Мы словно витрины, за которыми сами же бес престанно перекладываем, прячем или выставляем на обо зрение мнимые качества, которые приписывают нам дру гие, - и все для того, чтобы обмануть себя. |
| 386 |
| Патетика и наивность. - Эта привычка может быть и весьма пошлой - не упускать ни одного случая разыграть патети ческие чувства, и все ради наслаждения представить себе зрителя, который бьет себя в грудь, ощущая собственное убожество и никчемность. Следовательно, глумиться над патетическими ситуациями, напуская на себя вид пошляка, - может быть и признаком благородства. Таковы были по нятия о благородстве и изысканности у старой воинствен ной французской знати. |
| 387 |
| Образчик рассуждений еще не женатого. - Положим, она будет меня любить: ох, тогда не будет для меня конца такой до куке! А положим, она меня разлюбит: как же она станет мне бесконечно докучать после этого! - И все дело лишь в двух разных видах докуки: так давайте жениться! |
| 388 |
| Жульничество с чистой совестью. - Когда в лавке тебя обсчи тывают, то в некоторых местностях, к примеру, в Тироле, это так неприятно оттого, что помимо несправедливой сделки получаешь вдобавок зрелище озлобленного лица и грубой алчности, не говоря уже о нечистой совести и тупой враждебности к тебе у обманывающего приказчика. А вот в Венеции шельма-продавец от всего сердца радуется удач ному надувательству, вовсе не испытывая враждебности к обсчитанному, мало того, он даже склонен оказать ему лю безность, а именно посмеяться вместе с ним, если у того есть к этому охота. - Короче говоря, для жульничества нуж ны еще кураж и чистая совесть: это почти примиряет об манутого с обманом. |
| 389 |
| Слишком серьезные. - Люди очень даже славные, да только немного слишком серьезные, чтобы быть светски любез ными, стараются тотчас ответить на чужую любезность, тяжеловесно предлагая свои услуги или тратя свои душев ные силы. Трогательно видеть, как они робко протягивают свои червонцы в ответ на позолоченные гроши, получен ные от других. |
| 390 |
| Скрывать свои ум. - Когда мы ловим кого-то на том, что он скрывает от нас свой ум, мы считаем его злым, и притом тем больше, чем сильнее сердит нас то, что к этому его по будили любезность и человеколюбие. |
| 391 |
| Это злосчастное мгновенье. - Люди бедовые лгут лишь какое- то мгновенье: потом они, обманув себя, по-прежнему оста ются внутренне цельными и правдивыми. |
| 392 |
| Условие учтивости. - Учтивость - штука очень хорошая и по истине одна из четырех главных добродетелей (хотя и по следняя): но чтобы она не докучала ни одному из двоих, тот, с кем я имею дело, должен быть чуточку более или чу- точку менее учтив, чем я, - иначе мы ни шагу не ступим, и елей не просто смажет, а намертво склеит нас. |
| 393 |
| Опасные добродетели. - «Он ничего не забывает, зато все про щает.» - Тогда он должен вызывать ненависть вдвойне, ведь и стыд он вызывает вдвойне - своею памятью и своим ве ликодушием. |
| 394 |
| Без суетности. - Люди страстные мало думают о том, о чем думают другие, их душевное состояние поднимает их над суетностью. |
| 395 |
| Созерцательность. - У одного мыслителя свойственное ему созерцательное состояние всегда следует за состоянием страха, у другого - всегда за состоянием алчного желания. Первому поэтому созерцательность кажется связанной с чувством безопасности, второму - с чувством насыщения - а это значит: первый входит тут в настроение бодрости, вто рой - пресыщенности и безразличия. |
| 396 |
| На охоте. - Тот выходит на охоту, чтобы добыть приятные истины, этот - чтобы добыть неприятные. Но первый, кро ме того, испытывает больше удовольствия от охоты, чем от добычи. |
| 397 |
| Воспитание. - Воспитание - это продолжение зачатия, а ча сто - своего рода его приукрашивание задним числом. |
| 398 |
| Как распознать более горячего. - Двое борются, или любят друг друга, или восхищаются друг другом - и тот из них, кто го рячей, всегда оказывается в более неудобном положении. То же верно и относительно двух народов. |
| 399 |
| Самозащита. - У иных людей есть полное право поступать так-то и так-то; но когда они это право защищают, другие в него уже не верят - и ошибаются. |
| 400 |
| Моральная изнеженность. - Встречаются морально тонкоко жие натуры, стыдящиеся всякого успеха и испытывающие угрызения совести при всякой неудаче. |
| 401 |
| Самый опасный вид отвыкания. - Некоторые начинают с то го, что отвыкают любить других, а кончают тем, что уже не видят в себе ничего достойного любви. |
| 402 |
| Еще одна терпимость. - «Полежать на пылающих углях ми нуткой дольше и немного поджариться - такое не повредит ни людям, ни каштанам! Эта легкая горечь и жесткость толь- ко и позволяют распробовать сладкую и мягкую сердцеви ну». - Вот так. Это ваши слова, вы, потребители! Вы, утон ченные людоеды! |
| 403 |
| Такая разная гордость. - Женщины - это они бледнеют при мысли, что их возлюбленный, наверное, их не стоит; муж чины - это они бледнеют при мысли, что их возлюбленные, наверное, их не стоят. Речь тут идет о полноценных жен щинах, о полноценных мужчинах. Такие мужчины, будучи в обычном состоянии людьми в себе уверенными, проник нутыми чувством власти, в состоянии страсти испытывают стыд, неуверенность в себе; а вот такие женщины в обыч ном состоянии неизменно чувствуют себя слабыми, гото выми уступить, но в страсти, этом возвышенном исключе нии, они проявляют гордость и чувство власти - которое задает вопрос: так кто же достоин меня? |
| 404 |
| Кому редко воздают по заслугам. - Некоторые не способны увлечься чем-нибудь хорошим и великим, не проявляя край ней несправедливости к нему в каком-нибудь отношении: таков шслад быть моральными. |
| 405 |
| Роскошь. - Склонность к роскоши коренится в глубине чело веческой натуры: и эта склонность свидетельствует о том, что излишки и неумеренность - те воды, в которых душе лучше всего плывется. |
| 406 |
| Обессмертишь. - Кто хочет убить своего врага, должен по думать, не похоронит ли его у себя именно этим. |
| 407 |
| Вопреки характеру. - Если истина, которую мы собираемся изречь, противоречит нашему характеру - а так бывает не редко, - то ведем себя при этом так, словно не умеем врать, а это возбуждает в людях недоверие. |
| 408 |
| Когда особенно нужна снисходительность. - У некоторых натур есть только один выбор: быть либо явно - злодеями, либо втайне - жертвами. |
| 409 |
| Болезнь. - Под болезнью следует понимать вот что: несво евременное наступление старости, безобразия и пессими стических мыслей: все эти вещи - одного поля ягоды. |
| 410 |
| Боязливые. - Именно создания внутренне грубые и боязливые особенно склонны наносить смертельные побои: им незна кома минимально необходимая самооборона или месть, их ненависть по недостатку духа и присутствия духа не ведает иного выхода, кроме убийства. |
| 411 |
| Без ненависти. - Ты хочешь расстаться со своей страстью? Так и сделай, но только без ненависти к ней! А иначе полу чишь другую страсть. - Душа христианина, избавившаяся от греха, потом обыкновенно гибнет из-за ненависти к гре ху. Загляни в лица великих христиан! Эти лица излучают великую ненависть. |
| 412 |
| Остроумие и ограниченность. - Он не умеет ценить ничего, кроме себя; а когда ему хочется ценить других, ему постоян но приходится превращать их в себя и только в себя. Одна ко в этом он проявляет остроумие. |
| 413 |
| Обвинители частные и публичные. - Приглядись ко всякому, кто обвиняет и допрашивает, - делая это, он раскрывает свой характер, и притом характер нередко более скверный, чем у жертвы, по следам преступления которой он идет. Обвинитель совершенно невинно считает, что противник злодеяния и злодея уже как таковой непременно обладает хорошим характером или слывет хорошим, - и вот он дает себе полную волю, а это значит - срывается с цепи. |
| 414 |
| Самоослепление. - Бывает такая горячечно-восторженная, доходящая до крайности преданность личности или партии, говорящая о том, что втайне мы считаем себя стоящими выше их и потому недовольны собою. Мы словно сами ослеп ляем себя в наказание за то, что слишком многое узнали. |
| 415 |
| Remedium amoris1. - От любви в большинстве случаев все еще помогает старое доброе радикальное средство: ответная любовь. |
| 416 |
| Где твой злейший враг?- Кто хорошо умеет делать свое дело и уверен в нем, тот, как правило, готов примириться со сво им противником. Но думать, что твое дело правое, и знать, что ты толком не сможешь его защитить, - это рождает в душе яростную и непримиримую ненависть к врагу твоего дела. - Вот теперь и рассудите, где искать своих злейших врагов! |
| 417 |
| Предел всякого смирения. - До смирения, которое говорит: credo quia absurdum es?, и предлагает в жертвы свой разум, доходили, верно, многие: но никто, насколько я знаю, не доходил до смирения, которое находится лишь одним ша гом дальше и гласит: credo quia absurdus sum*. |
| 418 |
| Игры в правду. - Бывают люди, искренние не потому, что им претит разыгрывать чувства, а потому что знают: попробуй они только притворяться - и никто не поверит. Короче го воря, такие не доверяются своему актерскому дару, пред почитая честность, «игры в правду». ι Лекарство от любви (лат. ) - ссылка на поэму Овидия «Средства от любви» («Remédia amoris»). 2 Верю, ибо это нелепо (лат.). 3 Верю, ибо я нелеп (лат.). |
| 419 |
| Дух в партии. - Бедные овцы говорят своему взводному: «Ты только давай иди впереди, а уж у нас всегда хватит духу идти за тобой». А бедняга взводный думает про себя: «Вы только давайте идите за мной, а уж у меня всегда хватит духу вести вас вперед». |
| 420 |
| Хитрость жертвы. - Встречается у людей такая печальная хитрость, когда они предпочитают обманывать себя отно сительно того, кому собою пожертвовали, давая ему воз можность показаться жертвам таким, каким они хотели бы его видеть. |
| 421 |
| Сквозь других. - Есть люди, которые не хотят, чтобы их ви дели никак иначе, чем когда они просвечивают сквозь дру гих. И в этом много благоразумия. |
| 422 |
| Доставлять радость другим. - Почему радость радовать дру гих выше всех радостей? - Потому что так человек одним махом доставляет радость пятидесяти собственным влече ниям. Каждая из таких радостей сама по себе может быть ничтожной: но если взять их все в руку, рука будет полнее, чем всегда, - и сердце тоже! - |
| Книга 5 |
| |
| 423 |
| В великом безмолвии. - Вот и море, здесь мы можем забыть о городе. Правда, сейчас его колокола еще отзванивают ве черню - это знакомый, мрачный и глупый, но сладостный шум на перепутье дня и ночи, - но подожди еще мгновенье! И вот уже все молчит! Море лежит в бледном сиянии, оно не может говорить. Небо ведет свою вечную закатную не мую игру красным, желтым и зеленым, оно не может гово рить. Малые валуны и сростки скал, что вбежали в море, словно чтобы найти место, где всего одиноче, - все они не могут говорить. Эта чудовищная немота, что внезапно обру шивается на нас, прекрасна и страшна, ею переполняется сердце. - Проклятье двуличию этой немой красоты! Ведь могла бы она говорить по-доброму, да и по-злому тоже, если б только захотела! Ее окаменевший язык, смесь счастья и страдания в ее лике - это коварство, это тайное глумленье над твоим сочувствием! - Хорошо, пусть даже так! Мне не стыдно, что надо мною глумятся такие силы. Но я жалею тебя, Природа, потому что тебе приходится молчать, даже если тебе связывает язык только твоя злоба: да, я жалею тебя за твою злобу! - Ах, тишина еще глубже, и снова пере полняется мое сердце: оно испугано новой истиной - оно тоже не может говорить, оно и само глумится вместе с При родой, когда уста выкрикивают что-то в эту красоту, оно и само наслаждается сладостной злобой своего молчанья. Я начинаю ненавидеть слово, даже мысль: разве я не слышу, как за спиною каждого слова смеются заблужденье, морок, призрак безумия? Не поглумиться ли мне над своим сочув ствием? Над своим глумлением? - О море! О вечер! Вы пло хие наставники! Вы учите человека больше не быть челове ком! Быть может, он должен броситься в вас? Быть может, он должен стать таким, как вы сейчас, бледно-сияющим, немым, чудовищным, над собою лежащим в покое? Над со бой вознесенным? |
| 424 |
| Для кого существует истина. - Заблуждения были доселе си лами самыми утешительными: теперь того же действия ожи дают от добытых истин, и ожидание уже несколько затяну лось. А что, если как раз именно это - утешать - истины не в состоянии? - Разве это может служить доводом против истин? Что общего у них с душевными состояниями людей страдающих, искалеченных, больных, благодаря чему они могли бы принести пользу именно им? Конечно, если уста новлено, что какое-то растение не может служить для из лечения человека, то это вовсе не аргумент против истины растения. Но прежде люди были до такой степени убежде ны в том, будто человек - цель природы, что без колебаний соглашались с мыслью: и познание не может обнаружить ничего, кроме целительного и полезного для человека; мало того, никаких других вещей оно вообще не может, не должно и давать. - Может быть, из всего этого следует вывод, что истина как нечто целое и связное существует лишь для душ могущих и в то же время кротких, исполненных радости и покоя (какова была душа Аристотеля), и что точно так же, верно, лишь эти души и будут в состоянии заниматься ее поиском: ведь другие-то ищут лекарства для себя, как бы они ни гордились своим разумом и его свободой, - они ищут не истину. Получается, что эти другие обретают мало настоя щей радости от науки и потому упрекают ее в холоде, сухо сти и бесчеловечности: так больные судят об играх здоро вых. - Греческие боги тоже не умели утешать; когда наконец сделались больными все люди греческого склада души, это стало причиной гибели этого склада богов. |
| 425 |
| Мы - боги в изгнании!- Впав в заблуждения относительно сво его происхождения, своей исключительности, своего пред- назначения и проникнувшись притязаниями, основанными на этих заблуждениях, человечество высоко занеслось и старалось «превосходить себя» все снова и снова: но благо даря тем же самым заблуждениям на свет субъективно и объективно явилось море страданий, взаимной травли, по дозрений, непризнания, а еще больше горя для отдельных людей. Люди сделались страдающими созданиями из-за сво ей морали: а что они такою ценой купили - это в общем и целом ощущение, будто, в сущности, они слишком хороши и ценны для этой земли и пребывают на ней исключительно временно. «Страдающее высокомерие» пока все еще оста ется высшим человеческим типом. |
| 426 |
| Цветовая слепота мыслителей. - Совершенно иначе, чем мы, видели греки природу, если приходится признать, что их глаза были слепы на синий и зеленый цвета, и вместо пер вого они видели темно-коричневый, а вместо второго - жел тый (если они, стало быть, называли одним словом цвет темных волос, васильков и южного моря, и опять-таки од ним словом - цвет сочнейшей зелени растений и челове ческой кожи, меда и желтой смолы, так что их величайшие художники убежденно передавали свой мир только черной, белой, красной и желтой красками), - совершенно иной и намного более близкой к человеку должна была являться им природа, ведь в их глазах человеческие цвета преобла дали и в природе, отчего та словно плыла в цветовом эфи ре человечества! (Синий и зеленый цвета обесчеловечива- ют природу больше, чем что-либо другое.) Из почвы этого изъяна пышно произросла характерная для греков способ ность играючи представлять себе природные процессы в виде богов и полубогов, то есть в человекоподобном об лике. - Но все сказанное было лишь метафорическим за чином для следующего предположения. Любой мыслитель рисует себе мир не всеми красками, какие есть, и на неко торые из них он слеп. Это не только изъян. Благодаря та кому неразличению и упрощению он мысленно привносит в вещи сочетания красок, обладающие большой притяга- тельностью и способные обогатить природу. Быть может, таким был даже путь, на котором человечество впервые научилось наслаждаться зрелищем всего сущего: поначалу это сущее рисовалось ему одним или двумя цветовыми от тенками и благодаря этому гармонизировалось; люди слов но разучивали эти немногие тона, прежде чем перейти к большему разнообразию. И сегодня некоторые люди по причине частичной цветовой слепоты тем самым обогаща ют свое зрение и способность различать: при этом, однако, они не только обретают новые наслаждения - им приходить ся отказываться от некоторых из прежних и утрачивать их. |
| 427 |
| Приукрашивание науки. - Как садовое искусство рококо воз никло из чувства, выраженного словами «Природа безоб разна, дика, скучна - ну так что ж! Приукрасим ее!» (embellir la nature1), - так из чувства, выраженного словами «Наука безобразна, суха, безутешна, трудна, скучна - так что ж! По звольте нам ее приукрасить!» постоянно возникает то, что называет себя философией. Она хочет того же, чего хотят все искусства и выдумки, - главным образом развлекать: но хочет она этого, по своей наследственной гордости, на бо лее благородный и высокий лад, перед собранием отбор ных умов. Разработать для нее некое садовое искусство, главная прелесть коего, как и «обычного», - обман зрения (возникающий благодаря беседкам, видовым площадкам, гротам, лабиринтам, водопадам, - говоря метафорически), представить науку в конспекте, но со всяческими странными и неожиданными подсветками, подмешав в нее так много неопределенности, глупости и мечтательства, чтобы можно было гулять по ней, «как по первозданной природе», но толь ко без усилий и скуки, - в таком замысле немало честолюбия: его авторы грезят даже о том, чтобы таким путем сделать ненужной религию, каковая у прежнего человечества пре вратилась в высший жанр развлекательного искусства. - Все это идет своим чередом и в один прекрасный день за- топит все вокруг: уже сейчас начинают раздаваться голоса против философии, призывающие: «Назад к науке! К при роде и к естественности науки!» - а тем самым, может быть, нарождается новый век, который обнаружит самую дивную красоту именно в «диких, безобразных» уголках науки, по добно тому как лишь со времен Руссо люди ощутили вкус к красоте высокогорья и пустынь. |
| 428 |
| Два вида моралистов. - Впервые увидеть, и увидеть целиком, то есть доказать, закон природы (к примеру, законы сво бодного падения тел, отражения света и звука) - это нечто иное, чем объяснить такой закон; это дело других умов. Так и те моралисты, которые видят и вскрывают человеческие законы и привычки - моралисты с тонким слухом, нюхом, зрением, - совершенно отличны от тех, что объясняют ре зультаты наблюдений. Эти последние обязаны быть прежде всего изобретательными и наделенными воображением, рас крепощенным проницательностью и знанием. |
| 429 |
| Новая страсть. - Почему мы боимся и ненавидим возмож ность возвращения к варварству? Потому ли, что оно сде лает людей более несчастными, чем они есть? Да нет же! Во все времена варвары были более счастливы - не будем себя обманывать! - А дело в том, что наше влечение к позна нию слишком сильно, чтобы мы ценили счастье без позна ния или счастье сильной устойчивой иллюзии; даже помыс лить такие состояния нам мучительно тяжело! Раж открытия и отгадки стал для нас таким же привлекательным и необхо димым, какой бывает неразделенная любовь для любящего: ведь он ни за какую цену не променяет ее на душевное без различие; - да и, кстати, может быть, мы тоже любим нераз деленной любовью! Познание превратилось у нас в страсть, не боящуюся никаких жертв, да и вообще ничего не боящу юся, кроме собственного угасания; мы искренне верим, что под напором и бичом этой страсти все человечество чув ствует себя более возвышенным и обнадеженным, чем пре жде, когда оно еще не могло преодолеть зависти к грубей шим удовольствиям, сопровождающим варварство. Может даже случиться, что человечество погибнет от этой страсти к познанию! - Но нам нипочем и эта мысль! Разве христи анство когда-либо пугали подобные мысли? Разве любовь и смерть - не близнецы? Да, мы ненавидим варварство - все мы предпочтем, чтобы человечество погибло, лишь бы не отступило назад познание! И наконец: если человечество не погибнет от страсти, то оно погибнет от слабости, - так что же лучше? Вот он, главный вопрос. Какую смерть ради ответа на него мы выберем: в огне и свете - или в песке? |
| 430 |
| Разновидность героизма. - Делать вещи самые постыдные, такие, о которых не принято и говорить, но которые по лезны и нужны, - это тоже героизм. Греки не погнушались ввести в число подвигов Геракла даже очистку от навоза некоей конюшни. |
| 431 |
| Мнения оппонентов. - Чтобы судить о том, насколько тонки или тупы от природы даже самые сообразительные, надо посмотреть, как они относятся к мнениям своих оппонен тов и как их пересказывают: тут-то и выясняются природ ные свойства любого ума. - Совершенный мудрец, сам того не желая, делает своего оппонента идеальным, очищая его возражения от всех неловкостей и случайностей: и лишь когда благодаря этому тот превращается в бога в сияющем доспехе, он начинает с ним бороться. |
| 432 |
| Исследователи и испытатели. - В науке нет метода, который только один и способен давать знание! Нам приходится обращаться с вещами методом проб и ошибок, вести себя с ними то по-доброму, то по-злому, и проявлять к ним по очереди справедливость, страсть и холодность. Один го ворит с вещами, как полицейский, другой - как исповедник, третий - как любопытствующий путешественник. От них добиваются чего-то то симпатией, то насилием; одного ве дет вперед, к пониманию, почтение перед их таинствами, другого же, в объяснении этих таинств, - страсть к разгла шению и кураж. Мы, исследователи, как и все завоеватели, первооткрыватели, мореходы, искатели приключений, от личаемся дерзким нравом, и мы, так уж и быть, согласимся прослыть в общем злыми. |
| 433 |
| Взглянуть другими глазами. - Предположим, что под красо тою в искусстве всегда понимается воспроизведение существа счастливого, - а в таком виде я готов признать это истиной, - в зависимости от того, как эпоха, народ, отдельная вели кая, самовластная личность представляют себе счастливо го человека: что тогда можно будет сказать о счастье нашей эпохи судя по так называемому реализму современных ху дожников? Это, несомненно, его разновидность красоты - ее-то мы сегодня и умеем воспринимать и наслаждаться ею с такой легкостью. Следовательно, не приходится ли думать, что нынешнее, свойственное нам, счастье заклю чается в реализме, в как можно более четком восприятии и правильной оценке действительности, и, стало быть, не в реальности, а в знании о реальности} Вот какой глубины и охвата уже достигло влияние науки, если художники столе тия, сами того не желая, превратились в прославителей «благ» науки самих по себе! |
| 434 |
| Заступничество. - Местности непритязательные созданы для великих пейзажистов, зато броские и причудливые - для пейзажистов малых. Ведь великим вещам природы и человечества приходится заступаться за всех своих малых, посредственных и честолюбивых поклонников - великий же заступается за вещи скромные. |
| 435 |
| Погибнуть не без следа. - Не вдруг, а мало-помалу дробятся, рассыпаются наши способности, достигнутое нами вели чие; мелкая растительность, прорастающая в любых щелях, умеющая зацепиться за что угодно, разрушает все, что в нас есть великого, - эта ежедневная, ежечасная непримет ная убогость нашего окружения, тысячи корешков того или другого мелкого и мелочного чувства, вырастающего из от ношений с соседями, сослуживцами, приятелями, из на шего распорядка дня. Если не замечать эти мелкие сорняки, мы незаметно начнем гибнуть от них! - А если уж вы непре менно хотите погибнуть, то лучше сделайте это одним ма хом, внезапно: тогда, может быть, от вас останутся благо родные развалиньа А не пугающие холмики над кротовьими норками, как сейчас! И трава, и плевелы на них, эти мелкие победители, скромные, как прежде, и слишком жалкие да же для триумфа! |
| 436 |
| Запутанный случай. - Есть одна злосчастная альтернатива, на которую не всякому достанет отваги и характера: поло жим, ты плывешь на корабле и вдруг обнаруживаешь, что капитан и рулевой делают опасные ошибки, а ты понима ешь в мореходном деле лучше их, - и вот спрашиваешь се бя: что, если поднять бунт и арестовать обоих? Разве ты не обязан это сделать, потому что умеешь править кораблем лучше? А разве они, в свой черед, не вправе посадить тебя, потому что ты подрываешь дисциплину на борту? - Это ме тафора ситуаций более общих и более страшных - тут на последок всегда остается вопрос о том, чем в таких случаях обеспечено для нас наше превосходство, наша уверенность в себе. Успехом? Но тогда нужно, чтобы мы уже сделали вещь, несущую в себе все опасности, и опасности не только для нас, но и для корабля. |
| 437 |
| Преимущественные права. - Тот, кто на деле себе хозяин, ины ми словами, тот, кто окончательно себя покорил, считает отныне своим преимущественным правом - карать себя, миловать себя, жалеть себя: ему не надо признавать таких прав ни за кем другим, но он может добровольно вручить их кому-то другому, другу, например, - а все же он сознает, что этим делегирует правой что права можно делегировать, только обладая властью. |
| 438 |
| Человек и вещи. - Почему человек не видит вещи? Потому что сам себе мешает: он заслоняет вещи. |
| 439 |
| Признаки счастья. - Две вещи свойственны всем ощущени ям счастья: полнота чувства и его озорство, когда человек, как рыба, чувствует вокруг родную стихию и в ней резвит ся. Добрые христиане поймут, что такое христианское ве селие духа. |
| 440 |
| Не отрекаться!- Сказать миру прости, не зная его, подобно монашенке, - значит, оказаться в одиночестве бесплодном, а может быть, и унылом. Тут нет ничего общего с одиноче ством мыслителя, избравшего vita contemplative, выбирая ее, он отнюдь не хочет отрекаться; скорее, отречением, уны нием, потерей себя для него была бы необходимость тер пеливо переносить vita practica'': но он отрекается от нее потому, что знает ее, потому, что знает себя. Так он прыга ет в свою воду, так он обретает свое веселье. |
| 441 |
| Отчего ближайшее постоянно от нас удаляется. - Чем больше мы думаем обо всем, что было и будет, тем бледнее для нас то, что есть именно сейчас. Если мы живем одной жизнью с умершими, если умираем их смертью, какое нам тогда дело до «ближних»? Мы делаемся более одинокими - и притом потому, что вокруг нас бурлит весь поток человечества. Наш внутренний жар, относящийся ко всему человеческому, все время растет - и поэтому на окружающее мы смотрим так, словно оно стало более безразличным и призрачным. - Но наш холодный взгляд оскорбляет! |
| 442 |
| Правило. - «Правило мне всегда интересней, чем исключе ния» - кто чувствует так, тот далеко продвинулся в позна нии, тот принадлежит к посвященным. |
| 443 |
| О воспитании. - Для меня постепенно прояснилось, каков всеобщий изъян образования и воспитания на наш лад: ни кто не учится, никто не размышляет напряженно, никто не учит - как выносить одиночество. |
| 444 |
| Такая странная преграда. - Нам что-то стало ясным как день - и вот мы уже думаем, будто теперь оно для нас не преграда, а потом еще удивляемся, что видеть-то мы сквозь нее ви дим, но пройти не можем! Это та же самая глупость и то же самое удивление, в каких муха оказывается перед любым стеклом. |
| 445 |
| Просчет благородных сердец. - В конце концов человеку дают предмет его заветных дум, его сокровище - и вот у любви больше ничего не осталось: но тот, кто берет, получает, раз умеется, предмет не своих заветных дум, а, стало быть, не проявляет той полной и последней благодарности, на ко торую рассчитывает дающий. |
| 446 |
| Иерархия. - Существуют мыслители, во-первых, поверхност ные, во-вторых, глубокие - такие, что доходят до глубин предмета, - в-третьих, мыслители основательные, те, что доходят до самой основы, - а это куда больше, чем спустить ся только до глубин! - и наконец такие, что суют голову в болото: а ведь это, кажется, не признак ни глубины, ни ос новательности! Таковы милейшие вскрыватели подоснов. |
| 447 |
| Учитель и ученики. - Гуманность учителя подразумевает, что он предостерегает учеников от самого себя. |
| 448 |
| Уважать действительное. - Разве можно без слез и без со чувствия смотреть на эту ликующую толпу? Раньше мы отно сились к предмету ее ликования с пренебрежением и про должали бы так относиться к нему, если бы не пережили его! Вот до чего могут довести нас переживания! И что там наши мнения! Чтобы не потерять себя, чтобы не потерять свой разум, надо бежать прочь от переживаний! Так Платон бе жал от действительности, возжелав созерцать вещи лишь как призрачные умозрения; он был полон чувств и понимал, с какой легкостью волны чувств заливали его разум. - Зна чит ли это, что мудрому следует в этом духе сказать: «Я хочу уважать действительность, но при этом спиной к ней, по тому что знаю ее и боюсь»? - Не поведет ли он тогда себя так же, как ведут себя африканские племена перед лицом своих правителей: приближаются к ним спиною вперед, тем самым умудряясь выказать зараз и почтение, и страх? |
| 449 |
| Где же они, взалкавшие духа?- Ах, как же мне претит навязы вать свои мысли другому! И как я радуюсь всякий раз, когда во мне возникает некое настроение - и вот происходит скры тое отступление от себя, наделяющие чужие мысли правами перед лицом моих собственных! А временами наступает и еще более высокий праздник, когда вдруг дозволяется раз дарить все свое духовное достояние, подобно исповеднику, алчно ждущему в своем углу, когда придет взалкавший испо веди и поведает о нужде своих мыслей, а он вдруг снова на полнит его сердце и облегчит мятущуюся душу! Он не толь ко не ждет за это никакой славы - он предпочел бы увер нуться даже от благодарности, ведь она так назойлива и не боится нарушить одиночество и молчание. Нет, жить в без вестности, даже подвергаясь легким насмешкам, слишком скромно, чтобы пробуждать зависть и вражду, с ясной, без лихорадки, головою, с горстью знаний и котомкой, полной опыта, быть как бы врачом для бедных духом, помогая лю бому, чей ум поврежден мнениями, но не давая ему заметить, кто помог! Не демонстрировать перед ним свою правоту, не стремиться одержать над ним победу, а говорить с ним так, чтобы, следуя еле уловимому намеку, вскрытому про тиворечию, он сам нашел правое и ушел, гордясь собою! Быть подобным маленькому горному приюту, радушно от крытому для всех, кто нуждается в нем, но который после забывают или вышучивают! Не держать ничего только для себя, ни лучшей пищи, ни более чистого воздуха, ни боль шей теплоты, - а отдавать, возвращать, сообщать, беднеть! Занимать скромное положение, чтобы быть доступным для многих и никого не заставлять чувствовать унижение! Быть предметом множества несправедливых мнений, быть ис точенным червями всех видов заблуждений, чтобы держать открытым вход для множества неизвестных душ на их не ведомых путях! Всегда быть в состоянии любви и всегда в состоянии эгоизма и наслаждения от себя! Держать в руках власть и в то же время оставаться неведомым и от всего отрешенным! Постоянно греться в мягких солнечных лу чах изящества, но не понаслышке знать и крутые тропы к возвышенному! - Вот это была бы жизнь! Это было бы до водом в пользу долгой жизни! |
| 450 |
| Соблазн познания. - Взгляд сквозь врата науки действует на страстные умы подобно волшебной приманке; при этом они, вероятно, становятся выдумщиками, а в лучшем случае поэтами: так сильно их страстное стремление к счастью познания. Разве не заполняет он все ваше существо - этот звук сладостного соблазна, с которым наука возгласила свою благую весть, в сотне слов и в сто первом, прекраснейшем: «Устрани заблуждение! Тогда исчезнет и "горе мне!"; а с ним вместе исчезнет и горе вообще» (Марк Аврелий). |
| 451 |
| Кто нуждается в придворном шуте. - Люди очень красивые, очень добрые, очень могущественные почти никогда не узнают полной и общепринятой правды о происходящем - ведь другие при них невольно привирают, поскольку испы тывают их воздействие, а в итоге излагают правду, которую могли бы сообщить, в приноровленном виде (то есть изменя ют оттенки и степени реального, опускают или добавляют детали, а уж то, что вообще не поддается приноровлению, и вовсе держат за зубами). Если люди такого сорта несмотря ни на что и во что бы то ни стало хотят слышать правду, то им надо завести себе придворного шута - создание, приви легия которого в том, чтобы не приноравливаться. |
| 452 |
| Нетерпение. - Бывает у людей дела и мысли нетерпение столь сильное, что при неудаче оно заставляет их тотчас занять ся чем-то прямо противоположным, всячески в нем усерд ствовать и пускаться во все тяжкие, - пока и оттуда их не выгонит долгое отсутствие успеха: так, ища приключений и со страстью, блуждают они по множеству практических областей и характеров, а в конце концов, завладев полным знанием людей и обстоятельств, оставленным в них чудо вищными странствиями и опытами, и несколько утолив свое влечение, становятся выдающимися практиками. Так изъян характера превращается в школу гениальности. |
| 453 |
| Моральное interregnum1. - Кто уже сегодня сумел бы описать то, что когда-нибудь придет на смену моральным чувствам и суждениям! Ведь так очевидно, что все их основания за ложены с ошибками, а здание в целом уже не подлежит ре монту: их обязательность должна убывать со дня на день, поскольку не убывает только обязанность быть разумным! Заново выстроить законы жизни и действия - чтобы взять ся за такую задачу, наши науки (физиология, медицина, уче ние об обществе и об одиночестве) еще не вполне уверены в себе: а ведь только у них можно получить камни для фун дамента под новые идеалы (хотя, правда, и не сами новые идеалы). И вот мы живем, забегая вперед или волочась следом, в зависимости от вкуса и способностей, и самое лучшее, что мы можем сделать, - изо всех сил стараться быть соб ственными reges1 в этом interregnum, закладывая маленькие опытные государства. Мы - эксперименты: так будем же ими добровольно! |
| 454 |
| В скобках. - Книга, подобная этой, не должна читаться от начала до конца, не должна читаться вслух, а должна рас крываться в разных местах, особенно на прогулках и в по ездках; надо уметь окунать в нее голову, всякий раз подни мая ее, чтобы не найти вокруг ничего привычного. |
| 455 |
| Первая природа. - При нашем нынешнем воспитании мы сперва получаем вторую природу: и мы ею обладаем, если общество признаёт нас зрелыми, совершеннолетними, по лезными. Лишь немногие из нас в достаточной мере змеи, чтобы сбрасывать с себя эту кожу будней: такое возможно, если у них под внешней оболочкой вызрела первая природа. У большинства от этого сохнет костный мозг. |
| 456 |
| Одна растущая добродетель. - Такие заявления и обещания, какие звучали из уст античных философов относительно единства добродетели и блаженства, или христианское «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» - никогда не были полностью честными, но все же неизменно обходились и без нечистой совести: такие положения, истина которых была горячо желанной, отважно выдавались за истину вопреки очевидности, при чем ни религиозные, ни моральные угрызения совести не ощущались - ведь делавшие их выходили за пределы дей ствительности in honorem majorem' добродетели или Бога без малейших корыстных мыслей! На этой ступени правдивости все еще находятся многие порядочные люди: если они в собственных глазах бескорыстны, то думают, будто с истиной дозволено вести себя несколько беспечней. И вот что интересно: честность не встречается ни среди сократических добро детелей, ни среди христианских: это одна из самых юных добродетелей, еще незрелая, ее еще часто путают с чем-то другим, принимают не за то, что она есть, да она и сама-то еще себя не чувствует, - она только еще растет, и мы можем либо помогать, либо мешать ей в этом, смотря по тому, как мы устроены. |
| 457 |
| И наконец замолчать. - С некоторыми бывает, как с кладои скателями: случайно они обнаруживают вещи, которые чу жая душа держала в тайне, и узнают такое, что вынести не редко трудно! Иногда можно довольно хорошо узнать жи вых и мертвых - и тогда почувствовать, что говорить о них с другими было бы тошно: тут любое слово рискует оказать ся нескромностью. - Я могу представить себе, как и на му дрейшего историка внезапно нападает немота. |
| 458 |
| Великий жребий. - Вот вещь редчайшая, но достойная восхи щения: человек, наделенный прекрасно скроенным интел лектом, обладающий характером, склонностями, а также и переживаниями, хорошо подходящими к такому интеллекту. |
| 459 |
| Щедрость мыслителя. - Руссо и Шопенгауэр - оба были до статочно горды, чтобы избрать девизом своей жизни vitam impendere vero\ И оба, опять-таки, - что они такого будто бы выстрадали в своей гордости, если им так и не удалось verum impendere vitaeî - verum2, как каждый из них это понимал, - если их жизнь бежала рядом с их познанием, словно каприз ный бас, никак не гармонирующий с мелодией! - Но плохи были бы дела познания, если бы оно отмерялось каждому мыслителю лишь той мерой, какая ему как раз впору! И пло хи были бы дела мыслителей, если бы их тщеславие было так огромно, что переносить его могли только они сами! Тем-то и блистает прекраснейшая добродетель великого мыслителя, щедрость, что как человек познания он без ко лебаний, часто со стыдом, часто с благородной иронией и улыбкой приносит в жертву себя и свою жизнь. |
| 460 |
| Использовать часы опасности. - Человек и душевное состоя ние предстают совершенно иными, когда в каждом их движе нии для нас и наших близких кроется опасность имуществу, чести и жизни: к примеру, Тиберий, должно быть, глубже задумывался о скрытых пружинах души кесаря Августа и его власти и больше знал об этом, чем мыслимо для самого мудрого историка. Нынче мы все живем в относительно слишком большой безопасности, чтобы сделаться хороши ми знатоками человеческих душ: один предается познанию как хобби, другой - со скуки, третий - по привычке; нико му не говорят: «Познай - или погибнешь!». Пока истины не втыкаются в нашу плоть ножами, у нас остается тайная пренебрежительная оговорка против них: они все еще ка жутся нам слишком подобными «окрыленным снам», как если бы мы могли их иметь, а могли и не иметь, - словно что-то в них зависит от нас, словно мы смогли бы пробудить ся и от этих наших истин! |
| 461 |
| HicRhodus, hicsalta1. - Наша музыка, способная превращать ся во что угодно - и обязанная превращаться, потому что она, подобно морскому демону, лишена собственной при роды, - эта музыка прежде плелась в хвосте у христианских ученых, умея переводить в звуки их идеал; так почему бы ей в конце концов не найти и то более светлое, жизнерадост ное и общечеловеческое звучание, что соответствует иде альному мыслителю? Быть музыкой, умеющей парить как у себя дома лишь под высокими сводами его души} - Наша му зыка была доселе такой великой, такой доброй: для нее не было ничего невозможного! Так пусть же она покажет, что для нее возможны три вещи: ощутить зараз возвышенное, глубокий и теплый свет и блаженство величайшей после довательности ! |
| 462 |
| Затяжные виды лечения. - Хронические болезни души, как и болезни тела, очень редко возникают только из-за отдель ных грубых прегрешений против разума тела и души, а обычно - из-за бесчисленных незаметных, мелких небреж ностей. - Если кто, к примеру, день за днем вдыхает воздух хотя бы совсем немного слабее, из-за чего его легкие испы тывают недостаток в воздухе и как целостный орган сти мулируются и упражняются недостаточно, тот в результате становится хроническим легочным больным: в таком слу чае он не сможет излечиться никаким другим способом, кроме как если начнет упражняться в противоположном, незаметно приобретая другие привычки, к примеру, если станет следовать правилу каждые четверть часа в течение всего дня начинать вдыхать воздух сильно и глубоко (по возможности лежа на полу; полку с часами, отзванивающи ми каждую четверть часа, следует при этом избирать в спут ницы своей жизни). Все такие виды лечения - затяжные и связанные с мелочами; и если кто хочет излечить свою душу, должен подумать об изменении самых мелких своих привы чек. Есть люди, которые десять раз на дню говорят окружа ющим гадости, ничуть при этом не задумываясь, в особен ности о том, что спустя несколько лет эта привычка пре вратится в царящий над ним закон, уже принуждающий его десять раз на дню делать окружающим гадости. Но ведь он мог бы предаться и другой привычке - десять раз на дню делать им что-то приятное! |
| 463 |
| В день седьмой. - «Вы восхваляете вон то, потому что это мое творение? А ведь я только избавился от того, что меня тяго тило! Моя душа возвысилась над тщеславием творящего. - Вы восхваляете вот это, потому что оно мне безразлично? Я только избавился от того, что меня тяготило! Моя душа возвысилась над тщеславием безразличного.» |
| 464 |
| Стыдливость дарящих. - Ах, как это неблагородно - посто янно играть роль дающего и дарящего, не скрывая при этом своего лица! Нет, - давать, дарить, утаивая и имя свое, и щедрость! Или не иметь имени вовсе, как природа, в кото рой мы больше всего и наслаждаемся-то как раз невозмож ностью встретить решительно никого дарящего и дающего, никакого «лика щедрости»! - Разумеется, вы упускаете и такое наслаждение - ведь вы всунули в эту природу какого- то бога, и теперь все снова сковано, придавлено! Как? Не ужто уже нельзя остаться наедине с собою? Нельзя быть никем не охраняемым, защищаемым, опекаемым, наделяе мым? Если вокруг нас всегда кто-то другой, то никто в мире уже никогда не проявит высшего мужества, высшей добро- ты. Как тут не осатанеть из-за этой назойливости небес, из-за этого неизбежного сврхприродного соседа! - Но нет, не нужно сатанеть, ведь это был всего лишь сон! Давайте просыпаться! |
| 465 |
| Разговор при встрече. - Α.: Ты куда глядишь? Что-то долго ты стоишь на месте, как истукан. - Б.: Да вот вечно одно и то же! Когда надо помочь в каком-то деле, я вовлекаюсь в него так далеко и глубоко, что наконец дохожу до самого дна - и вижу, что оно того вовсе не стоило. Результат таких приключе ний всегда - своего рода печаль и оцепенение. Я всякий день переживаю нечто подобное самое малое по три раза. |
| 466 |
| Слава как проигрыш. - Какое неоценимое благо - иметь воз- нашей добродетели» отнимают у нас боги, когда отнимают у нас инкогнито и делают известными. |
| 467 |
| Двойное терпение. - «Ты причиняешь этим боль множеству людей.» - Знаю, знаю; знаю и то, что мне приходится стра дать за это дважды - во-первых, сострадая их горю, а во- вторых, от мести, которую они мне учиняют. Но то, что я делаю, не становится от этого менее нужным. |
| 468 |
| Границы красоты - шире. - По лону природы мы блуждаем с веселым лукавством, чтобы во всем открыть присущую только ему красоту, словно застав с поличным, подобно тому как то при солнечном свете, то под грозовым небом, то в сереющих сумерках мы пытаемся увидеть каждый клочок морского берега со скалами, заливчиками, масличными де ревьями и пиниями так, как подобает его совершенству и мастерству: точно так же нам надо блуждать и среди людей - их открывателями и соглядатаями, неся им добро и зло, чтобы проявилась свойственная только им красота, полно стью выявляясь у одного солнечно, у другого грозоподобно, а у третьего - лишь в полуночи и при обложенном дожде выми тучами небе. Разве запрещено наслаждаться злым че ловеком как дикой местностью с ее неповторимыми сме лыми линиями и световыми эффектами, если тот же самый человек, покуда он показывает себя добрым и законопос лушным, предстает перед нашим взглядом плохо нарисо ванным, карикатурным и, пятная природу, заставляет нас страдать в душе? - Само собой разумеется, это запрещено: до сих пор разрешалось искать красоту только в морально- добром, - каковой причины было достаточно, чтобы наход ки оказывались столь малочисленными, а нам приходилось так часто оглядываться кругом в поисках воображаемых бескостных красот! - Если верно, что у злых людей есть множество видов счастья, о которых и не подозревают до бродетельные, то так же верно и то, что у них столько же видов красоты: и многие из них все еще не обнаружены. |
| 469 |
| Бесчеловечность мудрого. - Когда мудрый идет своим тяжким, вседробящим шагом, подобный, согласно буддийскому гим ну, «одиноко бредущему носорогу», - то время от времени возникает нужда в знаках примиряющей и умягчающей че ловечности: и притом не только в более легкой походке, в учтивых, открытых для общения жестах духа, не только в остроумии и известной степени самоиронии, но даже пря мо-таки в противоречивости, во временных впадениях в кромешную нелепицу. А чтобы не уподобиться катку, сме тающему, как рок, все на своем пути, мудрый, если он хочет учить, должен для собственного оправдания использовать свои ошибки, и, говоря: «Не обращайте на меня внимания!», он просит о соизволении быть заступником некоей при тязательной истины. Он хочет вести вас в горы, и, навер- ное, он подвергнет вашу жизнь опасности: зато он, и пре жде, и потом, покорно примет от вас как должное месть такому вожатаю, - это и есть та цена, которой он доставля ет себе удовольствие идти впереди. - Вы еще помните, что было у вас на душе, когда некогда он провел вас через тем ную пещеру по скользким тропинкам? Как ваше сердце сту ча и ворчливо говорило себе: «Вот уж нечем этому вожатаю заняться, кроме как ползать туда-сюда! Он из числа любо пытствующих праздных гуляк; не слишком ли много мы ока зываем ему чести, когда, кажется, вообще кем-то его счи таем, потому что следуем за ним?» |
| 470 |
| Среди множества застольцев. - Какое счастье питаться, как птицы, которых кто-то кормит, не приглядываясь к каждо му, не думая, стоит ли каждый этого! Жить, как птица, при летающая и улетающая, и без всякого имени на клюве! Пи таться среди множества застольцев на такой манер - вот для меня радость. |
| 471 |
| Иная любовь к ближнему. - Натура возбужденная, шумная, порывистая, нервная - нечто прямо противоположное ве ликой страсти: та, словно тихий темный жар, пылающий внутри и собирающий вокруг себя все горячее и пылкое, заставляет человека смотреть вовне холодно и равнодуш но, придавая его чертам известное бесстрастие. Такие лю ди, бывает, вполне способны на любовь к ближнему - только она у них иного рода, нежели у людей общительных и жела ющих нравиться: это ненавязчивое, сосредоточенное, не возмутимое дружелюбие; они словно выглядывают из окон своего замка - а он для них крепость и как раз поэтому тем ница, - взгляд на внешнее, на волю, на другое дает им не сравненное блаженство! |
| 472 |
| Не оправдываться. - Α.: Да почему ты не желаешь оправды ваться? - Б.: Я мог бы, и тут, и в сотне других дел, да прези раю удовольствие, заключенное в оправдании: все эти дела для меня недостаточно важны, и уж лучше пусть на мне будут пятна, но я не доставлю хамского удовольствия мелким ду шонкам, которые скажут: «Значит, для него эти дела все- таки очень важны!» А ведь это как раз неправда! Может быть, и надо бы мне придавать себе большее значение - тогда на мне лежал бы долг исправлять неверные представ ления о себе, - но я слишком равнодушен и вял по отноше нию к себе, а, стало быть, и к тому, что делается через меня. |
| 473 |
| Где строишь себе дом. - Если в одиночестве ты чувствуешь себя великим и способным на многое, то в обществе друзей умаляешься и пустеешь, и наоборот. Властная снисходи тельность, отцовская снисходительность: где тебя охваты вает это ощущение, там и строй себе дом, все равно, среди суеты или в тишине. Ubi pater sum, ibipatna1. |
| 474 |
| Единственные пути. - «Диалектика - единственный путь, ведущий к божественной сущности и за пределы явлений», - Платон объявляет об этом так же помпезно и страстно, как Шопенгауэр - об антиподе диалектики: и оба они не правы. Поскольку вообще не существует того, в направле нии чего они хотят показать нам путь. - А разве все великие страсти человечества не были доселе такими вот страстями вокруг пустоты? И все их помпезности - помпезностями по поводу пустоты? |
| 475 |
| Возросшая тяжесть. - Вы его не знаете: он может взять на себя множество тяжестей, но все тяжести заберет с собою в высоты. А вы, по малому размаху своих крыльев, думаете, будто он предпочтет остаться внизу, потому что взял на се бя эти тяжести! |
| 476 |
| На празднике урожая духа. - Все это копится день ото дня, набухает: опыт, переживания, мысли о них и мечты об этих мыслях - неизмеримое, восхитительное богатство! Глянешь на него - и голова кругом пойдет; я просто не понимаю, как можно восхвалять блаженство нищих духом! - Но подчас я им завидую - это бывает, когда я устаю: ведь тяжкое дело управлять таким богатством, и эта тяжесть нередко пода вляет все мое счастье. - Эх, если бы было достаточно толь ко смотреть на него! Если бы можно было оставаться лишь скупцом, сидящим на своем познании! |
| 477 |
| Избавление от скепсиса. - А: Из тотального морального скеп сиса другие выходят в расстроенных чувствах, ослабевши ми, изглоданными червем, очервивевшими насквозь, даже наполовину съеденными, - а я более бодрым и здоровым, чем раньше, с вновь обретенными инстинктами. Где дует режущий ветер, где море ходит горами и наверняка есть немалая опасность, - там-то мне и хорошо. Я не сделался червем, хотя нередко мне и приходилось работать и рыть, как червь. - Б: Да ведь ты на самом деле перестал быть скеп тиком! Ты же отрицаешь] - А: И тем самым я снова научил ся утверждать. |
| 478 |
| Пройдем мимо!- Пощадите его! Оставьте его одного! Или вы хотите разбить его до конца? В нем уже трещина, слов но в стакане, куда одним махом влилось что-то слишком горячее, - а ведь он был таким превосходным стаканом! |
| 479 |
| Любовь и правдивость. - От любви мы совершаем над исти ной тяжкие преступления, мы, бывалые укрыватели и во ры, мы наделяем истинностью большее, чем нам кажется истинным, - поэтому мыслитель должен время от времени все снова гнать от себя тех, кого он любит (это не всегда будут те, что любят его самого), чтобы они показали свои когти, свой злой норов и прекратили его соблазнять. Тогда доброта мыслителя станет подобной растущему и умираю щему месяцу. |
| 480 |
| Неизбежное. - Переживите что угодно: тот, кто к вам не очень- то расположен, увидит в вашем переживании повод ума лить вас! Познайте глубочайшие перевороты чувства и по знания, а в конце концов, словно выздоравливающий, с болезненною улыбкой прорвитесь в состояние свободы и светлой тишины - и все-таки кто-нибудь скажет: «Этот при нимает свою болезнь за аргумент, свою немощь - за дока зательство всеобщей немощи; у него хватает тщеславия, чтобы заболеть, а тем самым ощутить свое превосходство как страдающего». - А теперь представим себе, что кто-то порвал собственные цепи и при этом тяжко ранил себя: и вот уже другой показывает на него с насмешкой. «Как он, однако, неуклюж! - скажет он. - Так и надо человеку, при выкшему к своим цепям и достаточно глупому, чтобы их порвать!» |
| 481 |
| Два немца. - Если сравнить Канта и Шопенгауэра с Плато ном, Спинозой, Паскалем, Руссо, Гёте - не по уму, а по душе, то первые из названных мыслителей окажутся в проигры ше: их идеи не вписаны в страстную историю души, в них невозможно угадать роман, кризисы, катастрофы и смерт ные часы, их мышление не составляет заодно неявной био графии души, а, в случае Канта, есть история ума, в случае же Шопенгауэра - описание и отражение характера («не изменного») и наслаждение самим «зеркалом», то есть от менным интеллектом. Кант, когда он проступает сквозь свои мысли, оказывается человеком степенным и почтенным в лучшем смысле слова, но незначительным: у него нет раз маха, нет силы; он пережил не слишком многое, а его ма нера работать отнимает у него время, чтобы что-то пере жить, - я имею в виду, разумеется, не грубые внешние «со бытия», а роковые повороты и конвульсии, которым под вержена и самая одинокая, самая молчаливая жизнь, пол ная досуга и горящая в страсти мышления. Шопенгауэр его опережает: в нем по крайней мере есть некоторое изрядное безобразие характера -ненависть, алчность, тщеславие, скеп тицизм - он по натуре немного буйный, и для этого буйства у него находятся и время, и досуг. А вот чего ему не хватало, так это «эволюции», как ее не хватало в сфере его мышле ния; у него нет никакой «истории». |
| 482 |
| Искать общество по себе. - Неужто мы ищем слишком много го, когда ищем общества мужей, ставших мягкими, благо уханными и питательными, словно каштаны, в нужный момент положенные в огонь и в нужный момент из него вынутые? Тех, что ждут от жизни малого, воспринимая ее скорее как подарок, чем как заслугу, как если бы ее принесли им птицы и пчелы? Тех, что слишком горды, чтобы хоть раз почувствовать себя вознагражденными? И слишком се рьезны в своей страсти к познанию и честности, чтобы на ходить время и охоту еще и для славы? - Таких мужей мы назвали бы философами; а сами они нашли бы себе куда более скромное название. |
| 483 |
| По горло сыт людьми. - А: Я занят познанием! Согласен! Но только как человек! Как? Всегда видеть одну и ту же коме дию, играть в одной и той же комедии? И не суметь взгля нуть на вещи иначе, чем вот этими глазами? А ведь есть, наверное, неисчислимое множество существ, чьи органы лучше годятся для познания! Что познаёт человечество в конце любого своего познания? - Собственные органы! А это, может быть, означает невозможность познания! Это ужасно, это отвратительно! - Б: Ну, вот и страшный при падок - на тебя напал разум\ А назавтра ты снова с головой уйдешь в познание, а, стало быть, с головой и в глупость, иначе говоря, в наслаждение чем-то сугубо человеческим. Пойдем-ка лучше к морю! - |
| 484 |
| Собственный путь. - Когда мы делаем решающий шаг, стано вясь на путь, который называют «собственным», нам внезап но открывается одна тайна: любой, кто был с нами в дру жеских и близких отношениях, доселе воображал, будто нас превосходит, и теперь чувствует себя оскорбленным. Лучшие из них проявляют снисходительность и терпеливо ждут, что мы все-таки вернемся на «верный путь» - уж они- то его знают! Другие иронизируют и ведут себя с нами так, как будто мы на время сошли с ума, или злорадно указывают, кто сбил нас с пути. Те, что не так добры к нам, объявляют нас пустыми глупцами, пытаясь представить наши мотивы в черном свете, а самый злой видит в нас своего злейшего врага, жаждущего мести за длительную зависимость, и по тому нас боится. - Так что же делать? Мой совет: начать свое самовластие с того, что на год вперед гарантировать всем своим знакомым амнистию за грехи любого рода. |
| 485 |
| В дальних перспективах. - А: Что это ты от всех отвернулся? - Б: Да ни на кого я не сержусь. Но мне сдается, я вижу яснее и притом более красивыми своих друзей, когда я один, чем когда с ними; а в то время, когда я сильнее всего любил и чувствовал музыку, я держался от нее подальше. Я, вероят но, пользуюсь дальними перспективами, чтобы думать о вещах хорошее. |
| 486 |
| Золото и голод. - Там и сям встречаются люди, превращаю щие в золото все, к чему ни притронутся. В один прекрас ный злополучный день они обнаруживают, что самим-то им при этом приходится голодать. Вокруг них все - свер кающее, великолепное, идеально-неприступное, и вот они тоскуют по вещам, которые им совершенно невозможно пре вратить в золото, - и как они тоскуют! Как голодный тоску ет по пище! - Так за что же им хвататься? |
| 487 |
| Стыд. - Вот стоит прекрасный конь, роя землю и фыркая, он страстно хочет скакать, он любит того, кто обычно на нем скачет, - но, о стыд! - тот сегодня не может вскочить на коня, он устал. - Так усталый мыслитель стыдится перед лицом собственной философии. |
| 488 |
| Против расточительной любви. - Не краснеем ли мы, ловя себя на сильном отвращении к кому-то? А ведь надо бы де лать это и при сильных симпатиях - из-за несправедливо сти, заключенной и в них! Даже более того: есть люди, чув ствующие себя как бы стесненными, с камнем на душе, когда кто-нибудь дарит их своей расположенностью, но только лишая ее при этом других. Когда мы слышим, что избрали, предпочли именно пас\ Ох, нет у меня никакой благодар ности за такое избранничество, я замечаю за собой, что не прощаю его тому, кто хотел почтить меня на такой лад: не должен он любить меня за счет других! Я уж лучше буду до вольствоваться собой! И тогда нередко оказывается, что душа моя полна, что у меня есть причины для высокомерия, - тому, кто чувствует вещи так, не надо давать то, что нуж но другим, в чем они остро нуждаются! |
| 489 |
| Друзья - в беде. - Иногда мы замечаем, что один из наших друзей предпочитает нам другого, что его чувство такта подвергается в этом выборе мучительному испытанию, а его эгоизму такой выбор не по плечу: тогда мы должны об легчить выбор, оттолкнув его от себя обидой. - Это же нужно сделать и в том случае, когда мы меняем образ мыслей на другой, для него пагубный: наша любовь к нему велит нам обеспечить ему чистую совесть для разрыва с нами - путем несправедливости, которую мы берем на себя. |
| 490 |
| Эти малые истины!- «Все это вы знаете, но никогда не пере жили, - поэтому я отвергаю ваше свидетельство. Эти "ма лые истины"! - они кажутся вам малыми, потому что вы не добыли их ценой своей крови!» - А разве они превратятся в великие, потому что за них уплачена слишком большая це на? Ведь кровь-то - это всегда слишком много! - «Вы так думаете? Эх, как же вы скупы на кровь!» |
| 491 |
| Одиночество -и по этой причине!- А: Так ты снова собрался в свою пустынь? - Б: Я не спешу, мне надо дождаться себя - проходит всякий раз много времени, пока вода из колод- ца моего глубинного «я» поднимется к свету дня, и нередко мне приходится страдать от жажды дольше, чем хватает моего терпения. Потому я и ухожу в одиночество - чтобы не пить из тех бочек, из которых пьет каждый. Среди мно гих я живу, как многие, и думаю не так, как думаю я; но тогда вскоре я всегда начинаю чувствовать, будто меня хотят из гнать из меня самого и лишить меня души - и вот я на каж дого зол, каждого боюсь. Тогда, чтобы снова подобреть, мне и бывает нужна пустынь. |
| 492 |
| Под южными ветрами. - А: Не пойму, что со мной творится! Еще вчера на душе было так бурно, но при этом так тепло, так солнечно - и светло до рези в глазах. А нынче! Все не подвижно, широко, печально, темно, как Венецианская ла гуна: мне ничего не хочется, и я глубоко вздыхаю от облег чения, но все же втайне меня раздражает это безволие. Так колышутся волны в озере моей меланхолии. - Б: Ты тут тол куешь об одной мелкой и приятной болезни. Ближайший норд-ост унесет ее от тебя прочь! - А: С какой стати! |
| 493 |
| С собственного дерева. - А: Я не получал так много удоволь ствия от чьих-либо идей, как от своих собственных: это, разумеется, ничего не говорит об их ценности, но я был бы глупцом, если бы отбрасывал вкуснейшие для меня пло ды только потому, что они невзначай с моего собственного дерева! - Но однажды я и впрямь оказался таким глупцом. - Б: А у других бывает и наоборот: но и это ничего не гово рит о ценности их идей, а уж тем более - об их собственной ценности. |
| 494 |
| Последний довод смельчака. - «В этих кустах змеи.» - Ладно, я пойду в кусты и убью их. - «Но тогда, может быть, как раз ты станешь их жертвой, а не они - твоей!» - Да разве во мне дело! |
| 495 |
| Наши наставники. - В юности мы выбираем себе наставни ков и вожатаев среди современников и в тех кругах, в ко торых вращаемся сами: мы бездумно верим, будто в наше время должны быть наставники, которые годятся для нас больше, чем для любого другого, и будто мы найдем их без больших усилий. Позднее за это ребячество приходится уплачивать огромный выкуп: своих наставников приходится искупать самими собой. Тогда человек, бывает, отправляется на поиски настоящих вожатаев по всему миру, включая мир прошлого, - но оказывается, что уже слишком поздно. А в худшем случае мы обнаруживаем, что они жили во времена нашей юности - и что тогда мы промахнулись в выборе. |
| 496 |
| Злое начало. - Платон прекрасно описал ситуацию, когда философски мыслящий человек в любом из существующих обществ поневоле слывет верхом всякой мерзости: ведь как критик всех нравов он оказывается антиподом нрав ственного человека, и если он не доводит дело до того, что бы стать законодателем новых нравов, в памяти людей оста ется «злым началом». Исходя из этого мы можем догадаться, какой вклад довольно либеральные и падкие на все новое Афины внесли в славу Платона при его жизни: что удиви тельного, если он - с его, как он сам говорит, прирожден ным «влечением к политике» - трижды предпринял такую попытку на Сицилии, где тогда как раз, казалось, зарожда лась общегреческая средиземноморская держава? В ее рам ках и с ее помощью Платон думал сделать для всех греков то, что позже сделал для своих арабов Магомет: установить большие и малые обычаи, а в особенности - повседневный образ жизни для каждого. Его идеи были настолько же во- плотимьши, насколько воплотимыми были идеи Магомета: оказались же воплощенными гораздо более невероятные идеи христианства! Несколькими случайностями меньше и несколькими другими случайностями больше - и мир пере жил бы платонизацию европейского Юга; а если, скажем, это положение вещей длилось бы и по сию пору, то, веро ятно, в лице Платона мы чтили бы «доброе начало». Ему не хватило только одного - успеха: и вот за ним закрепилась слава выдумщика и утописта - характеристики более жест кие погибли вместе с древними Афинами. |
| 497 |
| Очистительный взгляд. - О «гении» стоило бы говорить пре жде всего применительно к таким людям, у которых ум, как у Платона, Спинозы и Гёте, выступает слабо привязанным к характеру и темпераменту, как бы крылатым существом, способным с легкостью отделиться от таковых, а потом и подняться высоко над ними. Зато живее всех о своем «ге нии» говорили именно те, что не освободились от темпера мента, сумев дать ему самое духовное, самое высокое, самое общее, а подчас даже космическое выражение (как, к при меру, сделал Шопенгауэр). Эти гении не смогли воспарить над собою, но верили, что обнаружат себя, вновь найдут се бя всюду, куда бы ни полетели, - это и есть их «величие», и оно может считаться величием! - У других, к кому следует прилагать это слово в собственном смысле, был чистый, очистительный взгляд, не порожденный, как кажется, их тем пераментом, а свободный от них и направленный на мир, как и на Бога (и любящий этого Бога) в смягченном проти воречии с ними самими. Но такой взгляд и им не достался одним махом: было упражнение, была подготовительная школа зрения, и кто наделен верной удачей, тот в верное время находит и наставника в чистом зрении. |
| 498 |
| Не требуйте!- Вы его не знаете! Да, он охотно и доброволь но подчиняется людям и обстоятельствам, он добр к тем и другим; единственная его просьба - чтобы его оставили в покое, - но лишь пока люди и обстоятельства не требуют его подчинения. Любые требования делают его гордым, робким и воинственным. |
| 499 |
| Злыдень. - «Лишь одинокий зол!», воскликнул Дидро: и Руссо тотчас почувствовал себя смертельно оскорбленным. А это значит, про себя он признал, что Дидро прав. На самом же деле любой злой порыв в обществе или в компании так силь но себя гасил, надевал так много личин, так часто уклады вал себя в прокрустово ложе добродетели, что с полным на то правом можно говорить о мученичестве злыдней. В одиночестве же все это исчезает. Кто зол, тот в одиноче стве зол больше всего: а также лучше всего - и, следователь но, в глазах того, кто всюду видит лишь комедию, еще и прекраснее всего. |
| 500 |
| Против шерсти. - Иной мыслитель многие годы принужда ет себя мыслить против своей шерсти: и я думаю, это пото му, что он следует не тем мыслям, которые напрашиваются изнутри, а тем, к которым, видимо, его обязывает служба, предписанный распорядок дня, вымученное прилежание. Но в конце концов он заболевает: ведь такая мнимо мораль ная победа над собою губит его нервную энергию так же основательно, как это способно делать только упорное, дли тельное распутство. |
| 501 |
| Души смертны!- В отношении познания наиболее, может быть, ценное достижение состоит в том, что упразднена вера в бессмертие души. Теперь человечество смеет ждать, теперь ему больше не нужно в спешке давиться, глотая по лупережеванные идеи, как ему приходилось делать прежде. Ведь тогда спасение бедной «вечной души» зависело от ее познаний в течение краткой жизни, ей приходилось по стоянно решаться - «познание» обладало ужасающей важ ностью! Мы вновь завоевали себе бодрость для заблужде ний, поисков, гипотез - все это не так уж и важно! - и как раз поэтому индивиды и поколения могут теперь настраи ваться на задачи грандиозных масштабов, которые преж ним эпохам показались бы безумием, заигрыванием с не возможным. Мы можем ставить эксперименты над собою! Даже человечество может это делать! Величайшие жертвы познанию еще не приносились - само собой разумеется, ведь прежде сочли бы кощунством и отказом от вечного спасения души даже нащупывать такие идеи, которые те перь ведут за собой наши дела. |
| 502 |
| Слово в пользу трех различных душевных состояний. - В состо янии страсти у одного на свободу вырывается дикое, мерз кое, несносное животное; другой благодаря ей поднимает ся до возвышенных, величественных и красивых жестов, рядом с которыми его прежняя жизнь кажется убогой. Тре тий, насквозь облагороженный ею, испытывает и благо роднейшее состояние бури и натиска, становясь в нем на турою первозданно-прекрасной, лишь на ступень более глубокой, чем натура покойно-прекрасная, какую он обычно являет собой: но люди лучше понимают его в состоянии страсти, почитают его больше именно ради этих моментов - ведь тогда он на один шаг ближе, родственней им. Видя такого человека, они ощущают восторг и ужас, - и как раз тогда называют его божественным. |
| 503 |
| Дружба. - Аргумент против философской жизни - что дру зья в ней не нужны - никогда не пришел бы в голову совре менному человеку: это аргумент античный. Древность глубо ко и сильно проживала, промысливала и чуть ли не брала с собою в гроб дружбу. В этом она превосходит нас: зато мы достигли идеализации половой любви. Все великие добле сти античного человека опирались на то, что рядом с муж чиною был мужчина, а женщина не смела притязать на роль ближайшего, высочайшего и уж тем более единственного предмета его любви (как учит чувствовать половая страсть). Может быть, наши деревья не росли бы так высоко, если бы не хотели поднять вместе с собою плющ и виноград. |
| 504 |
| Примирять!- Разве задача философии - не примирятъмежду собой то, чему научился ребенок и то, что познал мужчина? Не должна ли философия быть задачей именно юношей, поскольку они стоят между ребенком и мужчиной и нуждают ся в чем-то среднем? Так и подмывает признать это правдо подобным, если задуматься над тем, в каком возрасте фило софы нынче обычно приходят к своим концепциям: когда для веры уже поздно, а для знания еще слишком рано. |
| 505 |
| Люди дела. - Нам, мыслителям, сначала приходится уста навливать, что все вещи хороши на вкус, а потом, если надо, и постановлять это. В конце концов люди дела заимствуют оценки у нас, их зависимость от нас невероятно велика, являя собой смешнейшую в мире комедию, хотя они почти ничего о ней не знают и с такой гордостью любят рассуж дать о нас, непрактичных, пренебрежительно: мало того, они стали бы презирать свою деловую жизнь, если бы пре зирать ее заблагорассудилось нам: а нас там и сям могла бы соблазнять к этому охота немного отомстить. |
| 506 |
| Необходимая усушка всего хорошего. - Как? Надо смотреть на произведение точно так же, как смотрела на него породив шая его эпоха? Но ведь больше радости, больше изумления, а также и больше поучения в том, чтобы смотреть на него как раз не так! Разве вы не замечали, что всякое новое хоро шее произведение представляет наименьшую ценность как раз до тех пор, покуда хранится во влажном воздухе своей эпохи - именно потому, что еще так обильно несет в себе аромат рынка и брани, последних толков и всего исчезаю щего за ночь? Позже оно усыхает, «печать времени» с него изглаживается - и лишь тогда оно обретает свое глубокое сияние и благоухание, даже, если уж на то пошло, свой спо койный взор вечности. |
| 507 |
| Против тирании истины, - Окажись мы даже настолько без умны, чтобы считать истинными все свои мнения, нам все же не пришлось бы по нраву, если бы кроме них не суще ствовали никакие другие: не могу представить себе, зачем желать безраздельного владычества и всемогущества ис тины; мне было бы довольно, если б у нее была великая сила. Но она должна уметь сражаться, иметь противников, и на до уметь иногда отдыхать от нее в неистине - иначе она станет для нас скучной, вялой и пресной, да и нас самих сделает такими же. |
| 508 |
| Без патетики. - То, что мы делаем для собственной пользы, не должно стяжать нам никаких моральных славословий, ни от других, ни от себя самих; это же относится к тому, что мы делаем, чтобы гордиться собой. В таких случаях от клонять от себя все патетическое и самому воздерживаться от всякой патетики - хороший тон воспитанного человека: и кто приучил себя к нему, тому снова даруется наивность. |
| 509 |
| Третий глаз. - Как! Тебе все еще нужен театр? Ты все еще так мал? Возьмись-ка за ум, поищи трагедии и комедии там, где их исполняют получше! Где всё интереснее, где ты и сам заинтересованнее! Да - не слишком-то легко оставать ся тут только зрителем: но этому надо научиться! И тогда почти во всех тяжелых и мучительных для тебя ситуациях ты найдешь отдушину для радости и убежище, даже если на тебя навалятся твои собственные страсти. Распахни свой глаз для театра, тот большой третий глаз, что глядит на мир через два других! |
| 510 |
| Сбежать от собственных добродетелей. - Что толку в мысли теле, если он не умеет, когда надо, сбежать от своих добро детелей! Ведь он должен быть «не только моральным суще ством»! |
| 511 |
| Искусительница, - Честность - великая искусительница всех фанатиков. То, что, как казалось Лютеру, приближается к нему в облике черта или красивой женщины и что он про гонял от себя на столь мужицкий манер, было, вероятно, честностью, а может быть, в более редких случаях, даже истиной. |
| 512 |
| Мужество в делах. - Кто по натуре своей услужлив или робок с людьми, но отважен в делах, тот страшится новых и близ ких знакомств и ограничивает себя в старых: он делает это, чтобы его инкогнито и грубость срослись в истине. |
| 513 |
| Границы и красота. - Ты ищешь людей с прекрасной культу рой? А тогда сделай так, чтобы тебе нравились и ограничен- ныевиды и взгляды, как если бы ты искал прекрасные ланд шафты. - Есть, конечно, и люди-панорамы, и они, конечно, поучительны и удивительны, словно местности с панорам ным обзором: но не прекрасны. |
| 514 |
| К более сильным. - Вы, умы более сильные и надменные, толь ко об одном вас стоит умолять: не нагружайте нас, других, новым бременем, а возьмите на себя часть нашего груза, ведь на то вы и сильнее! А вы так любите делать обратное: потому что вам хочется полета, и вот нам приходится взва ливать на себя еще и ваше бремя - а это значит, что нам приходится ползать! |
| 515 |
| Больше красоты. - Почему с ростом цивилизации становит ся все больше красоты? Потому что человеку цивилизован ному все реже и реже выпадает случай проявить свое без образие: во-первых, наиболее дикие вспышки аффектов, во-вторых, крайнее физическое напряжение, в-третьих, необходимость внушать своим видом ужас, необходимость настолько сильная и нередкая на более низких ступенях культуры с их более опасной жизнью, что на ее основе даже устанавливаются определенные жесты и церемонии, а без образие вменяется в долг. |
| 516 |
| Не спускать своего демона на ближних! - Останемся все-таки верными своей эпохе в том, что хороший человек - тот, кто желает добра и делает добро; только давайте добавим: «Лишь в том случае, если прежде всего он поступает так с собою!». Ведь без этого - когда он бежит от себя, ненавидит себя, причиняет себе вред - он, безусловно, отнюдь не до брый человек. В таком случае он спасается лишь в других - от себя самого: а уж дело этих других - глядеть, чтобы не остаться тут внакладе, каким бы хорошим он ни старался перед ними предстать! - Но как раз это - избегать, нена видеть свое ego, жить в других, для других - столь же без думно, сколь и доверчиво и считали прежде «неэгоистиче ским», а, следовательно, «добрым». |
| 517 |
| Соблазнять к любви. - Того, кто себя ненавидит, надо боять ся, ведь мы можем стать жертвами его злобы и мести. Стало быть, постараемся путем соблазна заставить его полюбить самого себя! |
| 518 |
| Резиньяция. - Что такое покорность? Это наиболее удобная поза больного, которого долго швыряло от пытки к пытке, прежде чем он нашел ее, и который от этого устал-по вот он наконец-то ее и нашел! |
| 519 |
| Быть обманутым. - Если вы хотите действовать, закройте дверь перед сомнением, - сказал один человек действия. - А ты не боишься, что, действуя так, будешь обманут? - спро сил человек созерцания. |
| 520 |
| Нескончаемое поминовение. - Кому-то могло бы, верно, пока заться, будто он слышит, как по-над всей историей звучит непрекращающаяся нагробная речь: люди хоронили и все время хоронят самое драгоценное, свои мысли и надежды, а за это обретали и обретают гордость, glana mundi\ иными словами, пышность некролога. Будто бы это вернет все утраченное! А надгробный оратор продолжает оставаться величайшим общественным благодетелем! |
| 521 |
| Тщеславие исключительного. - Он, на свою радость, наделен одним счастливым свойством: по остаткам собственного существа - а чуть ли не все в нем остатки! - его взгляд скольз ит с презрением. А отдыхает он от себя, входя как бы в свое святилище; уже один путь туда кажется ему как бы подъе мом по широким и мягким ступеням: а вы, жестокие, на зываете его поэтому тщеславным! |
| 522 |
| Мудрость без утей. - Стараться всякий день ловить ухом, что о нас было сказано, а то и вовсе докапываться, что о нас подумали, - это погубит и сильнейшего мужчину. Потому-то другие и пьют за наше здоровье - чтобы всякий день под тверждалась их правота относительно нас! Ведь мы сдела лись бы для них несносными, если бы оказывались, а то даже и просто хотели быть, правыми относительно них! Ко роче говоря, давайте принесем жертву, примиряющую нас друг с другом, - не станем прислушиваться, когда о нас су дачат, нас хвалят, бранят, высказывают нам пожелания и надежды, не станем даже и думать об этом! |
| 523 |
| Метить в скрытое. - Обо всем, на что тот или другой чело век направляет внимание, стоило бы спросить: а что может за ним крыться? От чего оно, вероятно, отводит наши гла за? Какой предрассудок, должно быть, вызывает к жизни? А потом спросить еще: насколько хитроумно такое при творство? И в чем человек из-за него промахивается? |
| 524 |
| Ревность одиноких. - Между натурами общительными и оди нокими есть такое различие (если, конечно, те и другие не обделены умом!): первые довольны или почти довольны делом, каким бы оно ни было, начиная с того мгновения, когда они выдумали удачное словцо о нем, которым можно поделиться с другими, - тогда им и сам черт не брат! А вот одинокие восхищаются чем-нибудь или терзаются из-за него про себя, они не любят с блистательным остроумием вы ставлять напоказ свои сокровеннейшие проблемы, как не любят видеть на своей возлюбленной слишком изыскан ный наряд: на него они смотрят с тяжестью в душе, так, будто их точит подозрение, что возлюбленная хочет по нравиться другому! Вот она, ревность всякого одинокого мыслителя и страстного мечтателя к espnt1. |
| 525 |
| Как действует похвала. - Одни от большой похвалы красне ют, другие наглеют. |
| 526 |
| Отказываться быть символом. - Жаль мне владетельных особ: им не позволено на время выключаться из беседы, и они знакомятся с людьми, только находясь в неудобных для се бя положениях и притворяясь; неизменная необходимость что-то означать в конце концов и впрямь превращает их в торжественные нули. - Вот так бывает и со всеми, кто ви дит свой долг в том, чтобы быть символами. |
| 527 |
| Те, что в menu. - Так вы еще никогда не встречали тех людей, что приковывают к себе, заставляют сжиматься и ваши вос хищенные сердца, но предпочитают молчать, лишь бы не утратить стыд перед чувством меры? - А тех, неугодных, но часто таких добротных, вы тоже еще никогда не встре чали - тех, что бегут известности, неизменно стирая свои следы на песке, тех, что даже играют роль обманщиков, и перед другими, и перед собою, лишь бы остаться в тени? |
| 528 |
| Редкостная сдержанность. - Нежелание судить о другом, стрем ление избегать мыслей о нем - это часто изрядный признак человечности. |
| 529 |
| Отчего блистают люди и народы. - Какое множество поступ ков подлинно индивидуальных не совершаются потому, что прежде чем на них решиться, человек понимает или подо зревает: их не поймут (а это именно те поступки, которые вообще хоть как-то ценны, и в хорошем, и в плохом)! Стало быть, чем выше ценит индивидуумов эпоха, народ, чем боль ше за ними признают правоты и превосходства, тем боль ше поступки такого рода рискуют выйти на солнце, - и вот наконец над целыми эпохами и народами восходит сияние честности, непритворности и в хорошем, и в плохом, так что они, как, к примеру, греки, еще через тысячи лет после своей гибели испускают свет, подобно некоторым светилам. |
| 530 |
| Обиняки мышления. - Бывает, общий ход мышления у неко торых людей суров и неумолимо смел, мало того, иногда жесток к себе, но в частностях они мягки и гибки; они де сять раз обойдут свой предмет, благожелательно медля, но в конце концов идут дальше своим суровым путем. Есть такие реки - у них множество излучин и укромных отшельниче ских затонов; встречаются в их течении места, где река игра ет с собою в прятки - течет какое-то краткое время идил лически тихо, где есть островки, деревья, гроты и водопа ды: и вдруг снова рванется дальше, мимо скал, пуская себя по россыпям острейших камней. |
| 531 |
| Искусство чувствовать иначе. - С того момента, когда жизнь твоя становится отшельнически-общительной, изнуряю щей и изнуренной, с глубокими плодотворными мыслями, исключающими все остальное, - от искусства либо уже во обще ничего не требуешь, либо требуешь чего-то совершен но иного, чем прежде, - иными словами, твои вкусы меня ются. Ведь раньше через врата искусства ты хотел на миг окунуться как раз в ту стихию, в которой теперь уже давно и живешь; раньше мечтал вступить через них в восхищен ное владение - и вот уже владеешь. Да и вообще, на время отбрасывать то, чем теперь владеешь, и воображать себя ребенком, нищим и шутом - вот что отныне может иногда приводить нас в восторг. |
| 532 |
| «Любовь равняет». -Любовь стремится избавить другого, на которого направлена, от всякого чувства чужеродности, а значит, в ней полным-полно притворства и уподобления, она постоянно обманывает и разыгрывает тождество, ко торого в действительности нет. И происходит это настоль ко инстинктивно, что любящие женщины отрицают такое притворство и непрестанное нежнейшее надувательство, отважно заявляя, что любовь равняет (иными словами, со вершает чудо!). - Этот процесс прост, если одна сторона позволяет себя любить, и притом не находит нужным при творяться, а напротив, предоставляет делать это другой, любящей стороне: но нет лицедейства более запутанного и непроглядного, чем если оба пылают друг к другу силь нейшей страстью, и значит, каждый отказывается от себя, желая стать на место другого и уподобиться только ему, - в конце концов ни один из них уже не понимает, чему должен подражать, чем притворяться, что из себя разыгрывать. Прекрасное безумие этого театра слишком хорошо для на шего мира и слишком изысканно для человеческих глаз. |
| 533 |
| Мы, новички! - Чего только не угадывает, чего только не подмечает один актер, наблюдая игру другого! Он видит, как отдельный мускул плохо работает при выполнении же ста, он замечает мелкие, разученные движения, каждое из которых хладнокровно отрепетировано перед зеркалом, а теперь они не желают слушаться, он чувствует, как актер поражен собственной внезапной находкой, сделанной прямо на сцене, и как от неожиданности он ее губит. - Как опять- таки по-своему живописец смотрит на движения какого- нибудь человека! Главным образом он тотчас многое добавля ет к ним от себя, чтобы довести видимую картину до полной завершенности действия; он пробует в уме разные способы освещения одного и того же предмета, он делит результат наложения эффекта на его домысленную противополож ность. - Если бы только нам научиться смотреть глазами этого актера и живописца в области человеских душ! |
| 534 |
| В малых дозах. - Если патология явно идет вглубь не на шут ку, то надо предписывать лекарство в мельчайших дозах, но его прием должен быть неукоснительным и длительным! Разве великое можно создать одним махом? Так поостере жемся же опрометчиво и насильственно менять то состо яние морали, к которому мы привыкли, на новый способ наделять вещи ценностью, - нет, давайте еще долго, долго будем жить в нем, покуда, и наверное очень поздно, не пой мем, что этот новый способ наделения ценностью стал в нас доминирующей силой и что его малые дозы, от коих нам впредь придется себя отучать, зародили в нас новую природу. - Возникает понимание и того, что последняя попытка ве ликой альтерации способов ценить, а именно в сфере по литики, - «великая революция» - была не более чем пате тическим и кровавым шарлатанством, посредством внезап ных кризисов сумевшим внушить верующей Европе надеж ду на внезапное выздоровление, - и тем самым сделавшим всех политических больных вплоть до настоящего момен та нетерпеливыми и опасными. |
| 535 |
| Истина нуждается в силе. - Сама по себе истина - вовсе не сила, как бы ни привыкли льстивые просветители утверж дать прямо противоположное! - Ей, скорее, приходится перетягивать силу на свою сторону или самой переметы ваться на сторону силы, иначе она все снова и снова будет гибнуть! Доказательств этому уже более чем достаточно! |
| 536 |
| Тиски для пальцев. - Это, наконец, возмутительно - всякий раз видеть, как люто каждый приписывает несколько своих частных добродетелей другим, у которых их случайно нет, как он давит и мучит ими других. Так давайте гуманно зай мемся тем же и с «любовью к честности», ведь она навер няка может послужить тисками, чтобы до крови поприжать пальцы всем этим напыщенным себялюбцам, которые все еще хотят навязать всему миру свою веру: эти тиски мы ис пробовали на себе! |
| 537 |
| Мастерство. - Мастерство достигнуто, когда все делаешь без ошибок и без раздумий. |
| 538 |
| Моральное помешательство гения. - У великих умов известно го рода можно наблюдать картину, вызывающую мучитель ную неловкость, а отчасти и страшную: моменты их наи большей плодотворности, их полеты ввысь и вдаль кажутся совсем не соответствующими их общей конституции и как- то выходят за пределы доступных им сил, так что в отдель ные моменты возникают сбои, а машина в целом работает со сбоями постоянно; но такую картину, в свою очередь, у людей столь высокого ума, как те, о которых идет речь, мож но распознавать гораздо вернее во всякого рода моральных и интеллектуальных симптомах, нежели в физических не домоганиях. Поэтому все то поразительно робкое, мелкое, зловредное, завистливое, ограниченное и ограничивающее, что внезапно начинает от них исходить, все это слишком личное и незрелое у таких натур, каковы натуры Руссо и Шопенгауэра, могло, конечно, быть следствием и периоди ческого сердечного недомогания: но это следствие нервно го недомогания, а оно, наконец, - следствие — . Покуда в нас жив гений, мы люди мужественные, даже словно одержи мые, и не считаемся ни с жизнью, ни со здоровьем, ни с честью; мы весь день летаем вольнее орла, а во мраке - уве реннее совы. Но вот внезапно гений нас покидает, и столь же внезапно на нас находит глубокая боязливость: мы пере стаем себя понимать, мы страдаем от всего пережитого, от всего непережитого, мы чувствуем себя словно бы среди голых скал, при надвигающейся буре, и в то же время - слов но жалкие детские души, пугающиеся шорохов и теней. - Три четверти всего зла, что творится в мире, идет от бояз ливости, а она - прежде всего процесс физиологический! |
| 539 |
| Знаете ли вы еще и то, чего хотите?- Не мучились ли вы когда- нибудь от страха, что, может быть, вовсе не годитесь для того, чтобы узнать, какова истина? От страха, что вы слиш ком тупы и что даже чуткость вашего зрения еще слишком невелика? Когда вы вдруг замечаете, что за желание под спудно управляет вашим зрением? К примеру, что вчера вы хотели видеть больше, чем кто-то другой, сегодня хотите видеть иначе, чем этот другой, или что вы с самого начала жаждете найти соответствие или несоответствие тому, что люди ошибочно стремились найти прежде! Ах вы, постыд ные алчные желания! Вы так и выискиваете взглядом чего- нибудь сильнодействующего, а нередко успокоительного - как раз потому, что устали! Всегда-то вы полны тайных установок - на то, какой должна быть истина, чтобы вы, именно вы, смогли ее принять! Или вы мните, будто сегод ня, когда вы мерзлы и сухи, как ясное зимнее утро, и ничто вас не тревожит, глаза ваши более остры? Разве, чтобы обе спечить идее законность, не нужны теплота и пламенная мечтательность? - Но ведь именно это и значит видеть! h вы словно вообще не можете общаться с идеями иначе, чем с людьми! В этом общении - та же моральность, та же степен ность, та же задняя мысль, та же дряблость, та же трусость: все ваше такое разлюбезное и отвратительное «я»! Ваша физическая истощенность даст вещам тощие краски, ваша горячка сделает из них что-то чудовищное! Разве ваш рас свет бросает на вещи тот же самый свет, что и ваш закат? Разве вы не боитесь в пещере каждого познания наткнуть ся на свой собственный призрак, словно на паутину, кото рую надела на себя истина, чтобы спрятаться от вас? Ну не жуткая ли это комедия, в которой вы столь безрассудно хо тите принять участие? - |
| 540 |
| Учиться. - Микеланджело видел в Рафаэле штудии, а в себе - природу: там - учебу, тут - дар. А между тем это педантство, будь сказано со всем почтением к великому педанту. Что же иное есть дар, если не имя для более древней части учебы, опыта, разучивания, усвоения, поглощения, будь то на сту пени наших предков или даже раньше! И наоборот: кто учится, тот одаряет себя, только не такое-то это легкое дело - учиться, и зависит оно не от одного нашего желания; нуж но еще уметь учиться. У художника этому часто противится зависть - или та гордость, что тотчас выставляет шипы, как только он чувствует что-то чуждое, либо непроизволь но переходит в состояние обороны вместо состояния уче бы. То и другое было чуждо Рафаэлю, как и Гете, - потому- то они и были великими учащимися, а не просто копателями тех рудных жил, что уже истощились от давки и истории их предков. Ревностно усваивая то, что его великий сопер ник назвал своей «природой», Рафаэль перестает быть для нас учащимся: каждый день он уносил с собою что-то новое, этот благороднейший из воров; но он умер, так и не успев переносить в себя всего Микеланджело, - а последняя се рия его творений как начало нового учебного плана не так совершенна, а просто хороша, именно потому, что смерть помешала великому учащемуся справиться с труднейшим заданием, и он унес с собою в могилу всё оправдывающую конечную цель, которую уже искал глазами. |
| 541 |
| Как надо каменеть. - Долго, долго твердеть, как драгоцен ный камень, - и наконец замереть, оставшись лежать на радость вечности. |
| 542 |
| Философ и старость. - Тот, кто позволяет закату судить о полу дне, не поступает умно: ведь тогда утомление слишком ча сто становится судьей над силою, успехом и рвением. И точ но так же необходима величайшая осторожность в придир ках к старости и ее суждениях о жизни, ведь старость, как и закат, любит рядиться в новую, восхитительную мораль ность и умеет посрамить идиллическую или томительную тишину дня своей вечерней зарей и сумерками. Почтение, которое мы питаем к старому человеку, в особенности ког да это старый мыслитель и мудрец, слишком легко ослеп ляет нас в отношении старения его ума, и надо всегда уметь вытягивать признаки такого старения и утомленности из их тайников, иными словами, вытягивать физиологический феномен из-под покровов моральных симпатий и антипа тий, чтобы не дать одурачить себя пиетету и не нанести ущерба познанию. Ведь старый человек нередко предается иллюзии великого морального самообновления и перерож дения и в русле этого ощущения начинает судить о своем творчестве и обо всей прожитой жизни, будто только те перь у него раскрылись глаза: но такое чувство благополу чия и такой уверенный в себе приговор внушает ему не му дрость, а утомленность. Опаснейшим ее признаком можно, наверное, назвать веру в гениальность, веру, обыкновенно нападающую на великих и полувеликих мужей духа лишь около этой возрастной границы: веру в собственное исклю чительное положение и исключительные права. Искушае мый ею мыслитель отныне считает позволительным отно ситься к себе снисходительней и, на правах гения, не столько доказывать, сколько приказывать: но, вероятно, щедрей ший источник этой веры - именно то влечение, которое усталый ум ощущает по облегчению, сильнейшему источнику этой веры, причем влечение предшествует ей во времени, хотя выглядит все совсем иначе. Кроме того, в этом возрас те, когда всем усталым и старым свойственна жажда наслаж дений, появляется желание наслаждаться плодами своего ума, а не проверять их снова - и снова сажать в землю, и вот для этого-то надо их приготовить и сделать для себя съедобными, устранив их сухость, холодность и пресность; так и выходит, что старый мыслитель мнимо возвышается над трудом своей жизни, а на самом деле только губит его, примешивая к нему пустые грезы, подслащивая, подсаливая и напуская поэтического тумана и мистических бликов. Та кое случилось в конце концов с Платоном, такое случилось в конце концов с тем великим честным французом, рядом с которым - как скрутившим и обуздавшим точные науки - немцам и англичанам этого столетия поставить просто некого, - с Огюстом Контом. Третий признак утомленно- сти: то честолюбие, что бушевало в груди великого мысли теля, когда он был молод, и не угасимое тогда ничем, теперь тоже состарилось и, подобно человеку, который уже не мо жет ждать, хватается за более грубые и неразборчивые сред ства утоления, то есть за средства, свойственные натурам деятельным, властным, склонным к насилию, к завоевани ям: отныне ему надо закладывать институты своего имени, а уже не здания мысли; что ему теперь эфирные победы и почести в царстве доказательств и опровержений! Что ему вечная жизнь в книгах и дрожь благоговейного ликования в душе читателя! А вот институт - храм, это он хорошо по нимает; каменный же храм, храм долговечный, удержит своего бога при его жизни вернее, чем приношения неж ных и редких душ. Бывает, в этом возрасте он впервые об ретает и ту любовь, что больше подобает богу, а не челове ку, и все его существо под лучами такого солнца становится сочным и сладким, словно осенний плод. Да, он становит ся божественней и прекрасней, этот великий старец, - но то, что позволяет ему на такой лад вызреть, утихнуть и упо коиться в сияющем идолопоклонстве женщины, - это все- таки старость и утомленность. Прошло его прежнее упря мое, более сильное, чем самолюбие, страстное желание иметь настоящих учеников, то есть настоящих продолжа телей мысли, а это значит - настоящих противников: то желание порождалось еще не ослабшею силой, уверенной в себе гордостью, внушавшей ему мысль о возможности в любой миг оказаться даже противником, смертельным вра гом собственного учения, - теперь ему подавай самоотвер женных сторонников, беззаветных соратников, вооружен ную охрану, герольдов, пышную свиту. А сейчас он уже во обще не выдерживает ужасной изоляции, в которой живет каждый летящий вперед, летящий впереди ум, отныне он окружает себя объектами почитания, общего согласия, уми ления и любви, ему хочется напоследок пожить той же хо рошей жизнью, какую ведут и все верующие, и чествовать в общине то, что для него обладает такой большой ценно стью, мало того, с этою целью он изобретает религию, толь ко чтобы найти себе общину. Так вот и живет старый му дрец, незаметно оказываясь при этом в такой плачевной близости к жреческим, поэтическим излишествам, что тут уж невольно позабудешь о его мудрой и суровой молодости, о его тогдашней строгой моральности ума, о его истинно мужской робости перед озарениями и горячечными фан тазиями. Если тогда он сравнивал себя с другими, прежни ми мыслителями, то делал это, чтобы честно измерить свои слабости их силой, чтобы стать к себе холоднее, свободнее от себя: теперь же - только чтобы дурманить себя иллюзи ями в сравнениях с другими. Прежде он с надеждой думал о будущих мыслителях, мало того, он с восторгом догады вался, что некогда их более мощный свет затмит его сия ние: теперь же его терзает опасение оказаться последним, он раздумывает о способах, подарив людям свое наследие, заодно ограничить суверенность их мышления, он боится и порочит гордость и жажду свободы, свойственные умам самостоятельным, - ему хочется, чтобы никто уже не давал полной воли своему интеллекту, хочется навсегда самому остаться стоять как бы береговой твердыней, о которую может биться прибой мышления вообще: вот каковы его тайные, а иногда даже и не тайные желания! Но за такими желаниями стоит прискорбный факт - он сам поставил пре граду перед своим учением и в его лице воздвиг себе погра ничный камень, свое «доселе - и не дальше». Канонизировав себя, он тем самым собственноручно выдал себе свидетель ство о смерти: отныне его ум не смеет идти дальше, его время истекло, его час пробил. И если великий мыслитель соби рается сделать из себя институт, связывающий по рукам и ногам будущее человечество, то с уверенностью можно пред положить, что силы его пошли на убыль, и он, до предела утомленный, близок к своему закату. |
| 543 |
| Не превращать страсть в доказательство истины!-Pix. вы, до бросовестные и даже благородные фантасты, знаю я вас! Вам бы только настоять на своей правоте - перед собою, но и перед нами, хотя прежде всего перед собою! - а ведь легковозбудимая и тонкая нечистая совесть так часто язвит и гонит вас именно против собственного горячечного фан тазерства! Какими хитроумными вы тогда становитесь, что- бы перехитрить и оглушить свою совесть! Как вам нена вистны все честные, простые, опрятные, как вы избегаете их невинных глаз! То лучшее знание, которое представляете вы и голос которого, а именно сомнение в вашей вере, вы слышите в себе куда как громко, - как же вы силитесь по ставить его под подозрение, что это - скверная привычка, болезнь эпохи, небрежение и заражение, поразившие ваше собственное душевное здоровье! Доводите дело до нена висти к критике, к науке, к разуму! Вам приходится фаль сифицировать историю, чтобы она свидетельствовала в вашу пользу, вам приходится отвергать добродетели, чтобы они не заслонили добродетели ваших идолов и идеалов! Пестрые образы, смысла которых еще надо поискать! Жар и сила выражений! Серебристые туманы! Напитанные ам брозией ночи! Вы приноровились создавать освещение и затемнять, и затемнять светом! И впрямь, когда страсть в вас разбушуется, для вас наступает момент сказать себе: ну вот я и завоевал себе чистую совесть, вот теперь я благоро ден, мужествен, самоотвержен, величествен, вот теперь я честен! Как вы жаждете этих моментов, когда страсть дает вам в ваших собственных глазах полную, безусловную пра воту и как бы невинность, когда борьба, опьянение, муже ство, надежда выводят вас за ваши пределы и за пределы всех сомнений, когда вы объявляете: «Кто не вышел из себя, как мы, вообще не может знать, что такое истина и где ее искать!». Как вы жаждете найти в этом состоянии - а это состояние интеллектуальной порочности - людей вашей ве ры, чтобы запалить свой огонь от их жара! Черт побери ваше мученичество! Победу вашей канонизированной лжи! Почему бы вам не причинить столько горя самим себе? - Почему бы вам этого не сделать? |
| 544 |
| Как нынче занимаются философией. - Мне хорошо заметно, как наши философствующие юноши, дамы и художники требуют теперь от философии как раз противоположного тому, что видели в ней греки! Если кто-то не слышит бес прерывного ликования, которым пронизаны речи и ответ- ные речи в диалогах Платона, ликования по поводу вновь открытого разумного мышления, - то что он понимает в Пла тоне, что - во всей древней философии? В те времена души пьянели, когда начиналась строгая и трезвая игра поняти ем, обобщением, опровержением, ограничением, - пьяне ли тем вином, вкус которого знали, может быть, и великие старые контрапунктисты строгого и трезвого стиля. В те времена в Греции на языке еще ощущали другой, более ста рый и прежде всего более всемогущий вкус: и на его фоне новое было столь обворожительным, что о диалектике, этом «божественном искусстве», пели и лепетали, как в любов ной горячке. А старым было мышление в русле нравствен ности, для которого существовали только узаконенные суж дения, узаконенные причины и не существовало никаких других опор, кроме опор авторитета, так что мышление оказывалось передачей из уст в уста, а все наслаждение речью и диалогом заключалось, вероятно, в форме. (Всюду, где со держание мыслится вечным и общезначимым, есть только одно великое очарование - очарование смены форм, то есть моды. Греки и в поэтах, еще со времен Гомера, а позже и в скульпторах, наслаждались не оригинальностью, а ее нега тивом.) Именно Сократ был тем, кто открыл противополож ное очарование - очарование причин и следствий, обосно ваний и выводов: а мы, современные люди, так сильно при выкли к тому, что логика - наша естественная потребность, так исключительно воспитаны ею, что для нашего языка вкус у нее естественный, и как таковой он безусловно про тивен всем похотливым и чванным. Их восхищает все, что от него отличается: изощренное их честолюбие с большим удовольствием заставило бы себя поверить, что их собст венные души суть исключения, что они - существа не диа лектические и разумные, а - ну, скажем, «интуитивные су щества», наделенные «внутренним чувством» или «интел лектуальным созерцанием». Но главным образом им хоте лось бы быть «художническими натурами», с гением в го лове и демоном в теле, а, значит, и с особыми правами на этот и на тот мир, особенно же - с божественной привиле гией непостижимости. - Вот что нынче занимается в том числе и философией! Боюсь, в один прекрасный день они заметят, что промахнулись: то, чего они так страстно жаж дут, - это религия! |
| 545 |
| А мы вам не верим! - Выдавайте себя за знатоков человече ских душ сколько вам угодно - от нас вы все равно не уйде те! Неужто мы не заметим, что вы разыгрываете из себя более опытных, вдумчивых, заинтересованных, солидных, чем есть на самом деле? Мы чувствуем это же у художника, у которого уже в манере накладывать мазки заметна какая- то надменность; мы слышим это же у композитора, прово дящего свою тему в такой манере, чтобы казаться более значительным, чем он есть. Пережили ли вы в себе историю - потрясения, землетрясения, затяжные, далеко заходящие горести, молниеносные блаженства? Глупели ли вы вместе с великими и малыми глупцами? Испытали ли на деле бред и боль хорошего человека? А впридачу - боль и своего рода счастье наихудшего? Если да, можете участвовать в разго воре о морали - но только тогда! |
| 546 |
| Раб и идеалист. - Человек в духе Эпиктета на самом деле не пришелся бы по вкусу тем, что нынче устремились за иде алом. Его неизменная целеустремленность, взгляд, неустан но обращаемый внутрь, неприступность, осторожность, несообщительность его глаз, если уж им приходится смо треть на мир вовне, а уж тем более безмолвие или скупость речей, - все это признаки суровейшей отваги; зачем она нашим идеалистам, вожделеющим прежде всего к экспан сии! Да и, кроме того, он не фанатик, он ненавидит балаган и бахвальство наших идеалистов: как ни велико его высоко мерие, оно все же не рассчитано на ущемление других, оно допускает известное ненавязчивое сближение и не соби рается портить людям хорошее настроение - мало того, оно умеет смеяться! В этом идеале очень много от антич ной гуманности! Но самое в нем прекрасное - что он цели- ком обходится без страха перед богом, что он строго дер жится веры в разум, что он не оратор покаяния. Эпиктет был рабом: его идеальный человек - вне сословий и воз можен в любом из них, но главным образом его следует ис кать среди низких и низших слоев простого народа: это тихий, самодостаточный человек в стихии всеобщего по рабощения, отстаивающий себя в битве с внешним миром и всегда живущий в душевном состоянии величайшей от ваги. От христианина он отличается главным образом тем, что христианин живет в надежде, в чаянии «неизреченных великолепий», что он ожидает даров, а высшего блага ждет и принимает его не от себя самого, но от Божьей любви и благодати: а вот Эпиктет ни на что не надеется и не хочет получить свое благо - он им уже обладает, он смело держит его в своих руках и будет биться за него со всеми, если они захотят его отнять. Христианство было создано для иного рода античных рабов - для слабых волей и разумом, то есть для огромной рабской массы. |
| 547 |
| Тираны духа. - Шествие науки уже не остановит тот случай ный факт, что предел жизни человеческой - приблизитель но семьдесят лет, как он останавливал его на протяжении столь длительного времени. Прежде ученый стремился за отпущенный ему срок дойти в своем познании до конца, и методы познания устанавливались в соответствии с этим непреклонным желанием. Отдельные мелкие вопросы и эксперименты считались совершенно не важными -ученые жаждали кратчайшего пути, а поскольку все в мире казалось созданным в расчете на человека, они верили, будто на челове ческие мерки времени рассчитана и познаваемость вещей. Все решить одним махом, одним словом - вот что было тай ным желанием: задачу представляли себе чем-то вроде гор диева узла или колумбова яйца; никто не сомневался, что достичь цели и решить все вопросы одним ответом - на ма нер Александра или Колумба - возможно и в познании. «Надо разгадать загадку!» - такой предносилась цель жизни философам; сперва следовало сформулировать эту загадку, втиснув проблему существования мира в простейшую фор му загадки. Мечты мыслителей направлялись беспредель ным честолюбием и восторгом от сознания того, что они могут «разгадать мировую загадку»: они не считали нужным тратить силы на то, что не было способом довести все их дело до конца! Поэтому философия оказывалась своего ро да решающей схваткой в борьбе за тираническое господ ство в области духа - а что таковое ждет кого-то очень удач ливого, хитроумного, находчивого, отважного, дерзкого - и притом единственного! - в этом не сомневался никто, и многие (напоследок даже Шопенгауэр) мнили, будто имен но они-то и окажутся этим единственным. - Отсюда следу ет, что прежде наука в общем и целом отставала из-за мо ральной ограниченности своих адептов и что отныне ею надо заниматься, руководствуясь более высокой и великодушной душевной установкой. «Разве во мне дело!» - вот что на писано над дверью мыслителей будущего. |
| 548 |
| Победа над силой. - Как подумаешь о том, что предметом все общего почитания доселе выступал «сверхчеловеческий ум», «гений», так и придешь к печальному выводу: вероят но, в целом разумность человечества была все же чем-то очень убогим и жалким, ведь как мало ума требовалось пре жде, чтобы тотчас почувствовать себя значительно выше общего уровня! Увы, сколь дешевой была слава «гения»! Как скоро воздвигался для него престол, а поклонение ему делалось обычаем! Люди все еще падают ниц перед силой - по старой рабской привычке - и все же, если уж устанавли вается градация почитании, то решающей бывает градация разума по силе, надо измерить, насколько именно сила пре одолена чем-то более высоким и отныне служит его инстру ментом и средством! Но для таких измерений пока еще слишком мало глаз, более того, уже само по себе измерение гениальности, как правило, считается кощунством. Вот так самое, может быть, прекрасное все еще вершится в потемках и, едва родившись, погружается в вечную ночь - это зрели ще той силы, которую гений применяет не к своим творепи- ям, а к себе как творению, иными словами, к собственному укрощению, к очищению своего воображения, к упорядо чиванию и отбору того, что приходит к нему в приливах задач и наитий. Великий человек все еще незрим, словно слишком далекое светило, и как раз в самом великом, что требует почитания: его победа над силой остается без свиде телей, а значит, и без песен и певцов. Все еще не установ лена иерархия величия для всего человеческого прошлого. |
| 549 |
| «Бегство от себя». - Люди, подверженные интеллектуальным судорогам, нетерпимые к себе и удрученные собою, как Бай рон и Альфред де Мюссе, и во всем, что ни делают, подоб ные горячим лошадям, да еще такие, кому собственное твор чество дает лишь краткое наслаждение и жар, от которых кипит кровь, а потом - тем более морозную пустоту и уны ние, - как таким людям оставить все это в себе! Они жаждут раствориться где-то «вне себя»; если человек с такою жаждой - христианин, то ему нужно растворение в Боге, нужно «пол ное единение с Ним»; если человек - Шекспир, то ему до статочно лишь раствориться в образах заполненной сумас шедшими страстями жизни; если он - Байрон, то жаждет дел, ведь они отвлекают нас от себя еще сильнее, чем мыс ли, чувства и творчество. Так что же - быть может, порыв к действию, в сущности, есть бегство от себя? - так спросил бы нас Паскаль. А ведь и впрямь! Это положение можно доказать на величайших примерах порыва к действию: вспом ним (применяя, как и положено, знания и опыт психиатра) о том, что четверо из самых жадных до действия за всю историю - это эпилептики (а именно Александр, Цезарь, Магомет и Наполеон), и что Байрон тоже был подвержен этому заболеванию. |
| 550 |
| Познание и красота. - Если люди словно приберегают свое восхищение, свое преклонение перед удачей для творений воображения и притворства (а они делают так всегда еще и доселе), то вовсе не удивительно, что противоположное воображению и притворству они воспринимают с холодом и отвращением. Восхищение, охватывающее человека уже при виде малейшего надежного и окончательного шага и продвижения в понимании, столь обильно и уже на столь многих излучающееся наукою в нынешнем ее виде, - это восхищение покамест недостоверно в глазах всех тех, что привыкли неизменно восхищаться только одним - уходом от действительности, прыжком в глубины миража. Они по лагают, будто действительность отвратительна - но при этом не думают о том, что прекрасно познание и самой от вратительной действительности, а равно и о том, что тот, кто познаёт часто и много, в конце концов становится очень далек от отвращения к великой вселенной действительно сти, открытие которой всегда дарило его ощущением сча стья. Счастье познающего множит красоту мира, заставляя сиять ярче все, что в нем есть; познание не только окружа ет вещи своей красотой, но и навсегда излучает ее в сами вещи; пусть человечество в будущем докажет этот тезис на деле! А мы тем временем обратимся к одному старому душев ному переживанию: два столь совершенно разных челове ка, как Платон и Аристотель, сходились в том, что такое величайшее счастье- не только для них самих или для людей вообще, но счастье само по себе, даже для самих блаженных богов: оба видели его в познании, в деятельности хорошо вышколенного, находчивого и изобретательного ума (а во все не в «интуиции», как немецкие полутеологи и целые тео логи, не в визионерском экстазе, как мистики, а равным об разом и не в деле, как все практики). Подобное думали Де карт и Спиноза: как же все они, должно быть, наслаждались познанием! И какое тут искушение для честности - стать в этом упоении панегиристом вещей! - |
| 551 |
| О добродетелях будущего. - Как это только выходило, что чем понятней становился мир, тем меньше в нем оставалось торжественности любого рода? Может, это оттого, что страх в столь большой степени составлял ядро того почтения, которое охватывало нас при виде всего неизвестного и та инственного и учило нас падать ниц перед непостижимым, прося его о пощаде? Разве мир не потерял для нас и в оча ровании именно потому, что мы стали менее боязливы? Не уменьшилось ли вместе с нашей боязливостью и наше соб ственное достоинство, наша торжественность, паша соб ствеппая способность внушать ужас} Может быть, мы меньше чтим мир и самих себя, с тех пор как научились мыслить о нем и о себе мужественнее? Может быть, есть вариант бу дущего, в котором это мужество мышления вырастет на столько, что, превратившись в крайнее высокомерие, по чувствует себя вознесенным над людьми и вещами, - где мудрец как наиболее мужественный будет яснее всех видеть самого себя и все сущее под собою? - В человечестве до селе не было этого рода мужества, недалекого от безудерж ного великодушия. - Ах, если б только поэтам заблагорас судилось вновь стать теми, кем они некогда, вероятно, и были: ясновидящими, рассказывающими нам что-то о возмож ном! Стать ими теперь, когда из их рук все больше изыма ется и должно изыматься настоящее и прошлое, - ведь вре мя невинных фальшивок пришло к концу! Пусть бы они дали нам хоть краем глаза посмотреть, на что похожи добро детели будущего! Или добродетели, каких никогда на земле не будет, хотя они могут быть где-то в космосе, - пылающие пурпуром созвездия и целые галактики красоты! Ну где же вы, астрономы идеала? |
| 552 |
| Идеальный эгоизм. - Существует ли состояние более торже ственное, чем беременность? Когда все, что делается, де лается в тихой вере: каким-то образом оно пойдет на поль зу тому существу, что в нас растет! Каким-то образом оно повышает его таинственную ценность, о которой мы дума ем с восторгом! Человек в этом состоянии многого избега ет, но для этого ему не надо себя насиловать! Тогда он удер живается от запальчивых слов, примирительно протяги вает руку: это дитя вырастет только на всем самом мягком и лучшем. Нам становится жутко от собственной резкости и вспыльчивости: так, словно она по каплям вливает злопо лучье в чашу жизни этого горячо любимого неизвестного существа! Все прикрыто завесой, все полно предчувствия; неизвестно, как и что происходит; нужно выжидать и ста раться быть готовым. При этом в нас царит чистое и очи стительное чувство глубокой безответственности, почти как у зрителя перед опущенным занавесом, - оно растет, оно выходит на свет дня, а у нас нет ничего, чтобы установить его размеры и точный час рожденья. Единственное, что нам доступно, - это всякие косвенные воздействия, благо творные и защитные. «Растет что-то более великое, чем мы» - вот наша сокровенная надежда: и мы готовим для этого существа все, чтобы оно благополучно явилось на свет, - не только все полезное, но и все сокровища и венцы своей души. - В этом высокоторжественном состоянии и нуж но жить! Можно жить! И будь ожидаемое мыслью, будь оно делом - у нас нет к любому важнейшему свершенью иного отношения, чем отношение беременности, а надменные речи о «стремлении» и «деле» нам надо пропускать мимо ушей! Это и есть настоящий идеальный эгоизм: постоянно печься, постоянно бдеть, держать душу в покое готовности, чтобы довести до прекрасного завершения нашу плодотвор ность! Вот так, на такой косвенный лад, мы печемся и бдим ради пользы всех; а настроение, в котором мы живем, это гордое и мягкое настроение, есть елей, изливающийся да леко вокруг нас и на беспокойные души. - Ну и странны же эти беременные! Так будем же странными и мы - и не ста нем упрекать в этом других, если и им случится быть стран ными! Даже если это приведет к чему-то скверному и опас ному: не отстанем же в почтении перед всем растущим от мирского суда, запрещающего судье и палачу трогать бере менных! |
| 553 |
| На окольных путях. - На что рассчитана вся эта философия со всеми своими окольными путями? Способна ли она на большее, чем словно бы перевести в разум одно постоянное и сильное влечение - влечение к мягкому солнцу, светлому и подвижному воздуху, южной растительности, дыханью моря, скромной мясной, яичной и фруктовой диете, кипя ченой воде для питья, тихим блужданьям день-деньской, немногословию, редкому и осторожному чтению, уединен ному жилью, опрятным, простым и едва ли не солдатским привычкам, - короче говоря, ко всем тем вещам, что боль ше всего по вкусу именно мне, что больше всего пригодны именно для меня? Та философия, что, в сущности, есть ин стинкт личной диеты? Инстинкт, что окольным путем мо его разума ищет моего воздуха, моей высоты, моего клима та, моего склада здоровья? Есть множество иных и, разуме ется, в том числе более высоких возвышенностей в фило софии, и не только таких, что мрачнее и притязательнее моих, - так, может быть, и они, вместе взятые, - не что иное, как интеллектуальные окольные пути такого рода личных влечений? - Между тем я новыми глазами смотрю на укром ный и одинокий полет бабочки высоко по скалистому бе регу моря, где растет множество хороших растений: она летает кругом, не заботясь о том, что всей жизни ей отпу щен лишь день и что ночь будет слишком холодна для ее окрыленной бренности. Можно было бы, верно, и для нее подобрать какую-нибудь философию: правда, она может оказаться и не моей. - |
| 554 |
| Прогресс. - Когда прославляют прогресс, тем самым прослав ляют лишь движение и тех, что не дают нам застрять на од ном месте, - и, конечно, иногда это значит многое, особен но если живешь среди египтян. Но в подвижной Европе, где движение, как говорится, «само собой разумеется», - эх, если б нам хоть что-нибудь в этом уразуметь! - для меня до стойны похвал продвижение и идущие вперед, то есть те, что все вновь оставляют себя позади, вовсе не думая о том, идет ли кто следом. «Когда я останавливаюсь, то нахожу только себя: так на что мне остановки! Диким местам впе реди конца не видно!» - вот что чувствует такой идущий вперед. |
| 555 |
| Хватает и самых незначительных. - Надо избегать событий, если знаешь, что даже самые незначительные^^ них сказыва ются на нас довольно сильно, - а все-таки и от них не укло ниться. - У человека мыслящего должен быть наготове при мерный список всех тех вещей, которые он вообще хотел бы еще испытать на себе. |
| 556 |
| Великолепная четверка. - Честность с собою и со всем осталь ным, что нам симпатично; отвага перед лицом врага; велико душиек побежденным; учтивость- всегда: такими нас хочет видеть четверка кардинальных добродетелей. |
| 557 |
| Вперед, на врага!- Как хорошо звучат плохая музыка и пло хие причины, когда идешь на врага! |
| 558 |
| Но не прятать и своих добродетелей!'- Люблю я людей, подоб ных прозрачной воде, тех, что, говоря словами Поупа, «да ют видеть и нечистоты на дне своих волн». Но даже и у них есть свое тщеславие, правда, редкостное и утонченное: не которым из них нужно, чтобы видны были только нечисто ты, а прозрачность воды, благодаря которой это возможно, как бы не существовала. Формулу тщеславия этих немногих выдумал не кто иной, как сам Гаутама Будда: «Не прячьте грехов ваших от людей, скрывайте свои добродетели!». Но ведь это значит лишить мир прекрасного спектакля - а ста ло быть, погрешить против вкуса. |
| 559 |
| «Ничего сверх меры!» - Как часто кому-нибудь советуют по ставить перед собою цель, которая для него недостижима, ему не по силам, - чтобы он сделал хотя бы посильное для себя при крайнем напряжении! А разве это и впрямь так уж желательно? Разве лучшим людям, живущим по этому правилу, не приходится лучшие свои поступки совершать через силу и перекосив лицо от чрезмерного напряжения? И разве унылый отсвет неудачи не ложится на мир из-за то го, что всюду видишь только выступления атлетов, чудо вищные жесты и нигде - увенчанного и торжествующего победителя? |
| 560 |
| Что в наших руках. - Можно управляться со своими сажен цами подобно садовнику и, о чем знают немногие, выта скивать из почвы зародыши гнева, сострадания, резинья ции, тщеславия с такой же урожайностью и пользой, как овощи с грядки; можно делать это с хорошим или плохим садовничьим вкусом и как бы во французской, английской, голландской или китайской манере, а можно и позволить хозяйничать природе, лишь там и сям кое-что украшая и подправляя, можно, наконец, и, ничего не зная и ни о чем не раздумывая, предоставить своим саженцам самим расти себе на пользу или на вред, соперничая друг с другом, - да и вообще, можно получать удовольствие от такого одича ния и даже стремиться к этому удовольствию, если одича ние для тебя - еще и необходимость. Все это в наших руках: да только многие ли знают о том, что это в наших руках? Разве большинство людей не верятв себякак в свершившие ся, полностью выросшие факты} Разве и великие философы со своей стороны не скрепили своей печатью этот пред рассудок, выдумав учение о неизменности характера? |
| 561 |
| Позволить своему счастью и засиять. - Как живописцы, у ко торых никак не получается передать глубокий сияющий тон настоящего неба, вынуждены на несколько тонов при глушать краски своего ландшафта в сравнении с красками природы, - как они с помощью такого приема все же дости гают какого-то сходства в освещении и некоторой гармо нии тонов, соответствующих природным: так же прихо дится выкручиваться и поэтам с философами, для которых остается недостижимым сияющий блеск счастья; когда они малюют все вещи на несколько ступеней темнее, чем те суть на самом деле, то освещение, в коем они знают толк, почти подобно солнечному и напоминает свет полного счастья. - Пессимист, дающий всем вещам самые безотрадные и мрач ные краски, пользуется лишь языками пламени да молни ями, небесными сияньями и всем, что отличается слепя щею яркостью, делая зрение нечетким; а свет ему нужен только для того, чтобы углубить ужас, заставив подозревать в вещах больше страшного, чем в них есть. |
| 562 |
| Оседлые и свободные. - Лишь в подземном мире нам показы вают кое-что из мрачного фона счастья всех любителей при ключений, словно свечение ночного моря ложащееся на Одиссея и ему подобных, - того фона, который после этого уже не выкинешь из головы: мать Одиссея умерла от тоски, от желания увидеть свое дитя! Одного что-то гонит с места на место, а у другого, оседлого и нежного, от этого разрыва ется сердце: вот так оно всегда и бывает! Горе рвет сердца тем, которые убедились на своем опыте, что именно самый их дорогой человек уходит от их мыслей, от их веры, - и место этому в трагедии, играемой свободными умами, - ино гда они даже знают об этом! Тогда в один прекрасный день им приходится, подобно Одиссею, спуститься к мертвым, чтобы утолить их тоску и дать пищу их нежности. |
| 563 |
| Химера нравственного миропорядка. - Нет никакой вечной не обходимости, требующей, чтобы каждой вине соответство вали раскаяние и расплата, - такое требование было ужас ной и лишь совсем немного полезной химерой: а равным образом химерично, будто вина - все то, что человек чув ствует как вину. Не вещи, а представления о вещах, которых не существует в принципе, - вот что так сильно сбило с толку человечество! |
| 564 |
| Прямо там, где кончается опыт!- И великие умы на свой лад умеют считать лишь до пяти, и их опыт ограничен - сразу за его границами их размышления кончаются: начинается их бесконечная пустота и глупость. |
| 565 |
| Союз важности и невежества. - Когда нам все понятно, мы становимся милыми, счастливыми, умелыми, и всюду, где мы хоть чему-нибудь научились и навострили себе глаза и уши, душа наша проявляет больше гибкости и грации. Но вот нам почти ничего не ясно, а наша осведомленность пла чевна - и тогда редко бывает, чтобы мы заключали предмет в объятия, да еще с любезностью: скорее, мы деревянно и нечувствительно проходим по городу, по природе, по исто рии, наигрывая себе эту повадку и холодность - так, будто они выражают наше превосходство. Да уж, наше невеже ство и скудная жажда знаний отлично знают толк в том, как шествовать с важностью, создавая видимость характера. |
| 566 |
| Жить без затрат. - Стиль жизни наиболее беззатратный и безобидный - стиль жизни человека мыслящего: ведь - ера- зу скажем самое главное - ему нужны, как правило, именно те вещи, на которые другие не обращают внимания, на ко торые они и смотреть не желают. - А еще ему мало надо для радости, он не знает дорогих путей к удовольствиям; труд его не изматывает, он работает словно на лоне южной при роды; угрызения совести не портят ему ни дней, ни ночей; он ходит, ест, пьет и спит в свою меру, а именно - чтобы дух его становился все спокойней, крепче и ясней; он получа ет удовольствие от своего тела, не видя причин его боять ся; он не нуждается в шумных компаниях, разве что время от времени, чтобы потом тем нежнее обнять свое одино чество; мертвые заменяют ему живых, заменяют даже дру зей - те, лучшие, что когда-либо жили на земле. - А теперь поразмыслим, не обратные ли вожделения и привычки - то, что делает человеческую жизнь такой затратной, а сле довательно, тягостной, а часто и невыносимой. - Правда, в некотором другом смысле жизнь человека мыслящего - самая разорительная: уж очень он разборчив, требуя хоро шего; а не получить самого лучшего было бы для него невы носимым лишением. |
| 567 |
| В полевых условиях. - «Надо нам глядеть на вещи веселей, чем они того заслуживают; а тем более потому, что мы долго глядели на них серьезней, чем они того заслуживают». - Так говорят бравые солдаты познания. |
| 568 |
| Поэт и птица. - Птица Феникс показала поэту горящий и обугливающийся свиток. «Ты только не пугайся, - сказала она, - но это твоя работа! В ней нет духа времени, а тем более духа тех, что против времени: следовательно, ее нуж но сжечь. Но это добрый знак. Ведь такими разными быва ют утренние зори!» |
| 569 |
| Одиноким. - Если мы в разговорах с собою не щадим досто инство других так же, как в разговорах с людьми, то мы лю ди неприличные. |
| 570 |
| Утраты. - Есть утраты, в которых душа обретает благород ство, удерживающее ее от стенаний, - тогда она словно мол ча идет под высокими черными кипарисами. |
| 571 |
| Полевой лазарет души. - Какое лекарство действует сильнее всех? - Победа. |
| 572 |
| Нас успокоит жизнь. - |